Книги

Предвестник землетрясения

22
18
20
22
24
26
28
30

И я возвращаюсь обратно к себе в голову. Но момент он подгадал безупречно. Как раз мои поиски хобби и привели меня к порогу госпожи Ямамото. Со встречи с Тэйдзи я больше ни в каких хобби не нуждалась. Нет смысла возиться с икебаной, когда можно заняться сексом или наблюдать за ним из-за книги, пока он подает посетителям лапшу. Но едва прибыв в Японию, я никого не знала. Я была рада познакомиться с людьми на базе общего культурного интереса. Именно участие в струнном квартете госпожи Ямамото распахнуло для меня двери Токио, вселило уверенность, что здесь я дома, хотя и оставило с очередным трупом на руках. Неуклюжая старушка Люси.

* * *

Я поведала Тэйдзи о своем хобби в ту же ночь, когда рассказывала ему о своем детстве — о Лиззи, Ноа и Розеттском камне, — пока он спал, как дитя. Держа его в объятьях, я все вела свой рассказ, потому что он слился в утешительное баюшки-баю. Мне не хотелось, чтобы он просыпался, такой хрупкий в моих объятьях. Я ни разу не держала настоящее дитя, но в ту ночь могла вообразить, каково это может быть. Успокоительное биение сердца, тепло, которое я буду ощущать еще долго после того, как он проснется и уйдет. Я держала его, убаюкивая, и рассказала ему еще чуточку, промежуточные куплеты, о своих приключениях в Токио до того, как нашла его у лужи в Синдзюку.

Вскоре после приезда я получила подержанную виолончель. Упомянула о своей игре на виолончели старшекласснице, которой давала частные уроки. А две недели спустя мать ученицы преподнесла мне старую виолончель, сказав, что им уже негде ее хранить. Я была тронута, но малость психовала. Не играла много лет и ощутила определенную ответственность, внезапно став владелицей собственной виолончели. Играла у себя на квартире пару недель, но оказалась вовлечена в войну со своей бескультурной соседкой. Если бы она просто жаловалась, было бы проще; я бы попросту игнорировала ее и продолжала играть. К сожалению, зрелый отклик ее не устраивал, и она включала свой пылесос всякий раз, стоило мне лишь начать свои упражнения. Она распахивала окна и двери своей квартиры, заглушая голос струн моей виолончели. Остается лишь домысливать, что в гнев она впадала, потому что адский вой моей виолончели мешал ей наслаждаться периодическим визгом автомобильных шин внизу. Я спасовала.

Но музыка прочно засела у меня в голове. На работе я мычала пьесы, которые играла в школе давным-давно. Я помню их нота за нотой, однако не целиком, а только партию виолончели. Вряд ли я звучала так уж впечатляюще. Западные коллеги сетовали, опаляя меня сердитыми взглядами, когда я мычала и насвистывала у себя за столом, открывали и захлопывали ксерокс, стоило лишь мне задудеть. Я понимала, что это раздражает — Люси и сама яростно зыркала бы на всякого, ведущего себя подобным образом, — но удержаться не могла.

— По-моему, ты любишь музыку, — однажды сказала мне Нацуко.

— По-моему, все любят музыку. Но я как раз разучивала кое-что на виолончели, а теперь играть больше не могу.

Нацуко поведала мне о госпоже Ямамото, своей старой учительнице каллиграфии, игравшей на скрипке в компании пары подруг. Госпожа Идэ играла на второй скрипке, а госпожа Като на альте. Они были вместе уже несколько лет, но их предыдущая виолончелистка скончалась от опухоли мозга. Концертов они ни разу не давали. Нацуко сказала, что они хороши, но не настолько, чтобы вселять страх. Поначалу я сомневалась, что они захотят меня принять. Я минимум лет на двадцать моложе самой юной из них — госпожи Идэ. Мой разговорный японский еще не блистал. Я могла относительно легко переводить труды Мисимы и Танидзаки, но порой сталкивалась с проблемами, покупая марку на почте. И конечно, меня тревожило, что я не смогу заменить предшественницу. Они сказали Нацуко, что с радостью примут в группу виолончелистку. Я сказала ей, что вряд ли целесообразно еженедельно таскать виолончель из конца в конец Токио. Нацуко парировала, что госпожа Ямамото позволит мне держать инструмент в своей гостевой спальне.

Я доволокла виолончель до станции и по линии Яманотэ доехала от Готанды до Ниппори. И вступила в старые тихие районы Токио. Меня окружали небольшие покосившиеся домишки, несколько старых деревянных храмов, стоически переживших Великое землетрясение Канто и бомбардировки Второй мировой войны. Я остановилась у кладбища Янака, чтобы свериться с картой и немного передохнуть.

Это красивое кладбище, заставляющее воспрянуть душой и запеть. Я замычала «Когда ступают святые»[19]. Во всех направлениях тянулись строгие ряды надгробий — серые геометрические формы, разлинованные узкими дорожками, — обелиски, каменные светильники, плоские могильные камни. Дорожки обступали вишни, изредка перемежающиеся с соснами. Некоторые погребальные участки весьма просторны, учитывая размеры комнат, выделяемых в Токио для жизни. Встречались могилы в замысловатых гробницах, вознесенные над землей с ведущими к ним одной-двумя ступеньками. Найдя одну особенно приглянувшуюся, я прислонила виолончель к каменному светильнику и присела на ступеньку. Я была тронута, увидев, что перед высоким могильным камнем кто-то любящий оставил две красивые вазы с пурпурными и белыми орхидеями. Попыталась прочесть иероглифы имени покойника, но они были чересчур невразумительны для моего японского. Огляделась. Вдали маячили один-два человека. Я подумала, как славно быть похороненной здесь — в таком мирном, но таком органичном районе города, чтобы за моими костями и пеплом ухаживали эти добрые люди.

Нацуко однажды рассказала мне о кремации ее деда. Дедулю сунули в печку, как пиццу на подносе. Когда же он покинул печь уже без плоти, кости разобрали и предоставили родственникам. Гости взяли длинные палочки и поместили кости в две урны — одну для храма, а одну для предания земле. Самой особенной частью деда было нодоботокэ — адамово яблоко. Поскольку формой оно напоминает Будду, то отправилось в меньшую урну для хранения в храме. В конце работник крематория смел пепел и осколки костей с помощью метелки и совочка. Эта часть церемонии расстроила Нацуко. Дедушку замели в мусорный совок.

Люси не возражала бы против кремации и разбора друзьями, но не хотела бы, чтобы ее останки были заперты в урне. Она бы предпочла, чтобы их поместили прямо в землю, без гроба, без мешка для трупа, чтобы возродиться в извивающихся червяках и личинках. Но выбор нам дан не всегда.

Слабый, но резкий ветерок обжег мне губы, заставив глаза увлажниться. Я поглядела в небо. Наверху с карканьем кружились вороны, будто предвещая дурное. Слетев вниз, одна устроилась поблизости от меня, держа в клюве белую картонку. На миг почудилось, что она принесла послание, но птица, не обращая внимания на Люси Флай, принялась клевать и драть бумагу в клочья. Сообразив, что это обрывок сигаретной пачки, я почувствовала себя дурой. Черный птичий глаз стрелял во всех направлениях, но ко мне интереса не проявлял. Как только вороне удалось выудить изнутри серебряную бумажку, она отбросила сплющенную пачку и порхнула в небеса. Я потеряла ее из виду среди остальных.

Не желая опоздать на первую репетицию, я снова подхватила виолончель за шею и устремилась на узкие улочки. Следуя четким указаниям, записанным для меня Нацуко, скоро нашла нужное место. Открыла ворота двухэтажного домика с маленьким замшелым садиком. К фасаду льнула глициния, загораживая листьями дверной косяк. Отодвинув их в сторону, я нашла звонок, испытав восторг, что вхожу в настоящий дом. Месяцами пребывая только в квартирах и конторах, я тосковала по домашнему уюту.

Открыв мне дверь, госпожа Ямамото озарила крыльцо теплой улыбкой. У нее были короткие седые волосы и круглые очочки. Она была высокой и стройной.

— О яма симасу, — сказала я.

«Простите за беспокойство». Сбросив туфли, я ступила следом за ней в выстеленную татами комнату.

Две женщины среднего возраста стояли на коленях у дальнего конца низкого столика. Сквозь бумажные двери у них за спинами сияло солнце. Первой заговорила женщина слева — коренастая и круглолицая, остриженная под горшок.

— Коннитива. Идэ то мосимасу[20], — широко улыбнулась она.

— Хадзимемасите[21], — отозвалась я, чуть наклонив голову.

Другая женщина — небольшого росточка, с завитыми седыми волосами и острыми птичьими чертами — нервно улыбнулась и поклонилась.