Полина стояла на веранде, когда подъехал «опель» и шофер, выскочив, открыл дверцу. Пока постоялец и длинный офицер выходили из машины, она бросилась в дом, пробежала в свою комнату и села на кровать. У печки в гостиной возилась Нюша, что-то напевала, громыхала кочергой. Протопали сапоги. Гортанно зазвучал молодой голос. Нюша что-то ответила. Заговорил Иоахим, денщик постояльца.
Половицы пола тонко запели под уверенными офицерскими шагами, а вслед за тем старчески зашаркали валенки. Вошла Нюша, поставила на стол тарелку с нарезанной ветчиной, положила булку.
— Съешь, Полюшка.
Полина не отрываясь смотрела на нее. Нюша смутилась.
— Дак я што? Али попрошайничала. А дают — грех в такое время не брать, дочка.
— Нюша, — сказала Полина, — я вам уже говорила. Ваше дело — брать или не брать для себя. Мне от них ничего не надо.
Нюша склонила голову, вытерла внезапные слезы, была она скора на них.
— Картошка-т вся вышла, Полюшка, я и взяла. Кому радость-то, ежели ноги протянешь? Али Коля твой обрадуется, что не дожила.
Полина ничего не ответила. Нюша молча забрала тарелку, шаркая валенками, ушла. В комнате звенели рюмки, негромко говорили два голоса. Очень хотелось есть. У них с Нюшей вышли последние припасы, и сейчас без милостей постояльца было не прожить. Но она и жить не хотела, если жизнь зависит от их милости. В голодной полудреме она привалилась к оклеенной блекло-зелеными обоями стене, слушала, о чем говорят немцы. Язык она знала с детства. Отец и мать владели тремя языками. Мать преподавала французский в пединституте, отец вел спецкурсы.
— Апрель здесь прекрасен, господин полковник, — негромко говорил постоялец, — я даже не ожидал, что в столь дикой глуши весна может быть такой прекрасной.
— Вы не влюблены ли, Рупперт? — спрашивал второй голос, резкий и насмешливый. — И если да, то не в ту ли бледную дикарочку, что мелькнула, как русалка, при нашем прибытии?
— Это было бы величайшим подвигом из всех совершенных вермахтом: влюбиться в кого-нибудь или во что-нибудь в этой стране.
— Я не согласен, Рупп. Тут есть свои прелести. И я нахожу, что туземки порой сильно выигрывают рядом с нашими женщинами... Знаете, что удивительно, Рупп, они, по-моему, по большей части абсолютно бескорыстны.
— Это в вас от чтения Достоевского, Эрих... Не знаю, как такое отношение к местным красоткам уживается в вас с нелюбовью к партизанам. Прозит!
— Прозит, — звякнули рюмки.
— Бандиты несколько обнаглели, — сказал полковник, — но, поверьте мне, Рупп, они напрасно выводят из терпения такого терпеливого старого пса, как Эрих фон Шренк. Лучше бы сидели в своих норах...
— Однако колонна из Опочни...
— Колонна-колонна... Дорогой Рупп, за эту колонну я получу с процентами... Сейчас, когда мы с вами беседуем, батальон СС уже любуется лесными пейзажами. Плюнем на эти заботы, Рупп. Немного отвлечемся. В конце концов, во всем этом вонючем гарнизоне мы с вами два интеллигентных человека, и мы имеем право на небольшую пирушку, как в добрые корпорантские времена. Не так ли, коллега?
— Прозит, Эрих!
— Прозит, Рупп.