Какое-то время Евгений Германович сидел неподвижно, осознавая прочитанное. Осознавалось плохо, вроде бы и буквы, и слова понятные, а смысл ускользал. Кот решил оказать первую помощь: вспрыгнул на журнальный столик и нажал лапой на пульт от телевизора. Этот номер они с хозяином разучили давным-давно, и Тишка еще котенком всегда исполнял его для гостей «на бис», получая от хозяйки ненадолго почетное звание Эйтыидисюда, а от гостей — «милая киса» (гадость), а порой и вкусный кусочек со стола.

— Все больше стран пытаются понять, почему Трамп назвал их «гадюшниками»! — заорал телевизор.

Убавлять звук кот не умел, поэтому он прижал уши и нырнул под стол. Но это сработало. Евгений Германович вздрогнул и пришел в себя.

— В Белом доме оправдываются, ссылаясь на трудности перевода понятия «черные дыры»! — закрепил успех телевизор.

Евгений Германович вскочил и помчался в прихожую. Вернулся с телефоном в руках, принялся лихорадочно тыкать пальцем.

— Я слушаю, Женя, — голос у тещи был напряженный, будто не ее.

— Бэлла Марковна, я Аню проводил, все в порядке… То есть не в порядке. Она мне письмо оставила, и я ничего понять не могу.

— Письмо? — тем же странным голосом переспросила теща. — Все-таки письмо. Глупая девчонка.

— Так может, вы мне объясните, что все это значит? — Евгений Германович начал сердиться. Последнее дело — втягивать тещу в семейные дела, но когда еще Анна доберется до своего Тель-Авива и он сможет потребовать объяснений.

— Я ничего не могу тебе объяснить. Как она написала, так есть, — теща всхлипнула и отключилась.

Евгений Германович был потрясен. Плачущая Бэлла Марковна была также невообразима, как плачущий большевик, и то, и другое могло существовать только в художественной литературе или в музейной экспозиции. Теща не плакала никогда, даже на похоронах собственного мужа, с которым она прожила в любви и согласии пятьдесят с лишним лет.

— Иосиф терпеть не мог моих слез. Ради него я разучилась плакать. Ему сейчас там, — она ткнула вверх длинным узловатым пальцем, — одиноко и пока еще непривычно, так зачем я буду его огорчать?

Поэтому Евгений Германович как-то сразу поверил в то, что было написано на листочке.

…Евгений Германович никогда не болел. Вернее, не позволял себе. И уж во всяком случае никогда не лечился, считая, что самый верный рецепт это тот, на котором написано — «само пройдет». Но тут сердце заныло, стало трудно дышать, руки затряслись так, что телефон не удержать. Такое с ним уже бывало в молодости, когда поднимался на свой первый «семитысячник». Молодые были, глупые, поднялись на пик, спустились в базовый лагерь, но провели там не два дня, как положено, а всего одну ночевку — и опять наверх. Ну и хлебнули по полной. Ничего, быстро отошли. А сейчас надо было принимать меры. Он поднялся, прошел в кухню, вдруг по-стариковски зашаркав ногами. Он знал, что в одном из шкафчиков стояла целая армия пузырьков и склянок, а также тюбиков, коробочек и всевозможных упаковок. Из всего этого он точно знал только про валерианку, которую уважала еще его бабушка, а Анна принимала от бессонницы и от туповатых учеников. Открыл, стал капать в рюмку. Капало медленно. Плюнул, выдернул из горлышка пузырька дозатор, отхлебнул — гадость! Запил водой.

Сел. Подождал. Сердце ныло, воздух в легкие не набирался, руки тряслись. Вдруг встретил пристальный взгляд кота и вспомнил что-то такое из детства, бабушкино. Помимо валерианки, его бабушка уважала кошек… Да, точно. Он молча вылил остатки валерианки прямо на пол. Изумленный кот подошел. Понюхал. Сердце у него забилось, дыханье сперло, аж лапы затряслись, и стал вылизывать языком темную, восхитительно пахнущую жидкость, урча от жадности и вздрагивая всем телом.

Евгений Германович сидел и смотрел на кота. Не то что ему интересно было, нет. Просто встать сил не было, да и зачем? Куда идти-то? Но несколько минут спустя он все же заинтересовался — на лице (кто сказал — морда?! Сами вы…) Тишки отразилось такое полное, ничем не замутненное блаженство, что ему не позавидовал бы только слепой. Еще пару минут спустя добавилась улыбка Чеширского кота, она просто витала в воздухе, как и сам Тишка, который шатался по кухне, словно паря над полом и только время от времени натыкаясь на ножки и углы. Потом кот запел — фальшиво, но искренне, впервые в жизни.

На лице Евгения Германовича отразилась… нет, не пьяная Тишкина улыбка, а вполне себе трезвая мысль. Он подошел к полке, на которой теснились разномастные бутылки, подаренные по случаю и покрытые толстым слоем пыли. Взял одну, не разбирая, вроде водка, и ладно, налил в первую попавшуюся чашку, торопясь, опрокинул. И налил еще.

…Когда пассажиров рейса ЮТ шестьдесят пять девятнадцать попросили пристегнуть привязные ремни в связи с заходом на посадку в аэропорту Стамбула, хозяин и кот по-прежнему сидели на кухне. Точнее, кот лежал, раскинувшись кверху пузом на столе и спал, немилосердно при этом храпя. А хозяин задумчиво смотрел то на кота, то на водку, плескавшуюся на самом донышке бутылки, то на горсть таблеток, лежавшую рядом с кучкой пустых блистеров.

Надежда Петровна с первого этажа любила вторники. Однажды, домывая за гостями посуду на кухне, она услышала, как в гостиной хозяин пел под гитару, там слова такие смешные: «Приходи ко мне, Глафира, я намаялся один, приноси кусочек сыра, мы вдвоем его съедим». Она почему-то стразу представила, что Глафира — это крыса, и тащит она кусочек сыра своему приятелю. Причем приятель не крыса, а вообще непонятно кто. Пакость, а смешно. Выключила воду и стала дальше слушать, а там припев: «Лучше быть сытым, чем голодным, лучше жить в мире, чем в злобе…»

— Так оно, — покивала Надежда Петровна, соглашаясь.