Тэйдзи сделал несколько фотографий этого человека, но остался недоволен. Плачущий выглядел закостеневшим и заурядным, хоть и красноглазым. Он позволил Тэйдзи сделать снимки, но сказал: «Не нужны вам мои фотографии. Вам бы в театр сходить. В моей жизни нет ничего интересного. Я зритель. Со мной никогда ничего не случалось и не случится. Вот почему я хожу смотреть. Не потому, что мечтал быть актером, знаете ли. Эту ошибку совершают многие. Моя роль — быть зрителем, мой долг — делать это хорошо. Я хочу смотреть на исполнителей. Вам нечего фотографировать».
Тэйдзи заинтересовался театром, с этой частью города он ни разу не встречался. И однажды вечером отправился в малоизвестный балаганчик, чтобы посмотреть постановку. Думал, будут новые образы для фотографирования, и так и оказалось. Постановка оказалась пьесой для одной женщины, и в главной роли была актриса-студентка. Когда она взошла на пустынные подмостки в своем буром военном мундире, который Тэйдзи не мог отнести ни к одной известной ему армии, он понял, что должен захватить ее своим аппаратом. Лицо ее было юным и чуточку мягким, но она кричала с агрессией и уродством мужчины средних лет. Из глубины зала Тэйдзи сделал снимок, всего один. Когда пьеса подходила к концу, он выскользнул, чтобы подождать ее у служебного входа. Она была одна. Он поглядел на нее через объектив, и она, увидев его, улыбнулась. Она ставила себе цель быть сфотографированной каждой газетой и журналом в Японии. С этого началось. Они отправились в бар рядом с театром и провели там всю ночь.
Вне сцены она была угрюмой и несчастной, но радующейся хотя бы быть с Тэйдзи. С ним не требовалось играть, даже говорить. Она чаровала его такая, как есть — образ в его левом глазу. Сачи верила ему. А затем, став слабее, начала нуждаться в нем.
Он ходил в театр между сменами. Если он не мог пойти на представление, то довольствовался репетициями. В разных театрах и разных постановках он видел ее в роли принцессы, секретарши, наложницы. Она выхаживала в костюме из павлиньих перьев, танцевала на пуантах в черном трико. Он не очень-то утруждался следить за перипетиями сюжета драм и редко запоминал фабулу. Зачастую он даже вовсе не замечал, что есть какой-то сюжет. Его волновал только вид Сачи, ее костюм, голос и лицо, используемые ею жесты. После представлений и репетиций Тэйдзи встречал ее у служебного входа или в каком-нибудь кафе или баре у театра. Сачи курила одну за другой, и они сидели вместе за пеленой сигаретного дыма. Она то смеялась, то плакала, порой с утробным кашлем. Мир театра ей был безразличен, но ни к какому другому она не принадлежала. Они ходили на вечеринки, где она пила не в меру и плакала в туалете. Она недолюбливала людей и не умела поддерживать светскую болтовню, но не могла удержаться и не ходить. Ей надо было находиться в обществе актеров и актрис. Порой Тэйдзи узнавал, что после того как он провожал ее домой, она вызывала такси и возвращалась на вечеринку, которую так ненавидела. Он думал, что она хочет погубить себя. Она перестала ходить на репетиции, лежала в постели целыми днями, и вскоре ни один режиссер не хотел ее брать. Она подсела на вечеринки, которых терпеть не могла, и даже Тэйдзи не мог спасти ее от них.
И тут повествование прерывается, потому что Тэйдзи застал меня перелистывающей его снимки. Но последний образ продолжал меня преследовать. Сачи, лежащая на тротуаре. Это могла быть передозировка, опьянение, сон или смерть. Больше я Тэйдзи о Сачи не спрашивала. И конечно, ничего не знала о плачущем мужчине. Это я выдумала. Может, он ни разу в жизни и в театре-то не был. Быть может, просто лапша была слишком горячая, вот я и увидела на фотографии покрасневшие глаза, подернутые влагой.
Я подумывала пойти в театр, чтобы найти Сачи, но откуда мне знать, в какой именно? Можно было бы пройтись частым гребнем по журналу об увеселительных мероприятиях, чтобы узнать, что шло и когда, но это рискованно. Да и театр для Люси — место опасное. Я не могу посмотреть пьесу, не уверовав, что я в ней или даже что я она и есть. В детстве я изредка ездила со школьными экскурсиями посмотреть Шекспира или пантомиму, ничего кроме. Я страшилась пьес точно так же, как порой боялась спать. Меня может засосать в кошмар, и уже не проснуться. И все же, оказавшись там, ожидая на своем откидном бархатном сиденье, когда погасят огни, я вовлекалась в драму со всепоглощающей страстью школьницы. От сосредоточенности я едва дышала, пока свет не включали. Идея вовлечения зрителей в представление всегда казалась Люси дикой. Я и так была вовлечена. Я была каждым персонажем, местом — да и фабулой. Была ли я Фальстафом или заблудившимся ребенком, была ли я убийством или загадкой — я всегда проживала это на полную катушку. Я была сразу и Титанией, и Обероном, Деметрием и Лисандром, Паком и Дудкой, починщиком мехов. Я была Стеной и Лунным светом. Я же была Белоснежкой и семью гномами. Я была черепом Йорика, и я же остро отточенной рапирой. Когда занавес опускался, уходить было свыше моих сил, и все же хотелось. Учителю приходилось тащить меня по проходу к микроавтобусу. Я пиналась и верещала, оставляя в театре ногти и волосы. Это было своего рода безумие, потому что не имело значения, останусь я в театре или вернусь домой, в свою спальню. Я застревала в пьесе на недели и месяцы, проживала ее снова и снова, одержимо меняя и развивая ее что ни день против своей воли. Окружающие меня люди были едва видны, едва слышны. А потом, очнувшись от помешательства, наслаждалась покоем, в ужасе ожидая следующей экскурсии.
Больше меня посещать театры не вынуждают, вот я их и не посещаю. Подобная утрата самоконтроля была бы несносна; я ни за что не смогу сосредоточиться на переводах. Нет, искать Сачи в театре я не могла. И потом, согласно фотографиям, ее там больше нет. Ее нигде нет.
После смерти Лили я отправилась к пруду неподалеку от квартиры. Искала в воде отражение Тэйдзи. Хотела, чтобы он научил меня словам утешения, но обнаружила только черепах и карпа. Я была пьяна. Провизия тогда у меня кончилась, так что позавтракала я джином. Приятный способ начать день. Не успел стакан опустеть, как мне уже начало казаться, что с днем покончено, и с рук долой, и можно делать что вздумается. Я бродила мимо камышей и водяных лилий, не в силах сфокусировать взгляд. Обилие красок — золотисто-голубое небо, зеленоголовые утки, алый деревянный мосток — смутно пульсировало. Рядом с прудиком высилось святилище, и я ломала голову, будет ли пристойно с моей стороны сложить перед ним ладони и вознести молитву за Лили и Тэйдзи. Решила, что, пожалуй, лучше не молиться под хмельком, и отправилась смотреть, как плавает карп.
На скамейке передо мной молодой человек вытянулся на солнышке. Может, бегун, потому что на нем были мешковатые шорты, а торс голый. У него были бронзовая кожа и длинные черные волосы, свисавшие с края скамьи конским хвостом. Грудь его поблескивала на солнце, мягко вздымаясь и опадая в такт дыханию. Камыши позади него слегка покачивались, вокруг жужжали мухи. Все это место будто дышало вместе с ним, словно каждый его вдох наполнял легкие земли. Я взирала мимо него на воду и деревянную часовню, но видела лишь густые черные волосы, выпуклые веки, блестящую бронзовую кожу.
Сев на землю среди одутловатых розовых азалий, я закрыла глаза, а земля кренилась и раскачивалась, как палуба корабля. Я отчаянно хотела Тэйдзи, хотела прикоснуться к его коже, но я никогда-никогда больше не увижу его снова. Когда меня стошнило пару часов спустя, я винила в том не алкоголь, а морскую болезнь.
Глава 07
Лапшичная была набита битком. Как всегда, большинство посетителей были мужчинами. Бизнесмены, молодые и старые, студенты. Женщин было раз-два и обчелся, они сидели парочками или поодиночке лицом к стене. Через окно я буквально обоняла еду, рубленый весенний лук, кусочки мяса, ячменный чай. Толчком распахнув дверь, вошла, Лили по пятам за мной. Пока мы шли, носок ее туфли дважды наступил мне на пятку. Я бы предпочла, чтобы она шла рядом, но понимала, что она предпочитает прятаться. Она поступала точно так же, когда мы рыскали в поисках квартиры, — выталкивала меня на огневой рубеж и пряталась в моей тени. Я высматривала лицо Тэйдзи, но не видела. Его дядя кивнул мне из-за стойки. Взгляд не был открыто враждебным, но я знала, что он испытывает подозрения. Он всегда смотрел мне прямо в глаза пару секунд, а после отвращал взор к какому-нибудь пятну на полу или спинке стула. Мне казалось, что взор его печален, но не знала, с чего бы ему печалиться. Любопытно, что же он думал о Сачи — странной актрисе.
Сказав «коннитива» веселым голосом, я повела Лили мимо него к единственному свободному столику. Как только мы сели, я сообразила, что заняла место спиной к кухне. Это было скверно, потому что я не могла бы высматривать Тэйдзи, испытывая трепет при виде его мускулов, когда он протирает стол или открывает буфет, прежде чем увидит меня и подойдет присоединиться. Я уже хотела попросить Лили поменяться со мной местами, но не успела и рта раскрыть, как ощутила присутствие Тэйдзи у себя за спиной. То было какое-то тепло, притяжение, и я откинулась на спинку стула, позволив затылку коснуться его груди, будто магнит, резко притянувшийся к другому. Лили подняла голову, поглядев поверх моей головы, а потом обратно на меня. Я не поняла, что она о нем подумала, хоть она и малость смутилась. Она ждала, когда я заговорю. Лили была первой, кого я представила Тэйдзи. От этого у меня возникло странное ощущение, будто я делюсь глубоко личным секретом. Признаюсь, мне хотелось, чтобы он ей понравился.
— Это Тэйдзи, — сказала я, все еще не глядя.
— Элло!
Тэйдзи поприветствовал ее, погладив мои волосы кончиками пальцев. И вернулся в кухню, пообещав через минутку к нам присоединиться.
— Он очень милый, — шепнула Лили с ободряющим кивком.
Милый. Это было на грани оскорбления, но она-то хотела отпустить комплимент, так что я ее простила. Мне хотелось, чтобы Тэйдзи понравился Лили, но я не ожидала, что она поймет его. Миры их слишком далеки друг от друга.
Он появился снова с двумя мисками горячей лапши и поставил их на стол. Аппарат висел у него на шее на старом кожаном ремешке. Я уверена, что когда он стоял у меня за спиной, аппарата не было. Я взяла одноразовые палочки для еды из банки на столе, но Тэйдзи, взяв мою ладонь своей, направил ее обратно. Скрывшись, он вернулся с лакированными палочками — должно быть, принадлежавшими ему и дяде. Тэйдзи однажды сказал, что большинство вечеров они едят вместе. Порой освободиться обоим, чтобы сесть за стол вдвоем, удавалось лишь за полночь, но все равно каждый ждал второго, как бы голоден ни был. Дядя любил говорить о вещах, подмеченных за день, — о птице на подоконнике, о золотом зубе посетителя. Тэйдзи слушал да ел.
— Ух ты! Нас шикарно обслуживают! — Взяв палочки, Лили воззрилась на них, словно они были из слоновой кости.