И в нас все было готово отозваться на любой призыв к той лучшей жизни, потому что шествие к ней мощно, неудержимо и прекрасно.

Устрашающие усилия классных надзирателей сохранить какой бы то ни было порядок не могли остановить ощущение нового; каждый день приносил неожиданности, и вот, помнится, так же вдруг в классе стало известно, что мой товарищ и сосед по парте веснушчатый Стивка Локотков потому не приходит на уроки, что он революционер, большевик. Я скучал без Стивки, хотя, должен признаться, всегда его немножко побаивался. Мне не терпелось узнать, что все это значит. Очень интересно — стать революционером! Сын домовладельца, Боря Петер, подсевший ко мне вместо Стивки, оказался гораздо осведомленнее, он объяснил мне значение слов: «подпольщик», «конспиратор», «пропагандист», «социал-революционер», «большевик»…

Перешептыванья на уроках французского языка или стереометрии почти совсем оттеснили наше увлечение стихами о Прекрасной Даме, ежедневные взаимные стихотворные посвящения в духе Языкова или Дениса Давыдова.

Очаровательное время первых прикосновений поэзии! В свои шестнадцать лет Боря был прекрасным поэтом. Но он не сразу открылся мне. У него тоже были тайны, другие, не такие, как у Стивки, но их заманчивость оказалась не меньшей, не слабее той романтичности, что окружала Стивку…

Всегда благожелательный, веселый, Боря стал держаться как-то странно-рассеянно, даже замкнуто. Однажды, когда я старался изложить перед ним по возможности стройно свое особенное понимание анархизма, что, мне казалось, отвечало моим политическим вкусам, Боря остановил меня:

— Ну хорошо, пусть будет так! Каждый станет жить по своему вкусу. Непонятно только, как это тогда один не будет мешать другому.

— А зачем мешать: ты хочешь держать голубей — держи голубей, а другой собаку. Ты больше любишь кататься под парусом — катайся под парусом, а другой хочет иметь моторку. Высшая правда жизни в тебе самом, ею руководись!

— У тебя все основано на частной собственности. Это реакционно, — не без иронии заметил Боря. — Но вот что. Ты просил меня познакомить тебя с поэтами. Завтра мы, если хочешь, пойдем в такое место, где увидишь настоящих поэтов. Они там будут читать стихи — слушай и вникай: правда поэзии выше всякой другой правды, даже политической.

Я вспыхнул от этих высоких прекрасных слов, от восторга и смущения: Боря не только доверял мне свои мысли — он угадывал мое давнее, неугасимое желание. Лишь недавно я встретил Борю на улице в толпе взрослых гимназистов, студентов и барышень. Молодые люди шли по бульвару, слегка пыля, не обращая на окружающих никакого внимания, без смущения, громко читали друг перед другом стихи. Боря серьезно шагал рядом с худым человеком, казавшимся хмурым среди оживленных спутников. Я запомнил сосредоточенный, опущенный в землю взгляд, чуб, выбившийся из-под фуражки.

Еще что-то быстро и томительно пронеслось по душе при виде необыкновенных девушек, независимых, свободных и грациозных. Их было две, две звонкоголосых девушки, голос одной из них особенно взволновал меня, но я не мог бы найти ни слова, годного для описания подруг.

Боря великодушно кивнул мне, но я не решился подойти. На другой день я узнал от Петера, что он гулял с поэтами, с ним были Юрий Олеша, Айя Адалис, Зика Шишова, а тот, с кем шел Боря, — первый среди них, — рапсод Эдуард Багрицкий.

— Что это за рапсод? — спросил я.

— Певец.

— Почему же рапсод?

— А уж такой он есть: рапсод. Как Тиль Уленшпигель.

— А это кто?

— Ну, это долго рассказывать. Не сейчас, когда-нибудь. Как раз революция выдвигает такие фигуры.

Боря всегда умел говорить необыкновенными словами.

Я не мог забыть эту встречу даже среди ежедневных волнений революционного года. Боря обещал в тот же раз и меня познакомить с поэтами, и вот теперь это должно было произойти: завтра в семь часов вечера, несмотря ни на что, даже в том случае, если по городу возобновится перестрелка между гайдамаками и большевиками, я должен быть в вестибюле филологического факультета на улице Петра Великого.

С вечера я подшил свежий подворотничок и начистил пуговицы и бляху до юнкерского, как у нас тогда говорили, блеска, хотя и не был уверен, что делаю правильно: может быть, пуговицы надо просто срезать. Боря предупредил меня: в гимназию он не придет, потому что еще раз хочет проштудировать стихи, которые, возможно, его попросят читать.