— Что?

— Так сильно пихается… — соврала я. — Наверное тоже волнуется. О-о-ох… Больно…

Густав раздражённо выдохнул и, ещё раз внимательно осмотрев из окна единственную ведущую к нашему двору дорогу, велел:

— Будь пока здесь. Никуда, слышишь, никуда из этой комнаты не выходи! Ты и так натворила уже сегодня глупостей. Хватит.

Он ушёл, плотно прикрыв за собой дверь, а я опустилась на диван и зажмурилась.

Знала, что следующие пару минут он будет занят суетливым перепихом с Наташей. Перед глазами чётко вставала картинка, когда я застукала их впервые: Густав просто прижал её лицом к стене и, задрав подол, грубо брал сзади. Его приспущенные штаны, белеющая в полумраке задница, частое дыхание и удовлетворённый рык, когда, схватив Наташу за волосы, загнал ей особенно глубоко и кончил… Тогда мне стало противно и обидно, но, как ни странно, и радостно.

С самого начала как я очнулась однажды в незнакомом месте, не помня ничего и никого, кроме Густава, у нас с ним началась и регулярная близость. Он был жадный и неутомимый, а я совершенно потерянная и жутко напуганная чем-то, чего даже не могла вспомнить. И всё, на чём сошёлся для меня белый свет, что не давало окончательно отчаяться и впасть в истерику — был Густав. Потому что его-то я помнила. Не события, но ощущения, связанные с ним: он рядом, он надёжный, он был и будет со мной всегда, он меня любит, я люблю его… Не было сомнений, что эти ощущения самые настоящие, они даже вызывали какие-то невнятные визуальные образы, и Густав говорил, что это хорошо, это значит, что память скоро вернётся…

Вот только этого оказалось катастрофически мало для того, чтобы получать удовольствие от близости с ним. А может, я и в принципе всегда была фригидная — разве я помнила?

Но я активно притворялась, а его это удовлетворяло, и я сделала вывод, что всё у нас с ним раньше было нормально. И всё же, с каждым днём мне становилось всё неприятнее, а потом и вовсе — противнее. Я зажималась, искала отговорки. Тело тоже бунтовало — сначала сухостью в промежности и головными болями, а потом даже реальной тошнотой. Но я молчала. Не представляла, как признаться в своей холодности тому, кто меня спас, кто рисковал ради меня жизнью, пошёл на конфликт с законом и вынужден теперь скрываться в глуши, ради того, чтобы защитить меня. Чувствовала себя неблагодарной и виноватой.

Без него я кто? Просто пустота, которая даже имя своё знает лишь потому, что Густав сказал. А за пределами этого островка по имени Густав — меня поджидает бесконечная бездна ужаса и ожидания худшего.

А потом моя тошнота превратилась в нескончаемую эпопею с тазиками. Густав поначалу сказал, что это всё от сотрясения — шрам от рассечения у меня на затылке, чуть ближе к виску, и правда, был ещё довольно свеж и болезненнен, но скоро сам же сменил вердикт: беременность.

«Похоже, мы беременны!» — сказал он тогда. И он так ликовал, в то время как я проклинала эту беременность за то, что не разгибалась от ведра, не могла ни есть, ни пить, ни лежать, ни стоять… Ну какая ещё беременность, господи? Зачем она мне сейчас?! Но она случилась и дала мне главное — возможность отлынивать от близости с Густавом. Думаю, из-за этого, промучившись от моих отказов почти целый месяц, он, как здоровый молодой мужчина, и вынужден был искать близости с Наташей.

Густав до сих пор не знал, о том, что я в курсе его тайны, а мне была безразлична их связь — не терзала ни злость, ни ревность, только поначалу промелькнула какая-то смутная обида. Но и она совсем скоро уступила место облегчению: Густав перестал меня домогаться и без лишних вопросов верил в мои враки о тошноте, которая, на самом деле практически прекратилась к зиме, и о болях в животе, которых не было вообще.

И единственное, что меня до сих пор убивало — это понимание, что так не сможет продолжаться вечность. Однажды я рожу, и повода для отказа не останется. Не говоря уж о том, что по умолчанию предполагается, что у нас с Густавом, несмотря на явную разницу в возрасте не в мою пользу, любовь и семья. А мне, к огромному моему ужасу, чем дальше, тем безразличнее становится сам Густав и остаётся только потребность в нём, как в защитнике и в единственном «не слепом» пятне в моей жизни.

Вот такой я оказалась меркантильной сволочью, ищущей своей выгоды на обломках чужих чувств. И это мучило меня гораздо сильнее того, чем регулярно занимаются Густав и Наташа. Да плевать на них вообще! Только неожиданно жалко Наташу, ведь она, судя по всему, привязалась к нему пёсьей верностью, и возможно даже, именно из-за секса.

Открыла глаза. Ощущение недавнего поцелуя ещё висело на губах, но меня волновало сейчас другое — то мимолётное ощущение дежавю, которое промелькнуло в тот момент, когда Густав успокаивал меня, заглядывая в глаза, приближаясь лицом к лицу так близко, что становилось трудно дышать. Ощущение было… неприятным и даже шокирующим. Вспыхнуло — и погасло, оставив лишь мираж, но обычно я точно знала, что все мои негативные ощущения адресуются к прошлому, в котором остался муж садист и насильник, а в этот раз… Я готова была поклясться, что ощущения вызваны именно Густавом и всплывают откуда-то «из-за стены», оттуда, где я ничего не помню.

Я просидела в комнате с печкой почти до самой ночи, лишь пару раз выбравшись в сопровождении Густава в туалет. Там было холодно, но я всё равно задержалась подольше, упиваясь морозным воздухом и машинально сворачивая из бумажки какую-то конструкцию. Вернее, руки сворачивали её сами, и стоило мне только задуматься о том, что и как я делаю — они тут же «забывали» что дальше. Поэтому я отпускала интуицию на свободу и словно погружалась в какой-то транс…

Но сейчас этот ритм «Сложить, сложить… Пригладить, ещё сложить, хорошенько подвернуть…» неожиданно зазвучал в голове как «Шаг, шаг, поворот… Шаг, шаг, затяжно-о-о-ой…» Я аж зависла от неожиданности.

— Марина, — позвал из-за двери Густав, — почему так долго? Ты же застудишься!

И я очнулась. Довернула последний сгиб и сунула фигурку к остальным бумажкам. А уже снимая дверной крючок с петли, замерла.