Сидевший под окном на кусте сирени скворец испуганно шарахнулся в сторону и закричал, как подстреленный. На его крик отозвался весь выводок мелюзги, теснившейся в скворечнике под окошком. Поперхнулась иволга, голосившая на вершине березы.
Махнул рукой – да ну вас!
Накинул рубашку. Подошел к зеркалу. Сделал страшную рожу. Отодвинулся. Погладил кудри. Причесался. Подумал: «Великолепен, многая лета болярину Александру!» Вздохнул. Сел верхом на локотник кресла. За отсутствием живых собеседников он любил в своем осадном сидении вести воображаемые разговоры с друзьями, с царем. Говорил, говорил, говорил… После таких разговоров на душе становилось легче и свежее.
Еще вчера, по получении очередного послания от брата Льва, решил по душам поговорить с ним. Ужо ему!.. Взял трубку. Потянулся за огоньком к лампадке. Раскурил табак. Все вокруг стало как в тумане. Пересел в кресло так, чтобы в зеркале отражался портрет Жуковского – «побежденного учителя». Закинул ногу на скамейку, принял удобную позу. Пустил еще раз облако дыма и стал выговаривать брату:
– Милый друг мой, братец Левинька! Все вы давно за мной наблюдаете. Справки собираете… Я ведь вас знаю. Встревожились?! Извините, дорогие. Да, у меня все не так, как вы хотите. Все не так… Ах, как мне тошно от всех ваших родственных поучений, от всех этих «веди себя как следует, веди себя как следует…» Он должен вести себя как следует! Надоело! Мать вашу в рифму! Pardon. Ecoutez bien. Savez-vous pourquoi je voulais vous gronder? Non? Миль пардон![7]
Так вот, слушай меня хорошенько, мой дорогой братец! Я прошу тебя запомнить раз и навсегда. Преображенье мое совершилось, и я воскрес душой. Между мною и всеми вами теперь легла великая пропасть. Вы – и те, и те, и те – на том, а я на другом берегу. Вы на этом, а я на другом свете. Поймите это хорошенько…
Брат Лев. Остановись, что ты говоришь! Как я боюсь за тебя!
Пушкин. Не бойся, хуже не будет. Не может быть! И не суди, пожалуйста, мои поступки вашим столичным аршином. Я порвал со всеми моими идолами. Мне теперь стыдно за себя. Святое Провиденье открыло предо мной путь к свету. Теперь я знаю – что я, где я, зачем я, для чего я!..
За окном громко запела иволга. Пушкин повернулся от зеркала к окну и увидел скворца, который сидел на ветке сирени, не решаясь приблизиться к скворечне. Птенцы ревели истошно.
– Ну иди, иди скорей, дурья голова, – крикнул ему Пушкин и захлопнул окно. И вновь стал выговаривать брату: – Ну что, милый, хочешь мои новые стихи послушать? Слушай же и не перебивай:
Брат Лев. Что это?
Пушкин. Нравится? Это про нее… Про мою Лейлу…
Брат Лев. Прекрасно! Мило!
Пушкин. Мило?! Это – душа моя; недоступное для всех, всех, всех, и для тебя в том числе, хранилище моих помыслов, куда ни коварный глаз неприязни, ни предупредительный родственный взор не могут проникнуть. Там на страже меч архистратига, моего Михайловского заступника…
Брат Лев. Нет, все же кто она?..
Пушкин. Ах, ты вот о чем? Не знаешь будто?! Пожалуйста. Она – та, кого я сегодня люблю. Люблю искренне и нежно… Та, которая вас всех так напугала, и вы решили меня навестить, чтобы предупредить, как вы говорите, страшные последствия… Ха! Ну что вы все толкуете, как мой святогорский игумен: «Подумай о будущем, сын мой, подумай о будущем!» Да я не хочу думать об этом будущем. Будущее мое не в этом… А впрочем, будущее… вероятно, оно будет невеселым. Но, как любит говорить дорогой Василий Андреич, мой старший друг и наставник на путях истины, «когда любят искрение – не думают»…
Тут Пушкин нахмурился и стал кричать:
– Это все ты, болван! Бегаешь по гостиным, тявкаешь, как левретка: «А вы слышали, наш-то Александр Сергеич чудит… Променял музу свою на какую-то деревенскую девку, не то птичницу, не то телятницу, и занимается уже не поэзией, а прозой!» И друзья тоже хороши, и этот, – Пушкин покосился на портрет, – благостный тихоня… Ах, бог ты мой, ну я знаю, мы с ней не ровня… Но я люблю ее. Люблю! Почему вы думаете, что все должно обернуться подлостью? А деды наши, а дядья наши – Василий Львович, Веньямин Петрович, а Вревские, Шереметевы? Они тоже любили своих дворовых, прижили с ними детей, дали им свое звание, фамилию. Они любили их…
Брат Лев
Пушкин вскочил с кресла и ринулся на брата: