– Я понимаю, – вдруг сказала Маша, спрятав руки под стол, словно пытаясь удержать их от того, чтобы дотронуться до его руки. – Это как будто внезапно пропадают все ориентиры. Становится не просто больно, но очень страшно жить.
– Понимаешь? – ухмыльнулся он, а сам почувствовал, как стыд за свой дешевый эксгибиционизм, за весь этот нарочитый ироничный налет при позе романтического героя переходит в злое раздражение. Такое сильное, что аж в носу защипало: – Правда? Понимаешь? Да чего ты можешь понимать-то, кроме своих маньяков? Ты ведь и с ними носишься, как с куклами Барби! Ты ж извращенка, Каравай! Ты что, когда-нибудь кого теряла? Чтоб одновременно: любовь, дружбу, отца? Или, может, знаешь, каково это, летать с пятого этажа? Тебе чего в жизни не хватало? Трюфелей? А… Знаю! – рассмеялся он громко, да так, что за соседними столиками стали оборачиваться. – Не привезли коллекцию этого года из Италии!
Маша молча встала, положила на стол пару купюр и вышла из кафе.
– Дура! – крикнул ей вслед Андрей, хоть и знал, что она его уже вряд ли услышит. – Дура! – подтвердил он обернувшимся за соседними столиками, которые поспешили вернуться к своим тарелкам. Официант принес заказ: Машин салат и его тушеное мясо.
Но у Андрея уже не было аппетита: он допил свою водку и, тоже кинув на стол каких-то денег, вышел из заведения.
Вообще-то хозяину не пристало покаянно бить себя в грудь при домашнем животном. Животное могло счесть, что хозяин может совершать ошибки, а сие абсолютно недопустимо с точки зрения хозяйского имиджа и общей дрессировки. Но кроме Раневской, Андрею было некому на себя пожаловаться.
– Я долдон! – говорил он с утра всепонимающему Раневской, жаря яичницу. – Повел себя как полный придурок: сначала исполнил «на бис» арию уездного страдальца, а когда получил ожидаемую реакцию, сам же ее и оборал! Нет, ну скажи, не кретин?! – Морда Раневской выражала одновременно «Ты прав, хозяин» и «Ты, хозяин, совсем не кретин, а даже, наоборот, прекраснейший из людей».
Тут Андрей вспомнил, что подхалим еще не кормлен, вздохнул и отрезал ему колбасы. Раневская сразу сместил свой взор и преданное внимание к куску в миске.
– И ведь что самое ужасное? Что она в тот же день повела себя, как… – Андрей задумался, дожевывая яичницу. «Как настоящий друг», – подумал он, но не озвучил даже Раневской. Настоящий друг по отношению к Маше Каравай звучало правильно, но как-то… неприятно. Андрей вздохнул, отодвинул чашку с остатками растворимого кофе. Трепанул поглощенного колбасой Раневскую по жесткой лохматой спине и вышел с дачки с намерением как можно скорее добраться до Петровки. И, черт возьми, до Маши!
Когда полутора часами позже Андрей зашел в кабинет и увидел пустую – во всех смыслах – Машину половину стола, на него вновь накатило тошнотворное чувство вины. Он бросился к телефону и собрался уже набирать Машины номера – до бесконечности, пока та не ответит… но внезапно понял, что у него нет номеров стажерки Каравай. Маша всегда звонила сама, и Андрею просто не приходило в голову, что ему могут понадобиться ее телефоны. На секунду он замер, а потом начал выгребать все из карманов летней куртки. Где-то тут должна была быть карточка плотного белого картона с изящной надписью «Иннокентий Алексеев. Антиквар».
У Иннокентия Алексеева, антиквара, точно должны быть номера Машиных телефонов. Более того – что-то подсказывало Андрею, что Иннокентий Алексеев должен помнить их наизусть.
– Да, я слушаю, – послышалось в трубке – искомая визитка была наконец найдена.
– Добрый день, – сказал Андрей. – Это Андрей Яковлев, Машин, э… начальник.
– Да-да…
Андрею показалось или в голосе у антиквара послышалась ирония?
– Я помню. Машин начальник. Слушаю вас.
Андрей разозлился и продолжил сухо:
– Маша не вышла на работу. В свете последних событий… – Он замолчал.
– Согласен. – Голос Иннокентия тоже стал озабоченным. – Это странно. У вас нет ее телефонов? Давайте я продиктую.
Андрей записал телефоны, наскоро распрощался с Иннокентием и уже протянул было руку, чтобы набрать только что добытый номер, как телефон залился трелью внутреннего звонка. Анютин вызывал его на ковер. Сейчас же.