— А книг здесь много?
— Книг много, библиотека хорошая. Без книг, знаете, скучно, — вдруг, как-то глупо улыбнувшись, сказал монах.
Так не хочется расставаться с миром, с его тайнами. Пусть они навсегда останутся тайнами, пусть, я хочу игры — не знаний, я хочу счастья игры.
А ты говоришь — «жанр», мой друг Зерчанинов. Оперетка-обэриу, просто обэриу в пяти частях. Как назвать? Жизнь в пяти частях, жизнь в двух? Спасительно слово «обэриу», в нем и сдвиг, и объем. А сдвиг и объем — это уже театр.
Я не настоящий обэриут, мой друг Зерчанинов, сознаюсь тебе. Разница между мной и обэриутами, как между Одессой и Петербургом. В Одессе сальные губы презрительно вытирают рукавом, в Петербурге стараются губ не засаливать. В Одессе не выдерживают и убивают сразу, в Петербурге, как известно, измучивая душу, готовятся к убийству. Здесь бомжи сидят по углам, как божки в грязных забегаловках, и сосредоточенно смотрят на тех, кто ест. Здесь затевается тишина и всё из нее проистекающее. Одесса же с ором вырывается на улицу, преследуя тишину.
Петербург — город, умудренный опытом безумия. Одесса же сошла с ума от возможностей и веселья. В Петербурге сумасшедшие сошлись, Одесса же обезумела от счастья. Главное желание Петербурга — чтобы его оставили в покое, отсюда ослепшие окна домов, могучие щеколды на дверях, порывы сырости из переулков; Одесса жаждет общения. Ее сумасшедшие назойливы и болтливы, не отличить от здоровых.
Но почему же столько лет петербургская литература определяет жизнь, когда одесская — всего лишь экзотика? Может быть, человеку свойственно прежде всего жалеть себя?
Надо обзавестись привычками на случай, когда уже совсем нечего будет есть. Привычки — надежное прикрытие. Гимназист Олеша возвращался, не доходя до гимназии, если сбивался с волшебного счета — у каждого есть свой волшебный, всё определяющий счет, — и попадал ногой не на ту клетку тротуара. Ничто не заставило бы его идти дальше. Это обэриутство.
Я всегда насильственно привожу число подсчитываемых в слове букв к четному, отбиваю счет ладонью, пальцами-ладонью, пальцами-ладонью, так обэриутство придает случайному форму, навязывает хаосу форму.
Обэриуты делятся привычками, как охотники трофеями, у каждого свой участок леса, они коллекционируют разное. Шахматная лихорадка, собирание марок — это тоже обэриутство, попытка систематизировать жизнь, придать ей смысл.
Алиса Порет, подруга Хармса, говорила мне, что он крестиками отмечал против фамилий в книжечке остроумие и неостроумие своих друзей, тех, кто неловким ответом разочаровал его.
Возможно, в Петербурге такая тоска, что обэриутство как форма жизни неизбежно. Обреченно встаешь, обреченно идешь на работу, обреченно живешь. Ритуальный город, необходимо сверхдостоинство, чтобы терпеть и жить по-живому. Разница между Петербургом и Одессой как между одетым и голым.
Осмыслить мир, осмыслить себя как мир. У меня нет личной любви к Хармсу, я не мог бы прикоснуться к нему, поцеловать, как Олешу; изображение его на фотографиях непостижимо, в родственники к нему не набиваюсь. Все-таки он был прежде всего рыцарь бедный, послушник, монах, но способный в перерывах между служением Прекрасной Даме на такие экстравагантные штучки, что диву даешься.
Порет говорила, что был преступен. До конца жизни ясновидящая Алиса, подруга Хармса, считала его немножечко преступником: «Он ужасно возмутил меня, завел в подъезд, попросил стоять тихо, в руках какая-то нитка. Видим, старик идет, заметил что-то, наклонился поднять, оказалось — спичечный коробок, а нитка-то в руках Хармса, он и дернул, старик потерял равновесие, упал, Даниил Иванович рассмеялся. Я ужасно рассердилась: „Зачем вы это делаете, это же мальчишество!“ Он вспыхнул весь: „Мне очень жаль, что вы оказались неспособны понять“. Но больше таких штук при мне не проделывал. А спектакль в Доме книги, когда он всю детскую редакцию вызвал в зал с прозрачным потолком и заставил гадать, что это за пятна по стеклу расползаются, все путались, высказывали предположения, пока Хармс не воскликнул возмущенно: „Боже мой! Неужели это Александр Иванович Введенский в доме, где создают стихи и сказки для детей, позволил себе заниматься любовью? Ну да, конечно же, это он!“»
Конечно, безобразие, толчки сознания, неудержимое желание сделать недозволенное, маленькие бунты каждый день, и с высоты цепкий взгляд Хармса на зрителей, взгляд, не упускающий мелочей. Он изучал человека в непредвиденных обстоятельствах.
Это еще одна из художественных привилегий обэриутов — написать человека, застигнутого врасплох. Настоящий театр. Как существуют публично люди, застигнутые врасплох. Или наедине с собой. Этим я готов заниматься всю жизнь.
Бессмысленно наблюдать, как люди играют в общежитие, притворяются. Жизнь бесконечно формальна, лжива, человек как он есть только наедине с собой, но надо быть вещью или Богом, чтобы наблюдать за ним. Мейерхольд вызывал в кабинет, прятался за штору, долго не выходил, с удовлетворением из-за шторы наблюдая, как осваивался гость, постепенно начинал недоумевать, заждавшись, ерзать, внутренне возмущаться, забывая цель прихода, и, наконец, становился собой.
Конечно, в этом есть что-то от естествоиспытателя, наблюдающего за кончиной бабочки, потерявшей последнюю пыльцу. Но в искусстве такая безжалостная пристальность возможна. Потом, художественно преломленная, она начинает способствовать состраданию, мы видим одиночество и беспомощность человека.
«Зимы холодное и ясное начало сегодня в дверь мою три раза постучало…»
И дальше видит Заболоцкий постепенное умирание леденеющей реки, ее беспомощную попытку остановить смерть, протянутые к нему в немой мольбе руки, свою невозможность помочь, и уже повернувшись спиной к трагедии, он чувствует, что «речка, вероятно, еле билась, затвердевая в каменном гробу». Здесь важнее всего слово «вероятно». И опять цитирую без музыки, в тоске о ней.