— Привыкла лежать под дождем? — спросил я.

— Пришлось привыкнуть, — ответила она. — В приюте нам дали название. Во время войны нас обычно называли маленькими смертниками.

— Ты не была эвакуирована? — спросил я.

— Это не для меня, — сказала она. — Я нигде не могла оставаться. Всегда возвращалась.

— Родители живы?

— Нет. Оба погибли, когда бомба уничтожила наш дом. — В ее голосе не было ничего трагического. Он звучал совершенно обычно.

— Какое несчастье, — сказал я.

Она не ответила. Я сидел, держа ее за руку и ожидая той минуты, когда наконец поведу ее домой.

— Ты давно работаешь в кинотеатре? — спросил я.

— Около трех недель, — сказала она. — Долго я нигде не задерживаюсь. Скоро снова куда-нибудь отправлюсь.

— А в чем дело?

— В неугомонности, — сказала она.

Вдруг она подняла руки и взяла в них мое лицо. Она сделала это очень нежно, а не так, как вы могли бы подумать.

— У тебя хорошее, доброе лицо, — сказала она. — Оно мне нравится.

Это было так странно. От ее слов мне стало легко, я уже не чувствовал волнения, как в автобусе, и про себя подумал: «Может быть, это оно и есть, наконец-то я нашел девушку, которая мне действительно нужна. Но не на один вечер, не от случая к случаю. Навсегда».

— Приятель есть? — спросил я.

— Нет, — сказала она.

— Я имею в виду постоянный.

— Нет и не было.

Забавно было так разговаривать на кладбище, притом что она лежала, как какая-нибудь фигура, вырезанная на старом надгробии.