Так и не сказав ни слова, они занялись любовью. Глаза их были закрыты. Они выдохлись и устали, но немота и слепота добавили любовной игре остроты: они узнавали друг друга пальцами, грудью, животом, кожей, а это было возвратом к себе самому; изъясняться лишь дыханием и стонами означало отказ от человеческого и воспоминание об инстинктивном, животном начале.

После этой бешеной скачки Фаустина решила не покидать сегодня постели.

Дани энергично встал:

— Хватит валяться, у меня сегодня встреча в суде.

Она удивленно следила за суетой этого великолепного самца: вот он схватил часы, собирает разбросанную по комнате одежду.

— Лучше иди прямо так.

— Как так?

— Голышом.

Он обернулся, изобразил улыбку и поправил замочек часов. Она пояснила:

— Голышом, но при часах, ничего, кроме часов. Не сомневаюсь, что ты имел бы успех.

— У преступников?

Воспользовавшись тем, что он оказался рядом с постелью, она вскочила и повисла у него на шее:

— У преступниц уж наверняка. — И всадила ему в губы крепкий поцелуй.

Он с удивлением принял его, но Фаустина поняла, что он спешит одеться. Она рассердилась, но не настаивала; на языке у нее вертелась злая фраза, так с губ и не слетевшая.

Он направился в ванную и включил воду.

— Ты моешься под душем в часах?

— Они водонепроницаемые, к тому же они напоминают мне о том, что начинается другая часть моей жизни — работа.

У Фаустины мелькнуло: в которой меня нет. И тут же она упрекнула себя за эту мысль. Какой вздор! Неужели я стала сентиментальной дурой? Это досада влюбленной и ревнивой бабенки. Нет, ревнивой она не была. Влюбленной тем более.

«Ну, мы славно потрахались. Чертовски славно, согласна. И все. Точка».

Она встала и вошла в ванную. Ей нравилось смотреть на мокрых мужчин, на их влажную кожу, наблюдать, как они трут свое тело; она похищала мгновения их личной жизни. В это время Дани энергично и тщательно намыливал свои причиндалы.