Кажется, кусать его бесполезно. Санаду что, пошутил?
Разжав зубы, я поясняю:
– Не люблю, когда меня хватают.
Большой палец Танарэса соскальзывает мне под подбородок, хватка остальных пальцев смягчается.
– Любишь кусаться? – Танарэс медленно поворачивается ко мне и нацеливается на мои губы. – Что ж, это идёт тебе в плюс.
И вот тут я… я просто кричу. Отчаянно и громко, попутно нащупывая вилку, но вместо неё хватая бутылку. Танарэс прикрывается от её удара рукой. У меня почти нет размаха, бутылка просто соскальзывает, и Танарэс зажимает мой рот ладонью.
– Тихо! Я хочу обсудить твой последний отчёт о Маре!
Несколько мгновений я ещё пытаюсь кричать, но его слова пробиваются сквозь панику.
А, значит, он заподозрил, что я недоговариваю, и решил это так обсудить?
Обдумать догадку не успеваю: Танарэса от меня отшвыривает. Он пробивает перегородку и в коридоре врезается в стену, обрушивается на пол. Едва он приподнимается – со стены срывается обширная композиция из сцепленных двуручных мечей и почти прибивает его к полу. Танарэс рычит, на его пальцах растут когти.
В коридор вбегает Дарион с двумя бутылками.
А под уцелевшей половиной дверного проёма стоит Санаду. И хотя мертвенная бледность для него естественна, сейчас белёсое застывшее лицо с тёмными провалами глаз действительно пугает. До дрожи в коленках, до колючих ледяных мурашек.
Надеюсь, про отчёт он не слышал.
Бутылки выскальзывают из рук Дариона и разлетаются вдребезги, с одной стороной окутывая пол пламенем, а с другой заляпывая красным. Он разворачивается.
– Все вон! – медведем ревёт Дарион.
Теперь замечаю за столиками оторопевших, с проступившей на лицах шерстью посетителей, вжавшихся в стену официанток, у одной из которых из волос торчат волчьи уши.
Никто и не думает шевелиться, хотя от вопля Дариона лично у меня желание выпрыгнуть в окно – и плевать, что этаж второй.
Нервно трепещет пламя факелов и свечей.
Отшвырнув монолит из мечей, Танарэс поднимает на Санаду бешеный взгляд. У Санаду подёргивается губа, то и дело обнажая клык.
– Вон! – рявкает Санаду.