Из поэмы «Домик в Коломне»

Из поэмы «Езерский»

Из поэмы «Медный всадник»

Заключение

Пушкин дал русской культуре «нормальное» зрение. После него стало понятно, что такое н о р м а восприятия и суждения по отношению практически ко всем явлениям русской действительности.

Понятно, что средневековая русская языковая культура была в основном ориентирована на стиль, в котором были переплетены многие элементы: церковно-славянский комплекс речения о смыслах жизни, простонародный, реализованный в фольклоре дискурс говорения обо всем или в возвышающем ключе — поиски невиданного царства с молочными реками и кисельными берегами или в снижающем ракурсе — все то, что вошло в последующем в так называмый «заветный» слой устного народно-поэтического творчества. Высказывание о реальной, текущей действительности не было градуировано ни по социальному признаку, ни по принадлежности к какому-то культурному страту. Иначе говоря, дружинник или боярин не очень-то и отличались от крестьянина или дворового человека по структуре и содержанию высказывания.

Особый тип дискурса определялся в монастырях, в узком кругу книжников, переписчиков летописей, библиотекарей, работавших с византийскими прежде всего источниками, которые попадало на Русь. Разумеется, что этот круг образованных древнерусских людей был отгорожен от основной массы населения и существовал как бы сам по себе, поддерживаемый усилиями образованных князей и немногих бояр. Почти все русские государи стремились приблизиться к книжному высокому знанию и немало этому способствовали. И Иоанн Грозный и Борис Годунов, и царь Алексей Михайлович — все показывали тягу к истинному, как им казалось, знанию, и реализовывали ее в собирании книг, выписывании иноземных книжников, в привлечении западных образованных людей — лекарей, архитекторов, строителей, купцов в том числе.

При этом громадный пласт языка, связанный с религиозной жизнью людей, проходил как бы мимо них, так как церковно-славянская лексика богослужений отнюдь не способствовала переходу многих понятий и представлений в реальное ежедневное высказывание и оставалась тайной за семью печатями, давала укоренение в сознании русских людей этого типа говорения именно как заповедного, не доступного для всех, — как тайный (имеющий отношение к тайнам царствия небесного) способ высказывания.

Но и бытовая грамотность, как мы убеждаемся по найденным берестяным грамотам, была достаточно широко распространена в древней Руси, и не только с развитием книгопечатания начинается известное и медленное, конечно, проникновение рукописного (книжного) слова во все больший круг людей.

Петр Великий перевернул ситуацию радикальным образом и именно что по образцу западного дискурса. Любопытно в этой связи посмотреть на стиль и форму его знаменитых указов, приказов, распоряжений, связанных с самыми разными областями жизни общества и государства. По-своему это и определенного рода эстетизированный стиль высказывания, в котором постоянно встречаются художественные обороты и признаки образного мышления, что говорит о своеобразном симбиозе разных стилевых особенностей речи, при отсутствии четкой градации между отдельными ее слоями.

Да и Екатерина Великая также была хороша в том смысле, что она ни по-русски, ни по-французски не писала слишком правильно, а немецкий язык она практически перестала употреблять, став русской государыней. Но при ней в русский язык ворвался голос самой эпохи. Индивидуализация русской жизни 18 века, представленного чередой дворцовых переворотов и появлявшихся при этом как бы ниоткуда фаворитов, регентов, управляющих государством, как своей вотчиной, указывала на возросшее значение человеческого элемента. Далее, при утвердившем правлении Екатерины, все это воплотилось в великолепное развитие русской государственности самым быстрым и непреклонным образом, что порождало и дальше героев, прежде невозможных в русской истории, — от Потемкина, братьев Орловых, Разумовского, Кочубея до скульптора Шубина, Ломоносова, Шувалова, Тредиаковского и множества других.

Но при этом русский литературный язык оставался неповоротливым и ограниченным по своей выразительности, он следовал за модой в смысле повторения уже определившихся в западноевропейской традиции стиля классицизма прежде всего. Он явно уступал развившемуся в своей разговорной практике ежедневному языку общения людей, который уже вместил в себя и славные победы на бранном поле, и проявившуюся историческую волю русского государства, и утверждение человеческой индивидуальности в лице чудо-богатырей Суворова, самого полководца и множества других людей, составивших славу России.

Все это требовало известного упорядочивания, появления с в о е г о — развившегося и устойчивого стиля литературной речи, своего литературного дискурса, который вместил бы в себя не только развитие самого языка, но и все те исторические, культурные и индивидуально-психологические достижения русской жизни до-пушкинской эпохи.

Последней как бы чертой, какую надо было перейти русской культуре и России в целом, стала война с Наполеоном. Значение победы над «тираном», захватчиком — это не только новый уровень психологического и исторического самосознания русского общества (и каждого русского человека), но и новое пространство, которое открылось перед Россией.

Россия перешагивает через те ограничения, которые, казалось, были обременены историческим проклятием, наложенным на нее мировой историей, несмотря на все усилия Петра прорубить «окно в Европу», то есть стать частью того цивилизованного мира, о котором она всегда мечтала. Но перешагнув, сокрушив на удивление Европы и всего мира, «мирового господаря» (Наполеона), под которого уже легла вся Европа, Россия вдруг увидела, что особенно там, в европейских краях, нечего отыскивать и нечему там особо удивляться.

Вот это разочарование России, вошедшей в Европу уже не через «окно», а через распахнутую ею самою дверь, и легла в основание оппозиции «Россия-Европа», стала главной канвой противолежания идей Пушкина и Чаадаева, «западников и славянофилов», Толстого и Достоевского — любя Европу, европейскую культуру, учась у нее, Россия вдруг останавливается перед п о к о р е н н о ю Европой в смущении — нет там молочных рек и кисельных берегов в духовном прежде всего смысле. Поиски идеальности, к которой она постоянно стремилась, (и казалось ей, России, что она спрятана именно там, за границею, за пределами своей стороны), — оказались пустым делом, стало понятно, что необходимо отыскивать все это у самих себя, создавать все это самим.

Пушкин и стал универсальным ответом всей русской жизни на поиски некой надмирной идеальности, к которой всегда устремлялась Россия и русский человек. Ему выпало на долю создать весь инструментарий подходов к этой идеальности — от самого языка до психологических типов русской жизни, от жанров прозы и драмы до исторических открытий в духе русского Тацита. Поэтому не то что трудно не увидеть все это у него, но трудно нам даже и сейчас, помня, что у н а с после Пушкина уже были и Толстой, и Достоевский, и Чехов и множество других гениев, — объять это мысленным взором, в с е увидеть, ничего не пропустив и ничего не забыв.

Подобную работу формирования нашего отношения к Пушкину выполняет в целом национальное самосознание русского народа и сам язык, который развился, благодаря Пушкину, в нечто необыкновенное и фантастическое с точки зрения его возможностей. Как он сам писал в «Пророке»: «Открылись вещие зеницы, как у испуганной орлицы…» — благодаря Пушкину открылись «вещие зеницы» у русского языка, он дал этому языку пророческую силу и возможность через него судить о жизни в изумляющей целостности и полноте. И тем самым э т о т язык стал определять и форматировать сознание целого народа.

Никто больше Пушкина к этому главному событию духовной жизни народа не приложился, поэтому-то столь велика наша любовь к нему и благодарность за возможность быть самими собой, тем народом, с той культурой, место которых в мировой истории уже никем и никак не изменить.