На следующий день Щербович начал разговор с барышней, мобилизовав все свои бархатные интонации:

— Госпожа Громова, мне хотелось бы оставить в стороне служебную официальность и поговорить с вами по душам.

Барышня иронически усмехнулась.

— Я потомственный дворянин, вы вышли из духовной среды, — продолжал Щербович. — Ваш отец — известный деятель русской православной церкви. Ему будет неприятно узнать, что дочь участвует в антиправительственной деятельности. А все можно уладить, клянусь честью. Да, вы виноваты. Но как? В какой мере? Ваши действия не столь порочны, сколь безрассудны. Пусть ваш глубокочтимый отец напишет на августейшее имя вдовствующей императрицы Марии Федоровны прошение. Поверьте мне, ее великодушие не знает границ…

Улыбка с уст барышни исчезла. Ротмистра это не смутило:

— Пусть отец напишет, что, будучи всецело поглощен службою, был лишен возможности следить за воспитанием дочери и охранять ее от пагубного влияния революционеров, что она вела антиправительственную пропаганду не вследствие испорченности, а исключительно под влиянием злонамеренных лиц, воспользовавшихся ее молодостью.

Громова смотрела на ротмистра уже с откровенным презрением:

— В таком случае беседу будем вести по всей форме, — сказал он строго.

— Ни в какой форме я с вами беседовать не желаю, — твердо заметила Громова.

Ротмистр вскипел:

— Нет! Вы заговорите! Уведите ее!

В протоколе появилась лаконичная запись: