– Не знаю. – Слегка качнув головой, она откидывается на спинку и прячет руки внутри плаща, чтобы потом уставиться поверх голов гребцов на темную воду.
Мимо нас проплывали деревянные парапеты и раскинувшиеся вдоль реки поля. В пойме цапли медленно поднимались из воды, хлопая крыльями, и устремлялись к высоким деревьям. На пастбищах бредущий по размокшей грязи скот поглядывал на нас с таким упреком, что это мы взмутили чистую речную воду, не дав им напиться, а не они подняли ил своими тяжелыми копытами. Следом за пастбищами был густой перелесок, и деревья у воды склонялись к ее гладкой поверхности, чтобы полюбоваться отражением своих ветвей. И вот последний луч солнца затерялся в вечернем сумраке. Мэри поправила меховую накидку на моих плечах. Позади нас на небе появилась тусклая луна, отбросив на разом потемневшую воду желтоватые отблески, словно призрачные огни, манящие нас навстречу неизвестному и разрушительному будущему.
– Неужели ты и правда не знаешь, зачем они за мной послали? – очень тихо спрашиваю я Мэри, словно боясь, что мой вопрос услышат темнеющие небеса.
Мэри отрицательно качает головой, тоже не решаясь нарушить вечернюю тишину. Раздается уханье совы, и через мгновение я вижу и ее саму: белую тень с распростертыми крыльями, перелетающую от одного дерева к другому.
Проходит еще несколько часов, прежде чем Мэри говорит:
– Ну, вот и прибыли!
И я вижу свет. Это Сайон-Хаус.
Сайон-Хаус, Айлворт.
Июль 1553 года
Баржу швартуют точно у причала, делая все очень быстро, слуги сбегают по швартовым, чтобы поклониться нам, когда мы сходим на берег. Нас встречает прислуга с факелами, освещая аллею на пути к огромному дому. Милорд, мой свекор, перестроил старое аббатство, превратив его в жилой дом, но оставил каменные стены с витыми украшениями и прекрасными окнами, мерцавшими белесыми бликами в лунном свете. Мне кажется, что я слышу грегорианские напевы и молитвы монахинь, идущих по коридорам огромного здания.
По пути ко входу мы проходим мимо каменных обелисков так, словно их не существует, словно они – зубы, торчащие в ощеренной пасти черепа на старом поле брани. Мы не обращаем внимания на поваленные статуи, золоченую стрелу, лежащую в траве, на резную каменную ветвь, некогда украшавшую крышку саркофага.
Мэри Сидни не смотрит по сторонам, и я следую ее примеру, просто проходя по кладбищу старой веры к пологой лестнице, которая ведет к огромным дверям. Мы идем внутрь, пока не попадаем в длинную галерею, мрачноватую из-за отделки деревянными панелями. Наверное, когда-то этот путь вел в комнаты аббатисы, где она принимала своих сестер по вере. Сейчас же это место пустовало, и ощущение пустоты усиливалось от эха наших шагов. В помещении, куда мы попали, стоял огромный каменный камин, в котором лежали остывшие уголья. Единственным источником света был большой кованый подсвечник, поставленный возле тяжелого кресла. Мерцающего огня свечей хватало, чтобы заметить, что библейские сцены, некогда украшавшие деревянные панели, были покрыты белилами. И это было правильно, ибо сказано: «Проклят, кто сделает изваянный или литый кумир, мерзость пред Господом, произведение рук художника, и поставит его в тайном месте!»[6] Однако из-за этого и без того мрачная комната кажется и вовсе оскверненной.
Я поворачиваюсь к Мэри и спрашиваю:
– Где все? Зачем мы тут?
– Не знаю, – отвечает она, но теперь я уверена в том, что она мне лжет.
Тем временем Мэри подходит к дверям, открывает их и прислушивается. Издалека из кухни до нас доносится звон кастрюль и голоса кухарок, но огромные залы, в которые ведут двери из той комнаты, в которой находимся мы, пусты и молчаливы. Мэри закрывает двери и поворачивается ко мне, глядя на меня так, будто не знает, что со мной дальше делать.
– Какие у тебя огромные глаза, – неожиданно говорит она. – Не бойся так. Ты должна быть смелой.
– Я не боюсь, – настала моя очередь лгать.
– Ты выглядишь, как загнанный олень.
Я знаю, что моя вера должна меня укреплять повсеместно: и в незнакомых местах, где я сейчас оказалась, и в безопасности моей постели в Брадгейте. Я знаю, что Господь не оставит меня, куда бы я ни пошла.