– Звучит бодро, синьор, очень бодро. Горжусь вами.

Он поправил манжету, склонив голову набок, и удовлетворенно кивнул, а потом принес мои туфли и нагрудные украшения. Я никогда не отличался дурновкусием, как Тибальт Капулетти, но я не мог выйти из дома, не продемонстрировав богатства Монтекки хотя бы отчасти. Сегодня я надел на неповрежденную левую руку кольцо с изумрудом и золотую брошь в виде льва с глазами из бледно-голубого топаза. Я остановил Бальтазара, когда он хотел украсить меня еще, словно статую для карнавала, и согласился только на одну серьгу из еще более бледного топаза.

Для богатого молодого человека моего возраста и положения это был все равно что монашеский наряд.

Бальтазар принес мне самое необходимое: длинный, тонкий кинжал с гербом Монтекки на рукоятке и мой меч. Я прицепил его к поясу – и почувствовал себя наконец-то одетым. Все остальное, разумеется, тоже было необходимо – но без меча я чувствовал себя просто голым.

Бальтазар стряхнул пылинку с моего плеча.

– Мне пойти с вами, синьор?

– Я буду с Ромео, – ответил я. – И с Меркуцио, если он появится. Так что мне совсем не нужна нянька.

– Да, конечно. Я только возьму свою сумку.

Для меня было источником вечной горькой досады, что, будучи урожденным Монтекки, я, как и остальные члены семьи, не мог толком распоряжаться даже собственным слугой. Он был прав, конечно. Если он отпустит меня одного навстречу приключениям и со мной что-нибудь случится – ему не сносить головы. Так что лучше уж умереть вместе со мной от меча Капулетти, чем иметь дело с Железной Синьорой.

Мы покинули мои покои и почти сразу же увидели Ромео, который сидел на той же скамейке в открытом атриуме, где я имел удовольствие беседовать со своей сестрой Вероникой днем ранее. Он выглядел печальным, словно промокший котенок. Он тоже оделся в черное в этот день, и только небольшие цветные вкрапления разбавляли эту черноту. Любой, кто взглянул бы на него, сразу бы понял, что парень в трауре. На подбородке у него красовался свежий синяк, при виде которого я испытал легкий укол стыда, смешанного с удовлетворением. Как и подобает доброму кузену, я подошел к нему с улыбкой.

– Ты выглядишь подавленным, – сказал я. – Прошлая ночь была не самой удачной, братец.

– Не самой удачной?! Ты так это называешь? То есть услышать из самых прекрасных уст в городе, от самого прекрасного сердца, что все слова моей любви, которые я ей писал, сгорели в огне, – это не самая большая удача? Услышать, что я значил для нее не больше, чем куча мусора на улице, – это не самая большая удача? Возможно, в твоем понимании это удача, Бенволио, пусть и не самая большая. Но для меня вряд ли. – Ромео был действительно погружен в пучину печали и явно собирался погрузиться в нее еще глубже. – И все-таки лучше любить и…

– Заткнись, – приказал я вежливо, но раздраженно, и он бросил на меня быстрый взгляд.

– Ты ударил меня, – сказал кузен. – Я не забыл об этом.

– Очень хорошо, – ответил я. – Значит, ты будешь вспоминать настоящую, реальную боль – а вовсе не воображаемое удовольствие. В садах Вероны сотни прекрасных цветов, Ромео, и все они цветут для тебя. Оставь Капулетти в покое.

– Сотни, говоришь? А что же ты никак не выберешь из этой сотни цветочек для себя, а? Что тебя отпугивает, братец, – цвет лепестков или, может, запашок?

Я с трудом удержался от того, чтобы не врезать ему снова. Бальтазар, стоящий рядом, с тревогой указал глазами на его синяк, чтобы я утихомирил свою ярость.

– Думай, что говоришь, – отрезал я, стараясь сохранять невозмутимость.

Возможно, мое потемневшее лицо, а может быть, то, что моя левая рука легла на рукоятку моего меча, заставило Ромео сделать шаг назад и примирительно поднять руки.

Дуэли между кузенами были не редкостью, в том числе и под крышей дома Монтекки. Я почти никогда первым не вытаскивал меч из ножен, но если меня вынуждали, то, по утверждению Меркуцио, остановить меня было труднее, чем любого из нас троих, и я был самым опасным. Ромео неплохо владел клинком и был легким и вертким, но я владел оружием не хуже, а если кровь закипала у меня в жилах, то меч мой разил наповал, а удары становились меткими и тяжелыми – и Ромео знал это. Я всю жизнь учился сдерживать свою ярость и контролировать себя.