Неревские, кто попал по полной, аж архиепископа отрядили, уговаривать. Евфимий примчался в полном параде — в переливчатой фиолетовой мантии, в клобуке с крыльями, с золотым крестом в жемчугах и самоцветах, с резным посохом.
Только не помогло. Нам терять нечего, ход сделан, а Евфимий все больше распалялся и наконец выкрикнул:
— Отыде епархия новгороцька от метрополии Московской, яко митрополия отошла от патриархии Царьградской!
— А дальше что? — несколько даже с ленцой поинтересовался Дима. — Митрополит тебя в служении запретит, церкви повелит закрыть, ты, вестимо, не согласишься.
— Дальше только война, — ласково улыбнулся я рассерженному владыке.
— А воевать я люблю, — все так же лениво продолжил Дима. — Да и за кого ты хочешь от митрополии отделиться? За Борецких? За Куриловичей? За Тучу? На-ко вон, чти!
Пачка переветных писем перешла из рук в руки. Евфимий недоверчиво развернул первое, пробежал глазами, вскинул удивленный взор на Диму, вчитался во второе…
— За свейского короля задаться хотели, попов латинских обещали на Новгороде привечать, — вкратце пересказал мне Шемяка содержание. — А там, небось, и сами в латинство перекинутся.
Взгляд архиепископа полыхнул гневом, он бросил бумаги на стол.
— Этого хочешь, владыка? Сожрут тебя немцы, и косточек не выплюнут. Стоишь за православие — стой с нами. Иного не дано.
— Зови, отче, завтра всех к себе. Решать будем, что с изменниками делать.
Но до завтрашнего дня мы успели предъявить к оплате заемные грамоты и Федору Олисеевичу, и Офонас Грузу, и Есифу Григоричу и еще нескольким, чем сильно сбили их боевой настрой. Но торговались они, как в последний раз!
Совет господ — не все триста золотых поясов, но человек пятьдесят самых влиятельных, — собрались во владычном дворце. Прошли мимо сундуков, хранящих грамоты и ценности Святой Софии, прошли мимо старинных, киевских еще и даже византийских икон, расселись по лавкам вдоль тесаных стен, под оконцами московского стекла, прозрачного и цветного, в мелких свинцовых переплетах.
Служки запалили свечи, ярый московский же воск осветил лутших людей Господина Великого Новгорода — в лунском сукне, в соболях, в шелку и парче, в шитье и самоцветах, с унизанными перстнями пальцами. Серьезные дела обсуждать собрались — денежные.
Встали, приветствуя архиепископа, растерянно переглянулись, когда он не благословил собрание…
А уж как удивились, когда Евфимий жахнул анафемой по авторам переветных писем! Мы сами такого не ждали, как не ждали и воев владычного полка. Звякнула золотая цепь на груди Исака Борецкого, сверкнул лазоревый яхонт на кольце Михаила Тучи, треснул шелк на плечах Гаврилы Куриловича, когда их потащили в поруб.
Мы-то хотели всех сами повинтить, да так оно еще лучше и вышло. А дальше уж дело техники — и Овинов со своими, и купленные нашими кредитами бояре, и архиепископ дожали остальных. И на вече снова крикнули Шемяку, но возразить уже почти и некому.
Возразили нам иначе.
Ночью выставленные Димой заставы переняли десяток гонцов и двух великих бояр, причем одного с боем, житьих его посекли, а самого в узы взяли. А утром недобитые ударили в набатные колокола в Неревском конце и к Городищу двинулось войско не войско, скорее, оружная толпа.
Все это мы наблюдали, стоя на колокольне Николы на Городище — как и строившихся пикейщиков, и ряд саней, с которых содрали пологи, явив миру бронзовые тулова пушек…