Нарок кивнул и полез в седло, позабыв затянуть подпруги. Седло, конечно, съехало набок. Добрыня при виде этого насмешливо хмыкнул в усы, а нарисовавшийся у ворот Малёк и вовсе заржал в голос, но Нарок, всегда так забавно смущавшийся в подобных случаях, в этот раз не покраснел и не стал сверкать на насмешников глазищами, а просто молча переседлал коня. И Воробей, против обыкновения, даже не попытался цапнуть хозяина или отмахнуть по нему задней ногой.

Возок в сопровождении всадников выехал со двора и вскоре скрылся в лесу за поворотом стёжки. Малёк задвинул на место жерди ворот, поглазел немного вслед уехавшему обозу, затем шумно почесал за ухом и побрёл через кусты к мосткам, туда, где Тиша с Омелой полоскали бельё. Пора было глянуть, всё ли у них в порядке, и проводить домой. А заодно помочь им собрать коз.

Ещё издали он услыхал, как девчонки болтают и смеются за работой. Беззвучно выглянув из зарослей рогоза, Малёк стоял некоторое время тихо и неподвижно, прислушиваясь к их голосам. Не слишком-то ему хотелось вести их обратно на хутор, к нежданным новостям, однако деваться было некуда. "Эх, чему быть — того не миновать," — подумал, наконец, юный ходок. Он хрустко сломал пару сухих стеблей и позвал грубовато:

— Эй, клуши! Чего раскудахтались? Погнали коз домой, там дядька Зуй до вас пару слов имеет.

Тиша игриво улыбнулась и напустила на себя таинственный вид. "Дурёха, — подумал Малёк с нежностью, — А Омелку, конечно, жаль. Ну так вольно ж ей было с чужаком заигрывать. Смотрела бы лучше на своих. Потом, за Молодым Хорьком ей всяко будет лучше, чем одной. Поплачет чуток — и привыкнет." Однако сам становиться вестником перемен в девичьей жизни Малёк не собирался. Едва войдя на двор, он прихватил топор и живо смотался в сторону дровницы.

Омела окинула глазами опустевший хутор и с удивлением спросила отца, чинившего на крыльце старую сеть:

— А где ж обоз?

— Съехали, — отозвался Зуй, не поворачивая к ней головы, — Им поторапливаться нужно: Добрыня сказывал, завтра к вечеру хлябь пойдёт.

— И даже не попрощался, — проговорила Омела упавшим голосом.

— А кто ты есть, чтоб с тобой раскланиваться? — всё так же спокойно и равнодушно сказал Зуй, — Вот станешь хоть меньшицей при справном хуторе, тогда пойдёт иной разговор.

— Так рубаха же… Я Удачникову рубаху стирать забрала. И подштанники.

— Это ничего. Тряпьё в хозяйстве всяко пригодится. Отдай Тишке корзину, барахло она и одна развесит. А ты ступай к себе. Приоденься, морду умой. Нынче вечером у нас гости будут, Старый Хорь с сыном. Сговариваться о тебе, никчемухе, желают.

Швырнув наземь корзину с мокрым бельём, Омела бегом кинулась к крыльцу, упала перед отцом на колени:

— Батюшка, родненький, не отдавай им меня! А будешь неволить — совсем с хутора уйду!

Зуй на все эти крики со слезами и бровью не повёл.

— Цыц, дура, — сказал он спокойно и веско, — После благодарить станешь. А Нарока своего беспутного забудь. Нужна ты ему, как пролитая вода. Он сам говорил, что приоградские девки в постели много слаще лесных.

Омела, вдруг отвердев лицом, вскочила на ноги и как-то по-особенному улыбнулась. Заметив эту странную перемену, Зуй нахмурился:

— Смотри мне, чтоб при гостях без пакостей! Куда?

Однако строптивая дочь уже метнулась в дом через чёрный вход.

После, развесив стиранное и тихонечко проскользнув на бабью половину, Тиша отыскала сестру перед раскрытым сундуком с приданым. Вытащив лучшую из своих рубах, ту, что заботливо расшивалась для самого важного дня в девичьей жизни, Омела подбирала к ней яркую шаль. В наивной надежде, что гроза каким-то неведомым образом прошла стороной и теперь всё будет хорошо, Тиша обняла её за плечи и прошептала: