Однако хватило нескольких месяцев, чтобы пришло разочарование. Тьерский край оказался неуютным, унылым — куда ему до парижского блеска! Ей вспоминались трубадуры Парижа, ярмарки с бродячими акробатами, шутами и развязными поэтами, своими дерзкими памфлетами то развлекавшими, то раздражавшими королевский двор.

Каким-то мрачным оказался и замок Воллор. Она хотела устроить в нем несколько празднеств, но ее родственники покинули тьерские земли при первых признаках приближающейся зимы.

Единственную радость доставляли ей встречи с матерью и сестрами, когда она приезжала к ним, устав от одиночества из-за ежедневных уединений Франсуа в главной башне, куда входить ей не разрешалось.

А потом муж вообще запретил ей отлучаться. Властный и требовательный, он хотел, чтобы ее родные считали, что она вполне довольна своей судьбой. Однажды вечером, когда они лежали в постели после скоротечной супружеской близости, Антуанетта попеняла ему, что он уделяет ей мало внимания. И тут окончательно развеялись ее последние иллюзии.

— Я женился на вас, дама[1], по двум причинам, — напрямик заявил он. — Первая — ваши прелести и здоровье, которые дают мне надежду на продолжение рода, вторая — ваше богатство и связи. До сего дня я пока не исчерпал ни одно из ваших достоинств. Так что сами понимаете, я не могу вернуть вас вашей семье. На этом и покончим.

И он оставил ее еще более одинокой и отчаявшейся, чем прежде. С тех пор, чтобы занять себя чем-то, она отдалась молитвам и заботе о бедных. Вот и в этот день она посещала несчастных, хотя капюшон ее горностаевого плаща покрылся инеем, а кожаные ботиночки на ее изящных ножках ступали по льду.

Она не могла оторвать глаз от широкой спины Гука де ла Фэ, когда он с непритворным участием наклонялся над стариками и детьми. Не чувствовала она и вины за некое желание, росшее в ней со времени переезда в Монгерль. Она много думала о непонятном браке прево. Уже немолодой, сорокатрехлетний Гук сохранил статность; лицо его с правильными чертами и чувственным ртом обрамляли густые, хотя и поседевшие волосы. В крае хватало молоденьких девушек с хорошенькими задорными личиками, но он взял да и женился на Альбери, характер которой она отказывалась понимать и которая иногда просто пугала ее непредсказуемым поведением. Кроткая, податливая, нежная Антуанетта… Качества эти так хорошо были видны… Она бы все отдала, лишь бы только смешаться с этими обездоленными, нашедшими приют в аббатстве Мутье, и чтобы Гук де ла Фэ участливо склонился над ней, обеспокоился, узнал о ее душевных муках и чувствах, на преодоление которых у нее уже не было сил.

Ушедшая в думы, таящие в себе опасность для супружеской верности, Антуанетта издала глубокий вздох, заставивший повернуться к ней улыбающегося Гука. Извиняющимся тоном он произнес:

— Холодновато… В следующий раз я пойду один.

— Нет!

Спохватившись, она повторила более мягко:

— Нет, я хочу заниматься ими, поверьте… Я думала о печальной участи этих людей, не о себе. Франсуа ничего не рассказывает мне о своих делах, как, впрочем, и обо всем остальном, — горестно добавила она, — а я беспокоюсь, хочу знать, когда же наконец они обретут свой кров…

Гук поцеловал в лобик худенькую девочку, которой только что дал яблоко, затем, выпрямившись, повел Антуанетту в опустошенный сад, оставив за собой пять десятков несчастных — их гораздо лучше согрели бы теплые одеяла, нежели молитвы.

Отойдя от здания аббатства, он остановился возле поваленного каштана с вырванными из земли корнями и повернул к ней ставшее серьезным лицо.

— Вот-вот ударят морозы, дама. Берил делает все что может. Все здоровые мужчины заняты на самых срочных работах. Но я очень боюсь, что этого будет мало. Дело в том, что ваш супруг забрал для ремонта Воллора большую часть работников. Боюсь также, что многие из этих, — он показал на паперть часовни, — в таких условиях не переживут зиму. А о том, чтобы разжечь огонь в часовне, не может быть и речи. Аббат Антуан де Колонь делает все от него зависящее, но устав его ордена строг, и он не может, не нарушив его, создать лучшие условия для этих горемык, когда его братья живут за этой же оградой.

— Но ведь речь идет о женщинах, стариках и детях, — возмутилась она со слезами на глазах.

— Речь идет о самых слабых, Антуанетта, — ответил Гук чуть слышным голосом и взял в свои руки нежные ручки в перчатках, дрожащие от бессильного сострадания, от невозможности остановить безжалостный закон природы, который спасает сильнейших, а остальным дает избавление от страданий и вечный покой.

Она взглянула на него сквозь слезы. Почему у нее неожиданно возникло чувство, что говорил он больше не о тех обездоленных, а о ней самой, о ее разбитой, лишенной смысла жизни? Забыв о своей знатности, она прижалась к толстой коже камзола под шерстяным плащом. Гук оглянулся и, убедившись в отсутствии нескромных глаз, нежно обнял ее, невольно опьяняясь близостью беззащитной, хрупкой женщины. Но сознавая, что не сможет дальше скрывать своего волнения, прево легонько отстранил ее и смущенно откашлялся.

— Умоляю вас, дама, успокойтесь, — тихо проговорил он с улыбкой. — Эти люди не должны поддаваться отчаянию, которое сведет их в могилу быстрее, чем холод. Силу и надежду они черпают в нас. Они сохранили веру, не теряйте же и вы свою. Держите!

Он достал из-за пазухи и протянул ей чистый носовой платок с вышитыми на нем его инициалами.