Я вышла из комнаты. На столе лежала папка с послевоенными рисунками Эрны. Чтобы чем-то себя занять, я перекладывала их реставрационной бумагой, которую привезла с собой. Вскоре кашель затих, из спальни не доносилось ни звука.

Уснула. Боб взмок, волосы, гладко зачесанные к затылку, висели сосульками. Случившееся я не должна принимать на свой счет, — объяснил он, — так протекает болезнь. Но они уже приноровились справляться вдвоем: то он летит с катушек, то она. Хуже, когда это происходит одновременно. В любом случае к приходу Лидии они будут в форме.

В семь часов вечера в гостиной был накрыт стол. В семь ноль пять раздался звонок, Боб с Эрной бросились к двери. Вошла она, высокая, строгая, в роговых очках. Сказала, что ей не нравится, как они выглядят, что не стоит в таком состоянии приглашать в дом постороннего человека и с порога доверять ему свою жизнь. Говорилось это на пороге. Мало того, тотчас явилась и Татьяна, которую не ждали. Боб побежал на кухню за прибором. Татьяна — без очков и с лицом более округлым — села рядом с Лидией. Стол был огромным, но Лидии мешали диктофоны, она противница любых записывающих устройств. Я сложила диктофоны в рюкзак. Что ж, Эрна не хотела вовлекать детей в свою историю, и это ей удалось. При этом она оставила за ними «полное право следить за тем, что проникает в прессу, и аннулировать информацию, которую они сочтут неприемлемой». Советского цензора, отправившего верстку моей книги под нож, я в глаза не видела, а этих вижу перед собой. Непонятно, что лучше.

С меня потребовали объяснений, на что сдалась японцам выставка про Катастрофу. Я отшутилась: отреставрировать рисунки вашей матери. Нет! С точки зрения Лидии, Центр Визенталя таким образом выкачивает деньги из могущественного Икеды и с его помощью занимается сионистской пропагандой. Они с Татьяной изучили историю Икеды, в его приходе двадцать миллионов буддистов, у него в руках огромный капитал, он содержит музей искусства, университет и, как у всякого тирана, у него есть свой музей подарков. Катастрофа развязала израильтянам руки, и, как жертвы, они могут хапать то, что плохо лежит, в том числе исконные палестинские земли. Это я слышала в литинституте во время ливанской войны. У нас учились палестинцы, и профессор по научному коммунизму велел мне, как единственной еврейке на курсе, встать и просить у них прощения. Тогда я не встала, и меня временно исключили из института, а теперь мне хотелось встать, но я не могла себе этого позволить. Из-за Эрны. Кажется, она боится своих дочерей больше самой смерти. Дождавшись, когда они заговорят о чем-то, меня не касающемся, я откланялась.

Кофемашина выплюнула кофе в посудину, я перелила его в стакан и вышла на балкон. Светилось несколько окон, кто-то из кандидатов на тот свет еще бодрствовал. В том, что рассказала Эрна, оставалось много невнятного. Щадящий режим не позволяет вопросов в лоб. Скажем, неужели она, психоаналитик, не видит, что ее мать была психически больна изначально, — история с отлучением от груди из‐за никому не понятной болезни, бессолевая диета из‐за подозрения на туберкулез… И что ее отец армейской закалки в какой-то момент просто сдался. Семейная жизнь травмировала его настолько, что он всю жизнь прожил бобылем. С посылками тоже странность… Оставшиеся на воле получали от родственников или знакомых запрос из Терезина, что давало им право отослать именную посылку. Никаких других посылок туда не отправлялось. Была история с сардинами, но там пришел мешок с консервами на весь лагерь, их распределяли старосты. Неужели ни Эрна, ни три ее тети, ни бабушка не знали, где находится Карл? Вряд ли он от них скрывался. Если она считает, что главное — сделать правильные выводы из лагерного опыта, почему она, анализируя детей, попавших в детские дома и приюты, не воспользовалась своими рисунками из Терезина? Отрицая отца, — а нота эта все-таки звучала, — она приняла его модель поведения: все забыть, выращивать фруктовые деревья на шпалерах. Превращение живого, открытого всем ветрам дерева, в плодоносящее распятье на стене…

Раздался стук в дверь. Боб пришел пожелать спокойной ночи и договориться про завтра. Не хочу ли я до отлета скатать за подарками для детей? Или предпочитаю оставшееся время провести с ними? Они с утра свободны.

— Будем прощаться, — сказала Эрна и протянула мне обе руки. — Спасибо за терпение и желание помочь. Смешно, порой я ощущаю себя с вами, как с Ленэ Вейнгартен, хотя вы почти на четверть века меня младше. Лена, Ленэ…

На лице Эрны прыгали солнечные зайчики, и она отмахивалась от них ладонью.

— Мы с Бобом обсуждали вчерашнее… И пришли к выводу, что нам поздно учиться на собственных ошибках. Но мы сделаем все, чтобы девочки вас не третировали. Они — прекрасные врачи, прекрасные мамаши, но у них свои пунктики. Во всяком случае, они их открыто озвучивают… Вы хотите включить диктофоны?

— Если вы не против…

— Вы ведь пришлете мне распечатку целиком?

Я поклялась детьми.

— Давайте начну я. Помните, я говорила вам про маленькую подушечку, которую я вышивала для мамы? Чувство удовлетворения от осмысленной деятельности — это у меня с раннего возраста. Я обожала работать с детьми. Ради самого процесса. Видимо, я унаследовала это от родителей. Мы не рождаемся такими, это то, чему учатся и чему, увы, уже не учат. Родители, которые вынуждены были тяжело трудиться во имя собственных детей, инстинктивно защищают их от испытаний, через которые сами прошли. Темнокожий журналист Уильям Распберри, выступая в университете Вирджинии, сказал: «Мы дали нашим детям все, чего у нас не было. Но мы не дали им того, что у нас было, — наших моральных ценностей». Как это верно! Однако пережитое в детстве унижение и связанная с ним обида помнится всю жизнь. Естественно, нам хочется оградить детей от негативного опыта. Камилла Розенбаум тоже пыталась это сделать, и теперь ее дочери ищут правду по миру. Но если брать выше, в каждом из нас и своя тюрьма, и бескрайнее поле свободы. Или мы ходим по докторам и в группы поддержки, или мы пытаемся осмыслять данный нам опыт самостоятельно. Возьмите Солженицына. Тот всю свою жизнь отдал на то, чтобы рассказать, в первую очередь самому себе, о том, что случилось с его страной. От Первой мировой войны, на которой был его отец, и далее. Мне нравятся воспоминания Лидии Чуковской про Солженицына, как он скрывался у них на даче и шагал туда-сюда, как в камере. Те, кто побывал в лагерях и тюрьмах, утверждают, что их спасало умение уходить в себя, писать, если есть на чем, а нет — сочинять в уме, перечитывать в уме книги. Но возьмем Толстого, который в таких местах не был и при этом блистательно описал опыт травмы — раннюю потерю матери, а затем отца. То, что создали Солженицын и Толстой, продиктовано внутренней необходимостью, а не условиями жизни. И это делает их произведения универсальными. Будучи в концлагере, можно продолжать мечтать о ночных клубах, но тогда это ввергает в депрессию. Надо искать что-то иное, брать из того, что есть. Даже перед лицом смерти. Поэтому я и позвала вас к себе. Из внутренней необходимости… Начать процесс. Я знаю, вам под силу довести его до конца. Материал у вас в руках: фотографии, рисунки, календарики, конспекты, письма…

Все это время меня не покидало чувство, что Эрна если и видит бескрайнее поле свободы, то из окна своей тюрьмы — эта свобода снаружи, не в ней. Произошел перелом, чему послужил вчерашний вечер. Она вдруг увидела, что выросло из ее инстинктивного желания — защитить собственных дочерей. Капля пробила крышу.

Словно бы читая мои мысли, Эрна, человек «внутренней дисциплины», заключила меня в объятья. В глазах стояли слезы. «Нежность, доходящая до аффектации». Появился Боб и обнял нас за плечи. Три грации в минуту молчания в память о жертвах Катастрофы.