У нас там, в степи, вообще мало разнообразия. Только трава, трава, трава, кусты, редкие холмы и деревья, снова трава, зверьё всякое, снова трава, скотина наша, мы сами и, конечно же – дхорры клятые… и трава, трава, трава.

И десятки килОметров катить до соседнего хутора.

Степь да степь кругом. И очень мало девчат.

После освобождения от техноисламского ига и восстановления независимости – вдвое—втрое меньше девчат почему—то рождается, чем хлопцев. Вероятно, это проклятые технолайнеры что—то с генами нашими сотворили, эксперимент какой вытворили, облучили наших предков… И потому двое—троемужество у нас – вынужденная социальная норма. И потому женщины наши – с. ещё те.

В квадрате, в кубе с.!

Ещё бы! Самые страшные – и те без мужей не остаются.

Вопрос обширности выбора их и испортил…

С.!!!!!!

Хлопцы, вуйки и деды от зари до зари как заклятые вкалывают, а жинки и бабки по хатАм сидят. В лучшем случае хуторским или квартирным хозяйством занимаются, а частенько – вообще ни хрена не делают. Только рожают, за малЫми приглядывают, сериалы всякие смотрют и друг с дружкой по радиотелефонам треплются. Когда перемУжатся. А до того как, в девках – нагуливаются до упора; как пожелают и с кем заманётся, собирая по шматкам приданое – монетами и вещами.

К некоторым дивчатам, особо популярным и сексапильным, потому особо дорогостоящим – хлопцы в мгогомесячных очередях стоят, дожидаясь…

«Вот и к ней – наверняка!», – думаю я, шестнадцатилетнее безусое парубчисько, ещё не подкопившее монет даже на гульбу с некрасивой.

Думаю это я о дивчинке, входящей в зал и застающей в нём меня, хуторяка, что оторопело торчит у пищевого автомата. Смеривает она скотинопаса взглядом равнодушным, отводит глаза…

(Челюсть моя тем временем едва об пол не хлопается, а коленки дрожать зачинают. Ещё бы! Такого файного личка и такой сногсшибающей с одного взгляда фигурки я в жизни своей до того дня и не видывал!!!)

…и вдруг возвращает, в меня втыкает, а в карих большущих очах тех – разгорающийся интерес. Улыбается. (А у меня сердце проваливается на первый этаж!..) Спрашивает:

«Шо, нэ лизуть у щилыну твои мэталэви грывни?».

Мучительно соображаю, о чём это она, собственно. Настолько поглощён я созерцанием невиданной красы. Под тонэсенькой вышитой сорочечкой – ничегошеньки нема, и натёртые шёлком остренькие сосочки гордо выпяченных стоячих грудей четвёртого размера так и норовят, так и норовят проткнуть ткань… и чёрные шортики, такие коротенькие, что больше на трусики похожи!.. и высокие, выше колен, обтянувшие стройные ноги красные сапожки мягкой кожи, более похожие на чулки, нежели на обувь… Чёрные брови, яркие пухлые губы, румяные щёчки, чёрная и толстенная, перекинутая на левое плечо коса… Ну вылитая Марийка—Врода из сказки… Мираж!..

Продолжая улыбаться, сладкое виденье протягивает мне кредитную карточку и жестом показывает: воткни, мол, в прорезь. Я сомнамбулически беру продолговатый кусок пластика и, не в силах отвернуться, тыкаю рукой вслепую, куда—то по направлению к автомату.

«Ха—ха—ха!», – звонко смеётся красуня и выхватывает у меня кредитку…

Звали её Лоис Радченко. Она была моей ровесницей, но – уже весьма многоопытной женщиной, молодой да ранней, к тому времени собравшей приданого, поди, не менее чем на пяток мужей—работников.

Я был для неё чем—то вроде забавного степного приблуды—щенка, но я благодарен ей. За то, что ласкова и нежна была со щенком необычайно, и дарила ему себя, неистовую, страстную, до последней клеточки и молекулы ЖЕНСКУЮ, целых три дня и три ночи; не выгнала, не унизила, и отпустила восвояси лишь тогда, когда сам запросился прочь…