Молодой, здоровый красавец Шурка был коренным жителем Поселка и к происходящему вокруг относился с крайней заинтересованностью. Щурка скинул тулуп, и на его груди гордо заблестела зависть фотографов – немецкая «Практика». Шурка снимал все. Сверхчувствительную, для аэрофотосъемки, пленку он километрами добывал в аэропорту. Химикатами его снабжали геологи. По рецептам из «Справочника фотолюбителя» Шурка изготавливал сложные проявители, ожидая чуда, но чудо не являлось, потому что фотографировать Шурка не умел.

Ему никто не объяснял, что от него требуется. Просто говорили, куда пойти и кого снять. Шурка щелкал «Практикой» и приносил плоские, унылые снимки.

Но вот они с Перелыгиным слетали на праздник оленеводов. Перелыгин долго мучил людей, заставляя Шурку делать бесконечные дубли. Дали большой фоторепортаж. Шурку хвалили. С тех пор Перелыгин стал для него непререкаемым авторитетом.

Уяснив, что снимков должно быть много, Шурка теперь «стрелял» «Практикой», как из «Стечкина». Часами обсуждал темы репортажей. Он учился: толково, жадно, не стесняясь ошибок и глупых вопросов.

В редакцию Шурка пришел из аэропорта, где после армии работал техником. По разгильдяйству оставил в двигателе АН-12 гаечный ключ. Самолет улетел. Ему хватило ума и мужества пойти к начальству. Самолет срочно посадили. Ключ лежал на месте. Шурку выгнали, но уважение к нему осталось.

Отогревшись у радиатора, он щелкнул в Алпатова, потом в Перелыгина и удалился в дверь лаборатории с грозным предупреждением, содранным со столба: «Не подходи. Убьет!»

Перелыгин вернулся к Тамариному очерку, лениво поиграв словами, вычеркнул весь абзац, отложил ручку, вспоминая, как летом появился Савичев – его удалось пристроить в соседний район, севернее на триста верст.

Савичев прилетел в начале июля. Из аэропорта приехали к Перелыгину. Там уже хлопотали Алпатов, Тамара и Шурка, накрывая не слишком богатый по летнему времени стол, когда зимние запасы дичи, рыбы и овощей уже съедены, а навигация, рыбалка и охота еще не начались. Правда, из неподъемного рюкзака Савичев извлек вареную и копченую колбасу, ветчину, большую банку черной икры с осетром на крышке, шпроты, бородинский хлеб и, о чем его предупредил Перелыгин, – свежий лук и картошку, чего в Поселке в такое время не сыскать ни за какие деньги. Тамара взвизгнула и метнулась на кухню жарить картошку и оленину с луком, распространяя упоительный аромат.

Ночью Перелыгин повел Савичева на берег Яны. Три дня лили дожди, превратившие дороги в вязкую кашу, пришлось надеть сапоги. Но сейчас светило солнце, и Савичев восхищенно вертел головой – рассматривая спящий Поселок под ярким солнцем. Не спали только комары, атакуя их, как «мессеры», со злобным воем.

Присели на скамейку на высоком берегу, среди лиственниц. Внизу Яна уходила вдаль, закладывая плавный вираж. Было очень красиво. Савичев, сопя, достал из пакета пузатую бутылку французского коньяка, лимон. Перелыгин вытащил из кармана два маленьких позолоченных стаканчика. Они разлили коньяк, помолчали.

– Ну, давай! – сказал Перелыгин. – Я рад тебя видеть. С приездом. Только мы знаем, что он означает. Когда-нибудь, что бы ни навертела жизнь, мы вспомним эту ночь, этот полярный день, – поправился он, – эту скамейку, реку и этих проклятых комаров.

Они выпили и тут же налили еще.

– Скажи честно… – Савичев, глядел вдаль, на поворот Яны. – Сомневался, что прилечу?

– В тебе – нет. – Перелыгин поднес к лицу позолоченный стаканчик, вдыхая коньячный аромат. – А разве были основания? – спросил он, припоминая, всегда ли его уверенность оставалась неколебимой.

– Значит, сомневался. – Савичев поковырял сапогом мокрую землю. – Что теперь скажешь?

– Да не сомневался я, – повторил Перелыгин. – Но мало ли что, о чем я здесь ни ухом, ни рылом. Ни ты, ни я не знаем, что управляет нашим выбором. – Перелыгин с невинной серьезностью посмотрел на Савичева. – А сами все время между чем-то выбираем. Но мы меняемся – с этим-то не поспоришь, – значит, изменяется и выбор.

– Если ни во что не веришь, замучаешься выбирать, – серьезно сказал Савичев. – Выбором управляют разум, чувства и страсти. В разум и чувства я верю, страстям – нет. А мы, друг мой, подписали секретный протокол, скрепив его у Вальки-гадючницы своими жирными отпечатками пальцев и оттисками граненых стаканов! Мы свой выбор выстрадали. – Он насмешливо взглянул из-под очков. – Ох, чувствую, нагрешил ты здесь без меня – ишь, в философию понесло, – и чую – это Тамара. Колись, посвящай в местные нравы.

– Об этом после, – отмахнулся Перелыгин.

– Как скажешь, абориген. – Савичев разлил коньяк. – Тогда говори, – перешел он на тон ироничного трепа, – что надумал в одиночестве, как будем спасать заблудшее в городских джунглях человечество? Поведем его на янские брега? – Он глубоко вздохнул, оглядывая широкую речную долину, обступившие ее сопки, покрытые зеленью. – Красота! Какая красотища! – Он закрыл глаза.

– Не мешало бы. – Перелыгин отмахнулся веточкой от комаров. – Да не больно человечеству здесь дело найдется. Завтра на рудник махнем, посмотришь мертвый поселок – зрелище, скажу тебе, не для слабонервных. Здесь одним геологам раздолье. Золота, говорят, много, а зацепиться за хорошее месторождение то ли не могут, то ли не хотят, – геология, брат, дело мутное.