Дело шло к вечеру, на улице опять шел дождь, и большие закопченные световые люки в крыше покрывала мелкая россыпь капель. Просторная комната была залита зыбким серебряным светом. Завидев Финн и Билли, профессор выронил лупу из глаза и быстро поднялся.

— А, моя американская подружка! — просиял он и подмигнул Билли. — Поверьте, сэр, будь я лет на семьдесят моложе, давно бы уже вскружил ей голову! Даже не сомневайтесь!

— А я бы, возможно, и не возражала, — улыбнулась Финн и игриво ткнула Шнеегартена в круглый живот.

Тот радостно расхохотался и ответил ей тем же. Финн представила ему Билли.

— Тот самый обедневший лорд, о котором вы говорили? Рад знакомству, ваша светлость.

— Просто Уильям или Билли, если угодно. Когда меня называют «ваша светлость», я чувствую себя архиепископом Кентерберийским.

Шнеегартен одобрительно улыбнулся.

— Над чем это вы работаете? — полюбопытствовала Финн.

— Над чрезвычайно грязным Делакруа, — вздохнул старик. — Одна из этих ужасных вещей из танжерской серии: все куда-то бегут и падают, грудастых женщин насилуют в причудливых позах, а раненые лошади умирают в страшных мучениях. Море насилия и бессмысленной активности. Квентин Тарантино своего времени!

Он взглянул на сверток под мышкой у Билли. Уходя от Талкинхорна, они завернули картину в розовую «Файнэншнл таймс» и сверху перевязали бечевкой.

— Это для меня? — догадался профессор.

— Да, — подтвердила Финн, а Билли передал пакет старику.

Тот скальпелем разрезал бечевку, бережно развернул газету, отложил ее в сторону и с интересом уставился на полотно.

— Да, ты права, — чуть погодя кивнул старик, — рама почти наверняка Фоггини. — Он опять вставил в глаз лупу и наклонился ближе к картине. — Мазки вполне соответствуют школе Рембрандта, а вот сюжет характерен скорее для Яна ван Лейдена или Виллема ван де Вельде. Посмотрите-ка на это небо. Ох уж эти голландцы! Вечно у них такое небо, точно настает конец света.

Профессор проворно повернул картину другой стороной и при помощи небольшого, сверкающего инструмента, похожего на шпатель, легко извлек ее из рамы. Его белые брови поползли вверх.

— Гм, очень странно. Холст поверх доски? Возраст холста вроде бы соответствует — примерно середина семнадцатого века, — а вот гвоздики гораздо моложе. Гвоздики уже из нашего времени.

— Того же периода, что и голландская бирка? — спросила Финн.

— Несомненно. Того же, что голландская, и того же, что немецкая. Это, кстати, штамп ОШРР — Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга.

— И что все это значит? — вмешался Билли.

— Вот, смотрите, — профессор указал на край доски костлявым пальцем, — холст прибит медными гвоздиками, но между ними видны отверстия и пятна от более ранних гвоздей. А вот здесь остались следы от старого подрамника. А это означает, что картина с изображением парусника была, скорее всего, написана где-то в середине семнадцатого столетия, во времена Рембрандта, а уже в двадцатом веке ее сняли с оригинального подрамника и перенесли на деревянную доску, на которой имеется штамп ОШРР и бирка галереи Гудстиккера. Как видите, картина была больше доски, и ее пришлось обрезать сверху, чтобы подпись Рембрандта оказалась на нужном месте.