Она умерла.

Я мысленно произношу эти слова, проверяя, как я себя при этом почувствую. Они не производят на меня заметного эффекта, и его отсутствие приводит к всплеску стыда, сжимающего сердце. Моя антипатия к маме не совсем справедлива. Я не помню, чтобы мы гуляли по полям, держась за руки, но все-таки мне не приходилось прятаться в чулане, чтобы избежать порки. Конечно, она чуть ли не целый день курила перед телевизором, но все могло быть и хуже. Она даже открыто мной гордилась. Например, когда я поступила в престижный университет, она слонялась по городу, хвастаясь так, будто мои достижения были делом ее рук. Однако именно это меня и достает: что она берет что-то, что я сделала – пришла первой в беге, получила приз на фестивале науки, поступила в университет, – и ведет себя так, словно это благодаря ей я добилась успеха. А когда я терплю неудачу – проигрываю ту скачку в восемь лет или не получаю место в Обществе охраны дикой природы два года назад, – она делает вид, будто заранее знала, что у меня ничего не получится и мне вообще нечего было и пытаться.

А вот мой папа… Тут сложнее. Мы теперь не слишком близки: по-моему, он не понимает, почему я приложила столько трудов для того, чтобы выбраться из мест, которые он так нежно любит, но я не могу думать о нем без ностальгической тоски или без того, чтобы представить себе сладкий аромат корицы и кленового сиропа. Обязательно кленового сиропа.

– Можно ли иметь неприятное воспоминание детства о выпечке? – гадаю я вслух.

– Чего? – говорит парнишка, заставив меня вздрогнуть: я забыла о его присутствии.

– Не важно, – отвечаю я, а про себя думаю: «Эти мысли – не для тебя».

У нас с папой восемнадцать лет ежедневных воспоминаний, хороших и плохих, но я помню практически одну только выпечку. Когда я была маленькая, то помогала ему в магазинчике перед тем, как отправиться в школу. Моей специальностью было разминание бананов для кленово-бананового кекса. А еще я посыпала кленовым сахаром тесто, разлитое по формам для кекса. Мне хочется вспомнить что-то еще – что-то, не связанное с едой, но мне приходит в голову только мой день рождения в четвертом классе… сколько мне тогда исполнилось?.. Не важно. Темой праздника были дельфины: мое любимое животное на тот момент, хотя увидеть его в натуре мне предстояло еще не скоро. Папа испек торт, конечно, в форме дельфина, с толстым слоем кленового сливочного крема, и еще была игрушка-пиньята, тоже в форме дельфина. Почти весь класс пришел. Дэвид Моро подарил мне воздушного змея. Мы вместе его запускали в те выходные. Или это было в пятом классе? Не уверена. Я помню, как папа преподнес мне дельфиновый торт и как мама грызла ноготь на большом пальце, переливая апельсиновую газировку из банки в прозрачный пластиковый стаканчик.

А потом такое воспоминание все-таки приходит: папа болеет за меня на трибуне. Это уже старшие классы: соревнования по атлетике в мой первый год в команде, задолго до того, как я стала ее капитаном. Было ли это мое первое соревнование? Не знаю, но мое воспоминание обладает яркостью чего-то первого. Помню, как меня подташнивало от волнения, помню небольшую боль от растянутого подколенного сухожилия. Помню, как папа выкрикивал мое имя и размахивал руками. Соревнование было не дома: оно проходило в другом городе, в получасе езды от нашего. Папа закрыл магазинчик раньше времени, чтобы приехать. «Потому что хотел тебя видеть», – сказал он мне потом.

– Майя, извини.

Я моргаю. Сами соревнования забыты: я не помню, как я пробежала, заняла ли призовое место.

– Мне тяжело о ней думать, – говорит паренек. – Я по ней скучаю. И… и я просто по ней скучаю.

Я не сразу понимаю, о ком он говорит.

– Не беспокойся, – говорю я, – я уверена, что она смотрит.

– Знаю, – отвечает паренек.

Он осеняет себя крестным знамением. Пакет, висящий у него на локте, шлепает его по груди.

У меня мгновенно начинают гореть щеки. Я имела в виду не это. Даже если бы я поверила, что его мать умерла, я не имела бы в виду этого. Что еще хуже, теперь, когда паренек исказил мои слова, их, наверное, пустят в эфир. Мне противно думать, что я внесу вклад, пусть и благодаря ошибке, в бессмысленную религиозность, которая переполняет американские средства массовой информации.

Еще через несколько шагов паренек начинает болтать про свою идиотскую рыбку: как он принес ее в церковь в аквариуме, а потом соседский кот ее съел. Когда это случилось, он в туалете наливал воду в бутылки.

– Мне так обидно, – говорит он.

– Это же была просто рыба! – вырывается у меня. – Их и положено есть.

– Но…