Я промолчал. Впрочем, Пен никаких комментариев не ждала. Следующей она открыла левую нижнюю карту или корень трискеле. Это был паж мечей и снова перевернутый.
— Послание, — объяснила Пен, — какие-то новости. В принципе пажи всех мастей означают открытие, прояснение. Но раз он перевернут, то думаю… думаю, проблема разрешится не так, как нужно. Фикс, если кто-нибудь попросит у тебя помощи, действуй осторожно, не спеши.
Правой нижней картой или бутоном трискеле оказалась старуха Смерть, как известно, имеющая совершенно иное значение. Пен начала рассказывать о вечном движении и переменах, но я показал «хорош!» жестом, который часто используют в студиях режиссеры и их помощники.
— Паж мечей и Смерть — тоже плохая комбинация, — продолжала Пен, упрямо сопротивляясь моему невербальному террору. — Про осторожность можешь забыть: ты поскользнешься и упадешь лицом в грязь. Но, подожди, это еще только бутон, а не цветок.
Цветок находился на самой вершине треугольника. Пен перевернула карту, и мы увидели Правосудие. Глядя на чаши весов, я всегда вспоминал Гамлета: «Если принимать каждого по заслугам, то кто избежит кнута?»[15] Правосудие мне не нужно: скорее, я хочу умаслить обвинение.
Пен многозначительно на меня взглянула, но я покачал головой. Увы, истцам последнее слово не предоставляют, и мой жест не удостоили вниманием.
— В конце концов ситуация стабилизируется, — объявила она. — Плохо ли, хорошо ли, но действия приведут к последствиям, к которым по идее и должны привести.
— Так плохо это или хорошо? — уточнил я.
— Узнаем в свое время.
— Господи, как же я ненавижу этих картонных уродцев!
Закончив общение с мировым духом, Пен достала виски.
Ну, хоть в чем-то наши мнения совпадают!
3
Харлсден очень похож на Килберн, только, пожалуй, не такой живописный. Это излюбленное место ямайских гангстеров, которые, чуть что, хватаются за оружие, хищных водителей микротакси, искренне считающих: «Моя машина — мой офис и моя крепость», и огромной популяции одичавших кошек. И еще зомби. По какой-то причине воскресшие в теле толпами бродят по пустынным улицам доживающего последние дни Стоунхаус-истейт. Наверное, дело в том, что обстановка подходит им идеально.
Мой офис находится на Крейвен-парк-роуд, по соседству с восточной кухней Грамбаса, а точнее, дверь в дверь. Комнатка, где я нечасто и без особой охоты появляюсь, притаилась на втором этаже прямо над его вечно пузырящимися жаровнями. Когда удача отворачивается, в жутком пейзаже мне чудится послание из преисподней.
Пока вывеска на двери гласит: «Ф. Кастор. Изгнание нечисти», но сейчас это утверждение можно назвать откровенной ложью. К уничтожению призраков я отношусь куда щепетильнее, чем раньше, и с трудом припоминаю, когда занимался этим в последний раз. В целом, это, наверное, к лучшему. Тем не менее каждому человеку нужно занятие, а меня Господь создал явно не для тяжелой работы, обделив и физической силой, и терпением. Итак, я все-таки решился на шаг, который обдумывал уже давно и сегодня собирался сделать его официально.
В десять часов дождливым майским утром за шаурму Грамбас даже не брался. Я постучал в дверь: неужели до сих пор спит? Через некоторое время в окно справа высунулась блестящая лысая голова, и водянистые карие глаза близоруко уставились на меня сверху вниз. По крайней мере до пояса (к счастью, дальше я не видел) Грамбас был голым.
— Мать твою, Кастор, сколько можно! — просипел он. — Приходи ближе к полудню.
— Брось ключи! — предложил я. — Мне нужен только сверток из подсобки.
Тяжело вздохнув, хозяин восточной кухни кивнул и ненадолго исчез. Ключи вылетели из окна почти мгновенно, и, бросившись за ними, я едва не попал под колеса фургона, который развозил мороженое. Несколько шагов вдоль дома — и я проник на задний двор через калитку с насквозь проржавевшими петлями. Подсобку охраняла совсем другая дверь: армированная сталью, с тремя висячими замками. Грамбас отлично знает своих соседей и великодушно прощает все грехи, однако спонсировать не желает.