Известный этолог М. А. Дерягина (1997), изучая эволюцию поведения приматов, пришла к выводу, что патология поведения является одним из самых важных эволюционных процессов, благодаря патологии возникает множество новых форм поведения. К такому выводу она пришла в результате изучения поведения при иммобилизационном стрессе у обезьян. После периода жёсткой фиксации в метаболической клетке, ограничивающей все движения животного, аналогом которой у человека может быть его иммобилизация в больничной постели или тюремное заключение, обезьяны либо обессиленные ложились на пол, либо стремились к остальным членам группы, но кроме этих форм поведения отмечалась патология, которая включала как регресс, так и актуальную форму поведения. Ранее патологические формы поведения у приматов описывал Harlow в модели искусственной матери. Замена естественной матери на искусственную, которая била детёныша током, нередко усиливала зависимость детёныша от матери, но и одновременно приводила к патологическому застыванию (кататонии), внешне напоминающему эмбриональную позу с элементами редуцированного контакта.
Одной из ярких моделей эволюции символа является путь от первых уменьшенных изображений человека до куклы Барби.[5] Архаическое стремление ребёнка к уменьшенной модели человека в этом образе отказалось от инфантильной схемы и пришло к актуальному желанию девочки стать идеальным взрослым образом. Эта кукла поощряет не столько развитие материнского инстинкта, сколько стремление к идентификации с идеальным имиджем и индивидуации. Она, благодаря этому, является инструментом, конструирующем Эго. При этом возник не только целый мир Барби, но и искусство, которое заимствовало все возможные техники от гиперреалистической и компьютерной до дадаистической. Возникший новый образ стал эволюционировать уже по вариантному типу.
Популярность игрушки типа Барби связана с очень распространенной сепарацией современного ребёнка от матери. Будучи предоставленным самому себе, ребёнок замещает любимый образ игрушкой, материнской моделью. Инфантильные игрушки, к которым мы привыкли, связаны с принятием ребёнком образа матери.
Итак, в каждом явлении и, вероятно, психологическом переживании, которое развёртывается во времени, присутствуют все аспекты эволюции.
Если полагать, что новое возникает благодаря соединению актуального образа с регрессивным, то в этом случае источником новых форм поведения и культуры может быть психическая патология, которая именно поэтому и существует в культуре и, вероятно, от неё вообще неотделима.
Если психопатология воплощает в себе когнитивные модели прошлого, настоящего и будущего, то они могут использоваться в специальных научных центрах, объединяющих усилия пациентов, психиатров, художников и учёных-естествоиспытателей. Пока такие объединения возможны только в рамках терапии искусством (арт-терапии), поскольку именно оно оказалось наиболее позитивно ориентированным по отношению к психопатологии и даже стало черпать из неё новые идеи. Патологические переживания предвосхищают научные концепции как по своей форме, так и по содержанию. Эволюция культуры происходит как объектное воплощение патологических идей, пользователями которых являются представители стандартной массовой культуры.
Стеклотекстолит, акрил, 110x110, 1993
Патология в эволюции и культуре
На XII съезде Русских естествоиспытателей и врачей С. Н. Ковалевский от Харькова представил доклад на тему — (Эволюция организмов и патология», который в дальнейшем был опубликован издательством «Общественная польза» в Санкт-Петербурге (1910). Интересно, что его родственник П. И. Ковалевский в 1900 году публикует в Харькове (изд. Зильберга) статью «Психиатрические эскизы из истории», в которой, будучи сам психиатром, отстаивает противоположные идеи о роли аномалий в эволюции. По его мнению, они (психические заболевания) являются показателем степени вырождения культуры человечества в результате накопления «отрицательной» наследственности. В качестве доказательств он приводил патографии Ивана Грозного, Магомета, Людвига II (Баварского), Навуходоносора, Саула, Камбиза, Орлеанской девы и Э. Сведенборга. В результате их прочтения возникает странное несоответствие между местом в культуре, которое занимают данные личности, и психопатологией.
Центральным пунктом доклада, который вызвал мало сочувственного понимания публики, было утверждение, что «эволюция организмов есть хронически протекающая (в течение десятков тысячелетий) болезнь первичной клетки». Автор справедливо опирается на теоретические положения Рудольфа Вирхова, «усмотревшего в переходных формах животных патологические типы», а также Э. Геккеля, который указывал на то, что «все изменения органических форм имеют патологический характер», и, наконец, на идеи Ч. Ломброзо. В сфере морфологической антропологии и медицины подобные идеи встретили резкое неприятие, так как казалось, что они ведут к расизму и фатализму и являются лишь отзвуком естественно-научного пессимизма. Хотя следует сказать, что идея важности патологии для эволюции носилась в воздухе.
Ч. Дарвин утверждал, что поведение и морфология микроцефалов указывает на промежуточные стадии от обезьяны к человеку, Г. Уэллс в «Острове доктора Моро» (вероятно, ссылка на Мореля) выдвинул фантастическую идею осуществления гибрида животного и человека, которая достигает своего апофеоза у М. Булгакова в «Собачьем сердце».
Если доктор Паскаль у Э. Золя делает себе прививки семенников быка и вступает, благодаря омоложению, в инцестуозную связь со своей племянницей, то Шариков у Булгакова волей профессора Преображенского становится как бы человеком благодаря пересадке гипофиза. Дегенеративность этих созданий доказывает реальное существование переходных стадий.
Место патологии в культуре понималось по-разному. Традиционным для культуры в целом было утверждение патологии как недостойной спутницы «нормальной» культуры и развития. Аморальность, недостойность душевной и соматической болезни ассоциировали с тем, что они являются своеобразным негативом нормы, которую, впрочем, никогда не удавалось определить. В основе этой точки зрения лежал страх перед инобытием в оппозиции своёчужое. В массовой психологии такой страх обычно выражается в дистанцировании по отношению к душевнобольным. Пережиточные ощущения о сглазе, колдовстве, порче, «сделанности» до сих пор чрезвычайно распространены в нашем народе. Они поддерживаются эпидемией психоэнергетики, верой в магию и чародейство. Сотни практикующих «энергетиков» остаются популярными конкурентами психотерапевтов и психиатров благодаря мощному высвобождению архаического мышления.
Но самое поразительное состоит в устойчивости паранаучной веры до настоящего времени именно в кругах интеллигенции. В таблице 1 приведены сравнительные данные динамики веры, основанные на опросах ста выпускников ПТУ и ста специалистов в области психиатрии и психологии. Заметно, что динамика веры существенно различна, хотя в целом сдвигается в сторону монотеизма.
С позиции дистанцирования психических заболеваний от общества, психиатрия является государственным институтом, призванным к дискриминации говорящих иначе и ведущих себя по-другому людей. Этот институт идеологически близок к потенциарной системе и инквизиции, направленной на борьбу с ересью, которая определяется как «falsas vel novas piniones signit vel sequitur» (ложные или новые мысли или следование им).
В настоящее время, не говоря уже о низком уровне толерантности народных масс к отклонениям от определенной нормы, даже этнографы и историки стремятся рассматривать настоящее и прошлое как нормативное, вытесняя эксцесс как естественное продолжение нормы. Как будто не ясно, что эпилептические припадки были и на улицах древнего Рима, а самоубийства вдов существуют тысячелетия. В этой позиции душевная патология существует только сегодня и в зависимости от ценностей сегодняшнего дня к ней следует менять отношение. Если ранее неспособность прыгать и координированно бегать относили к «моторной дебильности», то теперь у современных детей, благодаря опережающему развитию коры головного мозга, по данным А. В. Семенович, это стало почти нормой, а отклонением является «интеллектуальная недостаточность», проявляющаяся в неспособности к фиксации на компьютерной игре. Патологическими считались романы Э. Золя, стихи Ш. Бодлера, Г. Апполинера, живопись импрессионистов, затем кубистов и последовательно всех «-истов». Творчество душевнобольных считалось достойным лишь психопатологических обсуждений, а попытки понимания психопатологических переживаний считали «психологизацией», недостойной психиатрии.
Идеология объяснения душевной болезни как платы за развитие цивилизации восходит к идеям дегенерации, так ярко выраженным в литературе Э. Золя, в психиатрии В. Маньяном и Р. Леграном, а также Б. Морелем, который считал, что в ряде поколений вырождение следует по пути невроз — психоз — слабоумие.