Никаких эмоций фамилия «Оболенцев» у меня пока не вызывала. Мои робкие попытки зачерпнуть из колодца злодейки-памяти кончились почти ничем. На поверхность извлеклись только праздничное слово «Оскар» и всего два крайне загадочных кадра. На одном четверо босых небритых мужиков в кальсонах, радостно гикая, сталкивали вниз с горы старинный трехколесный велосипед с привязанным к раме толстяком в гетрах и клетчатом английском кепи. На другом кадре та же четверка (или, может, другая) волокла по бескрайней снежной пустыне упирающегося верблюда…
Мой референт поколдовал с разноцветными кнопками на боковой панели, дождался, пока из потолка выдвинется со щелчком плоский телемонитор, проверил настройки и вручил мне пульт.
Утренние программы поражали каким-то монументальным занудством. Фигурного катания, к удивлению, было совсем мало. Зажигательных песен с прихлопами и притопами — еще меньше. Отечественные мультики если и попадались, то несмешные, а импортные — к тому же и малопонятные (в одном из них, к примеру, действовали герои, состоящие из кружочков, квадратиков и треугольничков).
Было, правда, довольно много красивой дикой природы, но с упором почему-то не на массовый туризм, а на защиту вымирающих тварей. Эти вымирающие нахально лезли в кадр, оттесняя невымирающих, и поэтому вместо нормальных жирафов, зебр или бегемотов зритель вынужден был любоваться рептилиями, червячками и паучками.
Нет, право же, до моей инаугурации наше ТВ было заметно веселее. И драйва было больше, и всяко-разных шоу: для тех, кто любит с первого взгляда, кто может отгадать слово из трех букв, кто хочет стать миллионером. И куда это подевалось? Кому, скажите, мешало? Хоть бы на одном канале мне встретился Петросян с его коронными анекдотами про тещу. Но нет! А Поплюшкин? А Ефрем Мигальцев с монологами сантехника? А мой любимец Миша Зазанов, который всегда потешно закатывал глаза и высовывал язык до самого носа, изображая дебилов-америкашек! Где они все? Куда-то сгинула даже эта вертлявая девица… как ее там? Псюша? Всюша? Хрюша? Вместо них тянулась какая-то нудятина в режиме non-stop.
На одном из каналов два очкарика — первый круглый и бородатый, второй продолговатый и лысый — вяло собачились из-за фильмов режиссера с непроизносимой фамилией из одних согласных, что-то вроде Трчвский или Хрчвский. На другом канале некий тип с глазами воблы жаловался на Сталина: мол, великий вождь и учитель требовал от его гениального папани кантат и маршей, запрещая писать симфонии и сонаты (что еще за папаня такой?). Еще на одном канале черные похоронные костюмы, собравшись за столом в кружок, словно на спиритическом сеансе, талдычили про инфляцию, тревожа дух покойного Доу-Джонса. Не меньше трех раз я натыкался на оперы (сплошь классика), раза четыре — на допотопные исцарапанные черно-белые фильмы и столько же раз мне попадался кондовый научпоп. Ну что за тощища! Разве это можно смотреть? Нет, я как государственный муж ценю серьез, но не по ящику же!
Один раз я, правда, нашел кое-что любопытное — документальный фильм про моего сегодняшнего гостя, президента Хлебореску. Сперва там было про детство и армейскую службу, а потом вдруг я не без внутреннего содрогания узнал, что румын со смешной фамилией был, оказывается, в числе офицеров, в 89-м году чпокнувших Чаушеску с женой. Сразу же показали хроникальные кадры расстрела. Брр! Не могу сказать, что меня это зрелище сильно развлекло…
С упорством телеманьяка я переключал канал за каналом, но ничего похожего на фильмы мэтра Оболенцева не находил. Ни олухов в галифе, ни английского кепи, ни даже верблюда в снегах. То есть среди научпопа и Доу-Джонса проскальзывало наше игровое кино, и даже порой современное, но все больше про какую-то крикливую молодежь — даже еще более несимпатичную, чем в реальной жизни: крашеную, в дредах, в пирсинге и в тату. Эти уродцы искали место в жизни, хотя для них, по-моему, самое подходящее место было в исправительной колонии, в трудовом лагере или в зоопарке.
Вот так, попереключав туда-сюда все каналы, я, в конце концов, забил болт на Оболенцева. Выбрал смотренный раз сто штатовский фильм про кровавого графа Дракулу и последние четверть часа тупо наблюдал за тем, как седой артист, ставший знаменитым после роли садиста-каннибала, старается спасти красотку от графа-вампира, а графа — уконтропупить всякими способами (кол, крест, серебро, святая вода). Причем, глупая девка была, скорее, на стороне вампира, а справедливость — на стороне пожилого каннибала.
Я внезапно подумал, что даже из этого простенького, как сопля, фильма извлекается важный урок. В мире есть четкая иерархия правоты. Волкодав лучше людоеда, а людоед лучше вампира. И врете вы, господа гуманисты, что нашим миром движет извечная борьба со злом. На самом деле в нашем мире всегда борются меньшее зло и большее зло, а добро овечьим хвостиком трясется неподалеку от схватки, покорно ожидая, под какое из зол ему в финале придется лечь. Мы, президенты, не творим добро, хотя даже самые честные из нас в этом не признаются, пускай и мысленно. Я-то и сам про это думал только потому, что в башке у меня опять больно заколотилось, и мир снова состоял из боли, тоски и тошноты…
— Приехали, Денис Анатольевич, — подал голос Вова. Он уже оказался снаружи и распахивал передо мной дверцу машины.
Ох! Стараясь по возможности не расплескать боль и не сблевануть себе под ноги, я оперся на протянутую руку референта и вытянул себя из салона наружу. На свежем воздухе чуть-чуть полегчало.
Раньше я здесь как будто не был — во всяком случае, явно не помнил, что был. Российская Государственная Корпорация «Новые биотехнологии», видимо, оттяпала своим забором приличный кусок зеленых насаждений Парка Победы и успела уже вгрызться в эту территорию матовыми резцами трех производственных корпусов и одной хромированной коронкой административного здания.
Больше всего я опасался увидеть на месте главного здешнего управляющего кого-то совершенно незнакомого, который начнет липнуть с проблемами и чего-то просить, а я буду судорожно вспоминать, не наобещал ли я ему благ земных в своей прошлой жизни, и прикидывать, как бы половчее свои обещания обнулить.
— Здра-а-а-а-авствуйте, Денис Анатольевич! — Высокий и очень-очень светлый блондин, почти альбинос, уже спешил навстречу, распахивая мне дружеские объятья.
О, счастье! Блондин был мне отлично знаком — знаком еще до моего президентства, до инаугурации и погружения в черную дыру беспамятства. Мелкая чугунная дрянь у меня под черепом не взорвалась дробным пулеметным стуком, а даже, как показалось мне, слегка присмирела. Впервые я искренне обрадовался встрече с человеком, которого две трети России считали чудовищем.
— Доброе утро, Болеслав Янович! — Я почти ласково приобнял чудовище за талию и приветственно похлопал его по спине, туго обтянутой блестящим пиджаком крокодильей расцветки.
Потоцкий был прекрасным подтверждением моих мыслей о меньшем зле. Поляка-альбиноса не любил никто, кроме — как шептались в кулуарах — самой младшей дочери самого первого президента России. Да и она, утверждали те же компетентные источники, довольно быстро к нему охладела. Тем не менее Болеслав уже лет двадцать был важнейшим участником новой истории страны.
По официальной версии, до 1991 года он служил рядовым учителем чистописания в обычной московской школе, хотя родителями его считались польские аристократы с километровой родословной. Впрочем, я бы ничуть не удивился, узнав, что в число его предков затесался сам Пиноккио, выструганный из твердых пород дерева.
Болеслав был непотопляем и неуничтожим. Периодически его объявляли козлом отпущения (дабы прикрыть от рядовых граждан подлинных козлов), но ни разу управляемый народный гнев не стер его в порошок. Его именем называли самых шелудивых псов, его фамилию щелкоперы рифмовали с «Троцким», его чучело сжигали на сотнях профсоюзных митингах, его лицо было на мишенях в каждом втором ярмарочном тире, а он чихать хотел на ярость масс.