Я покачала головой.

Кэти повторила очень медленно:

– 113, отдай это мне.

Я не хотела ей уступать. Это была книга Тома. Это была наша книга. Между ее страниц лежала фотография, с которой улыбается мама. О том, чтобы я отдала книгу Кэти, не могло быть и речи.

– Отдай. Сейчас же.

Вместо ответа я раскрыла книгу и начала читать ее вслух.

Сначала тихо, потом в полный голос, наконец, увидев, как исказилось лицо Кэти, я стала выкрикивать строчки романа. Я расхаживала взад-вперед по комнате для свиданий и чеканила каждое слово. Каждое слово этой книги о любви и свободе.

Я была вне себя. Ничто не могло меня остановить. Ни Кэти, которая так отчаянно дула в свисток, будто начался пожар, ни охранники, которые еле связали меня втроем, ни удары дубинок, которые обрушились на мое тело, лицо и губы. Слова лились у меня изнутри. Чтобы остановить этот поток, надо было зашить мне рот.

Карцер.

Глухое помещение шесть метров в длину, три метра в высоту и три в ширину.

Я это точно знаю. У меня было достаточно времени, чтобы нагуляться по карцеру. Пройти его вдоль и поперек.

Стены и пол были из металла. В потолке – вентиляция. На полу – пластиковое ведро. В углу – окошко, в которое можно было просунуть миску с водой. Больше в карцере ничего не было.

За заводскими цехами располагалось несколько десятков таких комнат.

В них сажали девушек, которые осмелились ослушаться, но перед этим снимали с Кошек всю одежду и проверяли, нет ли у них с собой какого-нибудь предмета, с помощью которого можно покончить с собой.

У меня забрали книгу и фотографию. Меня держали в карцере три дня. А может, и четыре. В темноте очень легко потерять счет времени. В темноте можно даже лишиться рассудка.

Я изо всех сил цеплялась за слова. За те, что Том нацарапал на первой странице «Ловца на хлебном поле». За строки самого романа. За строки всех книг, которые я прочла, когда лежала в больнице. За все отрывки, которые Том читал мне вслух. За все строки, которые запали мне в душу. Я по кругу повторяла все эти фразы. Я воскрешала в памяти описания пейзажей, портреты персонажей, диалоги.

Я словно улетала из карцера, я больше не была зверем, запертым в железной клетке. Я была где-то далеко. Я была свободна. Я неспешно прогуливалась по улицам Нью-Йорка. Бродила по ночам. Шла под палящим солнцем. Чувствовала, как мне в лицо дует ветер.

А в ушах у меня звучал шепот Тома: «Мы снимем фильм. Про нашу жизнь. На старую пленочную камеру. Ты будешь Красавицей. А я Чудовищем. Мы будем вне закона. Сумасшедшими. Бродягами! Никаких больше сумок и рюкзаков. Будем ходить голыми. Нам только и останется, что любить друг друга. Будем читать ночами напролет. А днем спать. В полдень будем заниматься любовью. И в полночь».

Я слышала его голос так же отчетливо, как и представляла тот день, когда мы, лежа у озера, вместе составили план по улучшению мира.

У меня могли забрать все что угодно. Книгу Тома, фотографию, с которой улыбается мама. Но только не это. Только не слова.