— У меня тоже нет девушки, — сказал я. — Никогда об этом не думал, как другие парни. Наверное, это чудно́. К тому же я очень люблю свою работу. Работаю механиком в гараже, знаешь, чиню все, что ездит. Платят хорошо. Успел кое-что скопить, да и матери посылаю. Живу в маленькой берлоге. Мистер и миссис Томпсон приятные люди, мой босс в гараже тоже славный малый. Я никогда не чувствовал себя одиноким, да и сейчас не чувствую, но, увидев тебя, я задумался. Знаешь, теперь у меня все будет по-другому.

Она ни разу не прервала меня, и казалось, что я думаю вслух.

— Очень приятно возвращаться домой к Томпсонам, — сказал я, — людей добрее просто представить невозможно. Еда тоже хорошая. После ужина мы немного болтаем и слушаем приемник. Но знаешь, теперь мне уже нужно другое. Я хочу приходить и, когда закончатся сеансы, забирать тебя из твоего кинотеатра, а ты будешь стоять у двери зала и смотреть, как выходят зрители, ты мне подмигнешь, что, мол, собираешься переодеться, и я тебя подожду. Потом ты выйдешь на улицу, как сегодня, но пойдешь не сама по себе, а возьмешь меня под руку, и, если захочешь снять пальто, я его понесу — и его, и, может быть, какой-нибудь пакет или что там у тебя будет. И мы пойдем ужинать в «Кронер Хауз» или куда-нибудь еще поблизости. Столик заранее заказан, нас все знают, ну, официантки и остальные; они припасут для нас что-нибудь особенное.

Я отчетливо видел все, о чем говорил. Столик с табличкой «занято». Буфетчицы приветливо кивают нам: «Есть яйца под соусом карри». Мы идем взять подносы, моя девушка держится, будто вовсе меня не знает, а я смеюсь про себя.

— Ты понимаешь, что я имею в виду? — спросил я. — Это не просто быть друзьями, это гораздо большее.

Не знаю, слышала ли она меня. Она лежала, глядя на меня снизу вверх, и время от времени все так же нежно касалась пальцами то моего уха, то подбородка. Можно было подумать, что она жалеет меня.

— Мне бы хотелось покупать тебе разные мелочи, — сказал я, — иногда цветы. Так приятно видеть девушку с цветком на платье; это придает чистоту и свежесть. А в особых случаях, в день рождения или на Рождество, ты увидишь в витрине что-нибудь такое, что тебе очень понравится, но не захочешь заходить в магазин и справляться о цене. Может быть, брошку или браслет, ну, что-то красивое. И когда тебя не будет со мной, я зайду и куплю это, цена будет больше моего недельного заработка, но я и глазом не моргну.

Я так и видел выражение ее лица, когда она разворачивает пакет. Она надевает то, что я купил, мы вместе выходим из дома, она одета специально по случаю, нет, конечно, не вызывающе, но так, что все обращают на нее внимание. Кокетливо, что ли.

— Наверное, не стоит говорить о женитьбе, — сказал я, — во всяком случае сейчас, когда все так неопределенно. Парню наплевать на неопределенность, не то что девушке, для нее это слишком трудно. Ютиться в двух маленьких комнатах, стоять в очереди за пайком и все такое. Они, как и мы, любят свободу и хотят иметь собственную работу, а не сидеть в четырех стенах. Но то, о чем говорили около кафе, сущий вздор. Что девушки нынче не те, какими были раньше, и что виновата в этом война. Что же до того, как с ними обходятся на Востоке, то это я видел собственными глазами. Наверное, тот парень хотел выглядеть заправским остряком — в военной авиации все они отъявленные нахалы, — но, по-моему, говорить так просто глупо.

Она вытянула руки по бокам и закрыла глаза. Надгробие было уже совсем мокрым. Я беспокоился за нее; конечно, на ней был макинтош, но ее тонкие чулки и туфли насквозь промокли.

— Ты ведь не служил в военной авиации? — сказала она.

Как странно. Ее голос неожиданно сделался жестким. Резким и совсем другим. Словно ее что-то встревожило, даже испугало.

— Вот уж нет, — сказал я. — Я служил в ремонтной бригаде. Там были нормальные ребята. Никакого зазнайства и прочей чепухи. С ними всегда знаешь, на каком ты свете.

— Я рада, — сказала она. — Ты хороший и славный. Я рада.

Я подумал, что, может быть, она знала парня из военно-воздушных сил, который ее бросил. Буйные малые — те из них, с которыми мне приходилось сталкиваться. И я вспомнил, как она смотрела на юнца, который пил чай за стойкой. Как-то задумчиво, точно она о чем-то вспомнила. Но мне не хотелось думать о том, что ее кто-то обижает.

— А что тебе в них не нравится? — спросил я. — Что они тебе сделали?

— Они разрушили мой дом.

— Это были немцы, а не наши.

— Все равно они убийцы, разве нет? — сказала она.

Я смотрел, как она лежит на надгробии; в ее голосе уже не было жесткости, с какой она спросила, не служил ли я в военно-воздушных силах, теперь в нем звучала усталость, грусть и какое-то странное одиночество. У меня засосало под ложечкой, и мне захотелось сделать чертовски глупую вещь: взять ее к себе домой к мистеру и миссис Томпсон и сказать миссис Томпсон (она добрая душа и не стала бы возражать): «Послушайте, это моя девушка. Позаботьтесь о ней». Тогда я бы знал, что она в безопасности, что с ней все будет в порядке и никто ее не обидит. Я вдруг испугался именно этого, что кто-нибудь придет и обидит мою девушку.