Колосова вызывал к себе Речкин.

Лейтенант полулежал на топчане. Был он в своей гимнастерке, ноги прикрывало лоскутное ватное одеяло. Пахло полынью и лекарствами. Старшина стал было докладывать по всей форме, лейтенант остановил его:

— Брось, Коля, проходи и садись, я так рад тебя видеть.

Колосов принял протянутую руку лейтенанта, пожал ее без усилия, опасаясь причинить боль.

Какое-то время разведчики молча разглядывали друг друга.

— Выбрались, Коля? — спросил Речкин.

— Выходит, выбрались, — подтвердил Колосов.

— Бороду куда дел?

— А! — махнул рукой Колосов. — Как ты?

— В порядке, Коля. Крови потерял много, а так ничего, теперь уже лучше. Ты как?

— Я на ногах, — ответил Колосов.

Поговорили почти ни о чем, замолчали. Будто что-то стояло между ними и разделяло. То ли пережитое каждым в отдельности, то ли расстояние, на которое они друг с другом разошлись.

— Садись, чего стоишь, — предложил Речкин.

Колосов сел. Не находил слов. Ворошить то, что уже прошло, не хотелось, бодрячком себя выставлять не умел. Речкин не мог приступить к разговору по одной причине. Разговор предстоял серьезный.

— Неплюев после вашего ухода один раз приходил в себя, — сказал Колосов и остановился, спохватившись, к месту, нет ли заговорил он о радисте.

— Надолго? — спросил Речкин.

Колосов отметил, что даже голос у лейтенанта истончался, как истончаются волосы у совсем старых людей.

Старшина все еще не знал, о чем говорить с лейтенантом. Перевести разговор на тему о соловьях или продолжить о радисте. Если Неплюев придет в себя, восстановится связь, фронт пришлет самолет, это же как дважды два четыре. А еще он понял по вопросу Речкина, что лейтенант думает между прочим о том же, о чем подумал он сам. О связи, о самолете, о возвращении к своим.

— Какой там, — махнул рукой Колосов. — Степан произнес всего несколько разумных фраз, тут же на него и накатило.

— Понимаешь, в чем тут штука…