Несколько удивляло лишь количество желчи и злости, скопившееся в этой немолодой женщине. Вообще-то ей впору уже о боге помышлять да грехи замаливать, которых, больше чем уверен, у нее при таком-то характере скопилось будь здоров, а она все туда же – вперед и с песней.
Победим врага, несмотря на любые потери!
– Помню, – кивнул я. – А вот кое-кто, сдается мне, запамятовал про стрельцов. Их же куда больше. Конечно, на льва можно и с шилом кинуться. Даже, как знать, вдруг получится уколоть им зверя, а что дальше?
– Стало быть, худо готовил ратников, – вновь отыскала она повод для очередного упрека.
– Нет, хорошо, – возразил я. – Только готовил к иному – воевать. Идти на верную смерть – такому и впрямь не учил.
– Господь позаботился бы о вас.
– Бог думает о нас. Но он не думает за нас, – парировал я и подосадовал молчанию отца Антония.
Самое время выступить ему с какой-нибудь речугой с кучей цитат из Библии, где они имеются на все случаи жизни. И тут же, как по заказу, раздался его мягкий, негромкий голос:
– Сказано Иоанном Златоустом: «Ни уклоняться от битвы нельзя, ни самому искать битвы: тогда и победа будет славнее». А что до Басманова, дочь моя, то Максим Исповедник заповедал, что любовь к богу не терпит ненависти к человеку. Если злопамятствуешь на кого, молись о нем и старайся, сколь можешь, любить всякого человека. Если же не можешь, то по крайней мере не ненавидь никого. Потому и скорблю ныне, глядючи, яко обуяло тебя диавольское искушение к отмщению. Стыдись, ибо даже князь, хоть и ратный человек, архистратиг[23], одначе не держит в помыслах пролитие крови чрез необходимую меру, ибо не токмо храбр, но и благоразумен, а ты…
Но и это не помогло. Скорее наоборот – распалило Марию Григорьевну еще сильнее.
– Даже у Христа терпение иссякло, иначе бы он не просил бога убрать от него чашу сию. Мы ж, отче, – зло уставилась она на отца Антония, – токмо люди, потому нам простительно вдвойне.
– А быть может, Исус[24] хотел отклонить от себя только этот, особенный род мученичества? – тихо возразил священник. – Почем ты ведаешь, сестра моя во Христе, может, господь вместо чаши, предложенной ему небесным отцом, в глубине души возжелал для себя чаши тягчайшей?
Умолкла, но ненадолго. Что-то вроде передышки перед очередной атакой, не более.
Вообще, всех женщин старше семидесяти я обычно делю на три категории: милые старушки, старухи и старые ведьмы. Эта не достигла и пятидесяти, но уже сейчас ее можно было смело зачислять как потенциального кандидата в третью категорию – созрела.
Не зная, что еще сказать, царица отчеканила:
– А я думала, что князь Мак-Альпин смелый человек.
И вновь одновременно раздалось:
– Матушка!
– От большой смелости чаще всего совершаются большие глупости, – невозмутимо ответил я.
– Ну с меня довольно! Сыта я! – Она не встала – вскочила из-за стола, но глядела при этом не на меня, а на Федора. – Попомнишь еще мои нынешние словеса, сын, и пожалеешь, что слушал не тех, кого надобно. Боюсь токмо, как бы к тому времени поздно для тебя не стало. – И, уже обращаясь к Ксении: – И тебе довольно трапезничать, а то ежели