Но общение в узком кругу с партийными товарищами продолжилось новогодним кремлёвским приёмом. С артистами и заслуженными приглашёнными, которое удачно провёл председатель нашего Комитета по делам искусств. При дружеской поддержке товарища Ворошилова, который, после официальной части с подведением итогов года, когда собственно приём перешёл в празднование, очень удачно «поработал» у товарища Храпченко тамадой.
- Из праздника в праздник… - сказал мне с виду довольный Сталин, с которым мы вышли немного в сторонку размять ноги, уже под занавес празднования в Георгиевском зале Кремля.
Видя хорошее настроение Кобы, я пошутил:
- Третий раз отмечать будешь со своими?
Сталин остановился, помолчал, внимательно посмотрел на меня. Даже чуть дольше, что я снова подумал - не самое хорошее настроение у него что ли? Вроде как весёлый был… и тут он произнёс то, что я меньше всего ожидал услышать в ответ.
- А ты знаешь, товарищ Молотов, что Пермь, который мы недавно в честь твоего 50-летия переименовали, долго таковым не останется?
Первое мгновение я даже и не знал, как реагировать. С одной стороны, такой оборот мог свидетельствовать о каких-то больших неприятностях, с другой стороны, обстановка была совсем не та, где оповещают о подобном, улыбка Кобы была весёлой, а не той, которую принято называть кривой.
Я промолчал, сочтя это своеобразным праздничным юмором, выбрав лучшим вариантом поведения - не отвечать на странную подковырку.
И, видимо, вот тут он (как я пришёл к выводу позднее) и неожиданно что-то решил. Только что именно, не сразу стало ясно.
Сталин, тем временем, видя, что я не нашёлся, что и сказать, ответил на мой вопрос.
- Там, тридцать первого, четвёртое празднество будет, Вяче. А ты со мной на третьем поприсутствуешь.
- Кто-то из товарищей военных отдельно будет?
- Увидишь и поймёшь на месте, на «ближней» даче, сам.
Моё предположение было связано с тем, что на всю следующую неделю, в Центральном Доме Красной Армии, было намечено большое совещание у военных. В Москву были приглашены командующие объединениями, члены Военных советов и начальники штабов округов, а также некоторые командиры соединений.
Не зря это так преследовали воспоминания о ноябрьской поездке в Берлин. Уж очень въедливо Коба выспрашивал подробности у меня и товарищей Василевского и Злобина после возвращения. Даже об оттенках интонаций принимающей стороны, о поведении как самого Гитлера, так и Риббентропа. Очевидно, сравнивания наши слова и впечатления из поездки со своими соображениями и предположениями? Вообще, у меня создалось впечатление, что осенью Хозяин определился. Если до этого, весной и летом, у него были сомнения насчёт Гитлера и его планов, которыми он со мной делился, то после возвращения и разговора, выслушав все мои предположения о будущем поведении Германии и о возможных действиях остальных империалистических держав, Сталин, подводя итог обсуждения, твёрдо и уверенно высказался.
- Он нападёт.
Больше тогда он ничего мне не сказал. Но для себя, Хозяин, очевидно всё уже решил.
Если да, то когда произойдёт нападение на СССР? И, по прежнему неясно было, что именно стало причиной того, что сомнения у него развеялись. Явно не из-за результатов моего общения в Берлине с тамошними заправилами. Они лишь что-то добавили в взгляд на ситуацию Сталина…
Действительно, самых высокопоставленных наших командиров РККА я увидел. Видимо, Сталин счёл необходимым поздравить их с наступающим 1941 годом у себя на даче, в узком кругу. Такое предположение хорошо складывалось с крайней уверенностью хозяина в том, что у наших Вооружённых сил скоро будет большое дело. И тяжёлое. Насчёт жадных взглядов на восток покорившего Европу Гитлера, которого подталкивали к нападению на СССР махинации заокеанской и островной плутократии, иллюзий уже не было. Вопрос, похоже, был в том, насколько ещё удастся оттянуть неизбежное.
Кроме самого Сталина, на даче были, как я и предполагал, товарищи военные - Тимошенко, Мерецков, Шапошников. Был Берия, крепко вставший у руля НКВД. И которого, как уже отмечали многие в Политбюро и в ЦК, Сталин последнее время явно выделял.