Поэтому он взялся за раму,

а я взялась за балерину.

Бабушка, бабушка, что делать матери?

Не пускать дочку в лес, внученька.

Я помню это как дурной боевик: я бросаю машину в квартале от речного вокзала, ловлю такси и прошу увезти нас в соседний город, мы ложимся на пол, проезжая пункт ГАИ на плотине, мы на центральной площади, мы на автовокзале, мы в другом городе, мы в электричке, мы в другой области, а в ушах хруст и визг, визг и хруст, но я гоню их от себя, потому что главное – добраться до убежища, до места, о котором никто не должен был знать, даже Костя, потому что я придумала себе это место, еще когда мы ехали со свадьбы, точнее уже не со свадьбы, а из леса, и Костя сказал, что война – это быстрый способ подняться, что скоро мы ни в чем не будем нуждаться, что скоро мы будем жить как короли.

Вот только Костя не сказал, что живут – короли, а королевы сидят под замком.

Поэтому я не сказала Косте, где буду жить – без него.

Это была родная деревня бабушки, где в свое время остался ее двоюродный брат, который скончался несколько лет назад. Детей у него не было, так что восемь соток и хлипкий деревянный домишко отошли маме. Стоил он бесценок, продавать мама ленилась, так что за дом взялась я. Старый снесли, поставили кирпичный одноэтажный со всем необходимым: печка, баня, кладовка, запас воды и консервов – всё по Костиковой школе. Приглядывала за домом соседка Анна Петровна, за небольшую для нас и очень приличную для нее плату. Утомившись с огородом у себя, нам она высадила цветник, так что дом вполне мог сойти за приличную дачу.

Я оставила Веронику у Анны Петровны, а сама отправилась на почту. Позвонила маме на работу и сказала кодовое:

– Мы у Мули.

Она тотчас расплакалась в трубку, заявила, что к ней приходили какие-то амбалы и пытались выломать дверь, пока тетя Маша не закричала из подъезда, что вызвала милицию.

– Что творится-то, доченька? Где Костя? В милицию идти?

Визг и хруст, хруст и визг.

– Толку от нее. Приезжай, только осторожно. Мама, никто не должен знать, ясно?

Она явилась вечером следующего дня – не столько испуганная, сколько возбужденная. Можно было бы догадаться, что погоня с преследованием придется матушке по нраву.

Вероника, всё это время тихо жавшаяся по углам, наконец пришла в себя:

– Бабуля! – бросилась к ней на руки и неожиданно расплакалась, а я только сейчас поняла, как же она, должно быть, испугалась, когда увидела тела подельников Лехи.

Июнь подходил к концу, Волга уже подернулась зеленой пленкой. Утром мы ходили на речку, днем гуляли по лесу, а вечером ужинали в саду, и будто так было всегда – я, мама и Вероника, – и будто не было ничего другого: не было дома, который я обустроила, не было Лехи, которому я разбила голову в этом доме, не было людей, которых пристрелил Леха, не было наших охранников, которых убили эти люди, не было сети автозапчастей, из-за которой были охранники, не было парикмахерши Лены, которую выгнали из нашего дома, не было ее мужа, которого подстрелили в Греции, не было Светы Бессоновой и ее любовника, не было ее мужа, войны, леса, Беса, свадьбы, Нового года, дачи, Кости – не было, не было, не было!

Я не знала, был ли еще Костя. Я не знала, кем оказаться опаснее – опальной женой или опальной вдовой. Я не знала, идет ли в городе передел и остались ли те, кому я могу доверять. Я знала только, что Светлану предали свои же, так что обращаться к дружкам Кости я боялась. Всё, что мне оставалось, – это пережидать бурю в безопасном месте.

А вот кто Костю ждал, так это Вероника. Спустя пару дней она закапризничала, а через неделю принялась беспрестанно ныть о том, как же она скучает по папе. Костя избаловал ее донельзя, так что если уж Вероника хотела что-то получить, то не отступалась, а хотела она отца – и только. Мы шли на речку – и она спрашивала о Косте, мы шли домой – и она спрашивала о Косте, мы ложились спать – и она спрашивала о Косте. А я не знала, с чего начать, как ей сказать, что Кости, кажется, больше не будет.