– Урсоловича нет! – так сказала Маше раздраженная секретарь в деканате. – Звонить надо было.

– Так ведь расписание… – Маша растерянно топталась рядом с секретаршей, уже поняв, что зря ехала через весь город.

Спускаясь по лестнице, она ругала себя на чем свет стоит. Урсолович подчинялся лишь расписанию лекций. Все, что фигурировало как «работа со студентами», в расчет не бралось. У Урсоловича и кроме дипломников было чем заняться. Маша поначалу очень гордилась тем, что он согласился быть ее научным руководителем, но летели недели, месяцы, и появилась крамольная мысль, что чуть менее именитый преподаватель, чуть менее занятый написанием учебников, статей и конференциями в Принстоне, подошел бы ей много больше. Поскольку диплом она писала вовсе не для преподавателя, не для оценки, не для…

Маша резко затормозила: открытая дверь университетского буфета давала возможность увидеть окромя скучающей буфетчицы сгорбленную спину Урсоловича за дальним столиком у окна. Маша решительно завернула в буфет и направилась прямо к профессору.

– Извините, – сказала она, подойдя к столу. – Нигде не могла вас найти.

Урсолович повернулся к ней оттянутой бутербродом щекой. Сказал: «Озьми себе чау» – и отвернулся.

Маша послушно взяла чай и булочку и пришла обратно, с тоской думая, что за нарушение трапезы Урсолович сейчас «приговорит» ее, как еще одного студента, взятого в «дипломники». Студент тогда вышел из кабинета весь белый, с трясущимися руками и, роняя листки, все исчирканные красным, почти бегом удалился по коридору.

– Не могу есть, когда рядом кто-то просто сидит и смотрит, – сказал ей Урсолович, когда она приземлилась на соседний стул.

Залез в потертый портфель, достал знакомую до боли Машину папку с текстом диплома. И, кое-как вытерев руку бумажной салфеткой, стал листать страницы. Маша обхватила побелевшими пальцами чашку с чаем, как будто ей срочно потребовалось отогреться. Поля были девственно чисты.

– Хорошая работа, Каравай, – сказал он наконец, подняв на Машу близорукие глаза почти без ресниц. – Тянет, при нужной обработке, на кандидатскую. Но ведь в науку ты идти не собираешься, так?

Маша, не отпуская чашки, отрицательно помотала головой.

– Но, видишь ли… – Урсолович откинулся на стуле. – Тема весьма нетривиальная, я бы сказал, специфическая.

Урсолович все так же не спускал с Маши внимательных глаз, и Маше внезапно стало не по себе, а он продолжил:

– Ты знаешь о… кхм, предмете исследования больше, чем знаю о нем я. Да что там: больше, чем кто-либо, думаю, в этом заведении. Такие знания, – и он постучал по папке, – нельзя добыть за год подготовки. И за два нельзя. Можно, если заниматься этим минимум лет пять. Я повторяю – минимум. Это значит, что тема уже была в твоей головке при поступлении на юридический. А теперь скажи мне, дева моя, что в ней такого привлекательного для юной особы двадцати трех лет?

Маша почувствовала, как жаром обдало щеки. А Урсолович вдруг перегнулся через стол и тихо сказал:

– Не поверила, значит?

Маша впервые подняла на Урсоловича глаза, и тот внезапно вспомнил, какого цвета они были у Федора: вот такого же, светло-светло-зеленого, редкого и очень холодного. Она вообще была ужасно на него похожа: те же высокие скулы, крупный, красиво очерченный рот. И взгляд, тоже – «караваевский»: будто глядящий вовнутрь, а не вовне, отслеживающий беспрестанную работу ума.

– Послушай, – зашептал он, хотя рядом никого не было. – Кто бы это ни был, отойди! Не трать свою жизнь на то, чтобы понять! Это знание ничего тебе не даст, а главное – Федора не вернет!

Маша вздрогнула, а Урсолович как оборвал связку взглядами, закрыл папку и сказал совсем другим тоном:

– Остался у меня по работе ряд вопросов и претензий, скорее по структуре. Найдешь их на листке, прикрепленном к библиографии. Все, можешь идти.