Полное собрание сочинений в 8 томах. Том 8, Уильям Шекспир

Книги

Полное собрание сочинений в 8 томах. Том 8

Pocula Castalia plena ministret aqua.

Ovid., I. Am., XV, 35[85]

Его милости ГЕНРИ РАЙОТСЛИ,

герцогу СОУТЕМПТОНУ,

барону ТИЧФИЛДУ

Ваша милость,

я сознаю, что поступаю весьма дерзновенно, посвящая мои слабые строки вашей милости, и что свет осудит меня за избрание столь сильной опоры, когда моя ноша столь легковесна; но, если ваша милость удостоит меня своим благоволением, я сочту это высочайшей наградой и клянусь посвятить все свое свободное время и неустанно работать до тех пор, пока не создам в честь вашей милости какое-нибудь более серьезное творение. Но если этот первенец моей фантазии окажется уродом, я буду сокрушаться о том, что у него такой благородный крестный отец, и никогда более не буду возделывать столь неплодородную почву, опасаясь снова собрать такой плохой урожай. Я предоставляю свое детище на рассмотрение вашей милости и желаю вашей милости исполнения всех ваших желаний на благо мира, возлагающего на вас свои надежды.

Покорный слуга вашей милости

Уильям Шекспир

Как только диска солнечного пламя Швырнул в пространство плачущий восход, Уже Адонис на охоте с псами... Увлекшись ловлей, он любовь клянет. Его Венера мрачная догнала И, словно дерзкий жалобщик, пристала. «О ты, кто для меня всего милей, Цветок полей и воплощенье грезы, Ты лучше нимф, ты краше всех людей, Белее голубка, алее розы! Ты одарен такою красотой, Что мир погибнет, разлучась с тобой. Сойди с седла, мой милый, поскорее К стволу уздою привяжи коня! Меня порадуй милостью своею И сотни тайн узнаешь от меня. Приди и сядь, здесь не таятся змеи... Я докажу, как целовать умею! Пусть губ нам пресыщенье не замкнет, Пусть голодом томятся в изобилье... В них бледность или алость расцветет, Чтоб счет мы поцелуям позабыли... И летний день мелькнет, как быстрый час, В забавах упоительных для нас!» Она хватает потные ладони[86] Веселого и крепкого юнца И эти руки в исступленном стоне Бальзамом именует без конца... Такая вдруг в ней объявилась сила, Что прочь с коня она его стащила. Уже в одной руке у ней узда, Другою сжато юноши дыханье... Он покраснел, сгорая от стыда, Но в нем молчит свинцовое желанье. Она, как уголь в пламени, цветет, Он красен от стыда, но в страсти — лед! Уздечку пеструю на куст колючий Она швырнула... Как любовь быстра! Привязан конь, и вот удобный случай: Ей всадника теперь сковать пора... Ей хочется его отдаться власти, Но он не разделяет пылкой страсти. На локти и колени опершись, Она тотчас же рядом с ним ложится... Он в гневе, но она ему: «Не злись!» И так и не дает ему сердиться. Целуя, говорит она ему: «Браниться станешь — рот тебе зажму!» Он от стыда горит... Она слезами Спешит залить невинный пламень щек. И в вихре вздохов над его щеками Волос струится золотой поток. Он тщетно к скромности ее взывает, Но поцелуй моленье заглушает. И, как орел голодный, кости, жир, И даже перья клювом все терзает И до тех пор, пока не кончит пир, Крылами бьет и жертву пожирает, — Так и она целует в лоб и в рот И, чуть закончит, сызнова начнет. Но все ж, под гнетом силы непослушный, Лежит в жару он, тяжело дыша, Ей мил его дыханья воздух душный, Небесной влаги ждет ее душа... Ей хочется, чтоб щеки стали садом, Чтоб дождь росы на них излился градом. Взгляни на птицу, пойманную в сеть! Так юноша в объятьях стиснут ею... И стыд и гнев в нем начинают тлеть, Но делают его еще милее. Так дождь, из туч пролившись над рекой, Вскипает в ней бушующей волной. И вновь Венера нежно умоляет, Чтоб в слух ему вошел любви напев... Но он угрюм, досада в нем пылает, В нем бьются алый стыд и бледный гнев. Он, алый, мил ей — но ей щеки эти И бледные милей всего на свете. Любовь — ей всё, ему же все равно... Она своим бессмертием клянется, Что вместе быть им вечно суждено... Когда ж ее слезам он улыбнется? Они струятся, щеки затопив, Но им отвергнут пламенный порыв. Услышав это, взор он поднимает... И как, из волн мелькнув на миг, нырок, Замеченный, обратно вглубь ныряет, Так он готов ей дать любви залог... Она у губ его губами бродит, Но он, зажмурясь, губы вновь отводит. Нет, никогда и путник в летний зной Так не искал воды, томясь в пустыне... Спасенье есть, но путь к нему крутой: Она в воде, но пламя жжет богиню. «О, сжалься, мальчик с сердцем, как кремень! Ужель тебе и целоваться лень? Меня молил, как ныне я взываю, Сам бог войны суровый о любви... Он был могуч... Над битвами летая, Он побеждал, весь в прахе и крови... Мой раб, он умолял самозабвенно О том, что я отдам тебе мгновенно. На мой алтарь копье повесил он, И крепкий щит, и шлем непобедимый, И стал учиться, мною покорен, Играть, резвиться и шутить с любимой. В объятьях обретя желанный бой, Расстался он с гремящею войной. Так властелин склонился предо мною, На цепи розовой он взят в полон... Покорствует ему копье стальное, Но пал перед моим презреньем он. О, не гордись, не хвастай тайной силой, Владея той, кто бога битв пленила. Губами влажными коснись моих, Мои не так милы, но все же алы, Пусть пламя поцелуев вспыхнет в них... Зачем же никнет голова устало? Взгляни в глаза, в них блеск красы твоей, И губы, как глаза, с губами слей. Стыдишься целовать? Сомкни ресницы, И вместо дня настанет в мире ночь... Для двух в любви чудесное таится! Мы здесь одни, отбрось же робость прочь. Фиалки ни нарочно, ни случайно Не разгласят по свету нашей тайны. Над милыми губами нежный пух Еще незрел! Но ждут тебя услады... Не упускай мгновенья, милый друг, Нет, красоты своей губить не надо. Ведь если роз в расцвете не сорвут, Они в саду увянут и сгниют. Вот если бы старухою была я: Сухая, хриплая, с кривой спиной, Морщинистая, мерзкая, больная, Костлявая, с седою годовой, — Там ты бы мог и не искать блаженства, Но ты ведь ненавидишь совершенство! На лбу белейшем ни морщинки нет, Глаза лукавым огоньком блистают, Здесь красота не знает грозных бед, А тело нежное, как в зное, тает, И влажная рука — попробуй тронь! — Расплавится, скользя в твою ладонь. Лишь попроси, я слух твой очарую, Как фея, я порхаю по траве, Иль, словно нимфа, на песке танцую Неслышно, с вихрем кос на голове... Любовь взлетает в воздух, словно пламя, Она стремится слиться с небесами! Взгляни на берег — он похож на сад... Лежу — цветы не мнутся подо мною. Два голубя меня по небу мчат, И жизнь моя весь день полна игрою... Мой милый, мне любовь легка, светла, — Ужель тебе она так тяжела? Но любит ли одна рука другую? Ты разве сам пленен своим лицом? Ну что ж, блаженство у себя воруя, Люби себя в безумии пустом! Так и Нарцисс погиб[87] в одно мгновенье, В ручье свое целуя отраженье. Для блеска создан факел и алмаз, А девы юные — чтоб их любили, Настой из трав — чтоб хворь прогнать от нас. Как жалки только для себя усилья! Рождать — вот долг зерна и красоты, Ты был рожден, теперь рождай и ты! Но как ты смеешь брать блага земные, Не одарив ничем земли взамен? Нужны природе существа живые, Они переживут твой прах и тлен. Ты, бросив смерти вызов, будешь вечно В потомстве воскресать и жить, конечно». Они уже лежали не в тени... Царица, упоенная, вспотела. Заметив, где скрываются они, Сам бог Титан, от зноя разомлелый[88], Мечтал отдать Адонису коней, А сам к Венере — и улечься с ней. Адонис ленью тягостной томится, В его глазах унынье, мрак, тоска... И ясный взор в нем постепенно тмится, — Так небо застилают облака. Он молвил ей: «Довольно препираться! Лицо пылает, время отправляться!» Она в ответ: «Так юн и так жесток! Что скажешь ты, скрываясь, в оправданье? Небесных вздохов нежный ветерок Пусть охладит нам зноя колыханье. Из кос густых я тень тебе создам, А если вспыхнут — волю дам слезам! Не так силен палящий отблеск зноя, Ведь я меж солнцем и тобой лежу, Ничуть не тяготясь такой жарою, Но в пламень глаз твоих с тоской гляжу. Будь смертной я, погибла б рядом с милым Меж солнцем в небе и земным светилом. Ты крепок как кремень, ты тверд как сталь, Нет, даже крепче: камни дождь смягчает. Ты женщины ли сын? Тебе не жаль Смотреть, как женщину любовь сжигает? О, если б мать твоя такой была, Она б тогда бездетной умерла. За что меня надменно презираешь? Ужель опасность здесь тебе грозит? Ну что от поцелуя ты теряешь? Ответь нежней, иль пусть язык молчит. Дай поцелуй, и вновь его верну я С процентами второго поцелуя. О идол размалеванный, тупой, О мертвый лик, холодный камень ада, Не женщиной рожден на свет земной, Как статуя, ты лишь для глаз услада! Нет, на мужчину вряд ли ты похож, У них ведь поцелуй всегда найдешь!» Но страсть ей не дает сказать ни слова, Сковало нетерпенье ей язык, Румянец щек и пламень глаз ей снова Наносят вред, который столь велик: То плачет, то безмолвием томится, То снова слезы начинают литься. То головой тряхнет, то руку жмет, То на него косится, то на землю, И хоть рукой, как лентой, обовьет, Он рвет объятья, жалобам не внемля. Но вырваться не может — сплетена Кругом лилейных пальцев белизна. «О милый, говорит, прилег ты ныне Там, где белей слоновой кости грудь... Пасись где хочешь — на горах, в долине, — Я буду рощей, ты оленем будь. И вновь с холмов бесплодных, безотрадных Спустись попить в источниках прохладных. Почаще в тайных уголках броди, Цветущая долина мхом увита... Холмы крутые, чаща впереди — Здесь все от бурь и от дождей укрыто. Оленем стань и в роще здесь гуляй, Сюда не долетит собачий лай». Адонис усмехается с презреньем, Две ямочки мелькнули на щеках... Любовь их перед гибельным мгновеньем Изваяла, чтоб победить свой страх. Теперь она спокойна, твердо зная, Что не грозит ей гибель никакая. Отверзли зев, любви ее грозя. Заветные, волшебные пещеры. Убитого сразить уже нельзя... Что вымолвит безумная Венера? Что может для царицы быть страшней: Любить того, кто равнодушен к ней! Но страсть ей не дает сказать ни слова, Слов больше нет, все жгуче ярость мук... Его не удержать, уходит время, Он вырывается из цепких рук. Венера стонет: «Дай мне насладиться!» Но он, вскочив, к коню стрелою мчится. И вдруг откуда-то из-за кустов — Кобыла молодая, в гордой неге Почуяв жеребца, под звон подков Храпит и ржет в неукротимом беге. И к ней рванувшись, дикий жеребец, Сорвав узду, умчался наконец. Он скачет, ржет и яростно играет, Подпругу тканую в куски крошит, Копытом, раня землю, ударяет, И будто гром из гулких недр звучит... Мундштук железный он грызет зубами: То, что гнетет, должны мы свергнуть сами! Он уши навострил, и волны льет По шее пышная, густая грива, Как горн, он грозным жаром обдает, Он воздух пьет ноздрями горделиво. А взор его, как пламень, затаил В себе неистовство, отвагу, пыл. То рысью мчится, поступь ускоряя, С изящной, скромной, гордой простотой, То встанет на дыбы, в прыжках играя, Как бы твердя: «Вот я какой лихой! Пусть удаль молодецкая пленяет Лошадку, что за мною наблюдает». Да что ему гнев всадника, укор И льстивое: «Да ну же!» иль «Куда ты?» Что удила, что ярость острых шпор, Седло, и сбруя, и чепрак богатый? Он видит только цель своих услад, И больше ничего не видит взгляд. Когда художник превзойти стремится Природу, в красках написав коня, Он как бы с ней пытается сразиться, Живое мертвым дерзко заменя... Но конь живой — чудесное созданье! В нем все прекрасно: сила, пыл, дерзанье. С широкой грудью, с тонкой головой, С копытом круглым, с жаркими глазами, С густым хвостом, с волнистою спиной, С крутым крестцом, с упругими ногами — Был конь прекрасен! Нет изъянов в нем... Но где же всадник, властный над конем? Он вздрогнет, если перышко взлетает, Порой отпрянет он, порой замрет, Куда он бросится — никто не знает, И, с ветром споря, мчится он вперед. И ветер свищет над хвостом и гривой, Как веер, шерсть взметая торопливо. Он тянется к лошадке, звонко ржет, И, все поняв, ответно ржет кобыла, И, хоть приятен ей такой подход, Она упрямится — не тут-то было! — И отвергает яростный порыв, Копытами наскоки отразив. И вот уж недовольный, безотрадный, Хлеща по бедрам яростно хвостом, Чтоб жаркий круп укрыть в тени прохладной, Он бьет копытом, мух кусая ртом. Увидя гнев, кобылка молодая Спешит к нему, всю ярость в нем смиряя. Его взнуздать идет Адонис злой... Но вдруг лошадка дикая в испуге, Как от погони, прочь летит стрелой, А конь, забыв Адониса, — к подруге, И мчатся вдаль, а рядом с двух сторон Несется стая вспугнутых ворон. Уселся в ярости Адонис, мрачный, Кляня проделки буйного коня... Миг выпал для любви теперь удачный: Вновь обольщать, мольбой его маня. Нет горя, что сильнее сердце гложет, Когда и речь любви помочь не может. Печь замкнутая яростней горит, Река в плотине яростней вскипает... О скрытом горе так молва твердит: Потоки слез огонь любви смиряют. Но раз у сердца адвокат немой, Тогда истец процесс погубит свой. Ее вблизи он видит и пылает: Под пеплом угли вихрь вздувает вновь. На лоб он в гневе шапку надвигает, Уставясь в землю, мрачно хмуря бровь, Как будто замечать ее не смея... Но искоса-то он следит за нею. И любопытно видеть, как она К мальчишке своенравному крадется, Как на лице в смятенье белизна Румянца алым светом вдруг зальется... То бледен облик щек ее, а вот, Как молния с небес, он вдруг сверкнет. И вот она, склоняясь, поникает Любовницей смиренной перед ним... Одной рукою шапку поправляет И льнет к щекам движением хмельным, Нежнейший след на коже не изгладя, Как легкий след в недавнем снегопаде. Меж ними дело кончится войной! Ее глаза к нему бегут с прошеньем, Но он не тронут горестной мольбой: Все жалобы встречает он с презреньем. То, что неясно в пьесе до сих пор, Расскажут слезы, как античный хор[89]. Она дарит его пожатьем нежным... Как лилия, зарытая в снега, Иль мрамор в алебастре белоснежном, Так белый друг взял белого врага. И бой двух рук — огня со льдом искристым — Двум голубкам подобен серебристым. Глашатай мысли речь ведет опять: «Венец творенья в этом мире бренном, О, если бы мужчиною мне стать, То, слив сердца в желанье дерзновенном, Тебя я кинулась бы исцелить, И даже с риском жизнью заплатить». Он говорит: «Оставь в покое руки!» «Отдай мне сердце! — был ее ответ. — Отдай его, в нем лишь металла звуки, А нежных вздохов в нем давно уж нет. Теперь меня смутит любовь едва ли, Ты виноват, что сердце тверже стали». А он: «Стыдись! Уйди иль дай уйти! Мой день погублен, конь удрал куда-то, Из-за тебя его мне не найти, Оставь меня и уходи одна ты. Лишь вот о чем сейчас веду я речь: Как от кобылы жеребца отвлечь». Она в ответ: «Твой жеребец, палимый Желаньем ярым, верный путь избрал... Туши пожар любви неодолимый, Чтоб уголь сердце не воспламенял. Пределы морю есть, но нет — для страсти! Так диво ли, что конь у ней во власти? Смирившись перед кожаной уздой, У дерева томился он покорно... Но, милую почуяв, конь лихой, Ремень непрочный свой рванув проворно, Мгновенно ухитрился прочь стянуть, Освободив и голову и грудь. Кто, видя милую нагой в постели, Блеснувшую меж простынь белизной, Допустит, чтоб в нем чувства онемели Там, где глаза пресыщены едой? Кто не дерзнет и хилою рукою Вздуть пламя в печке зимнею порою? Позволь коня мне, мальчик мой, простить! Вот у кого бы надо поучиться Бездумно наслаждения ловить, Он нам теперь в наставники годится! Учись любить, не труден ведь урок, Усвоенный, тебе пойдет он впрок». Он говорит: «Любви ловить не буду, Она не вепрь, чтоб гнаться мне за ней... Мой долг велик, но брать не стану ссуду, Держаться дальше от любви — верней! Я слышал, что она лишь дух бесплотный, И смех, и слезы — все в ней мимолетно. Кто в платье неготовом выйти б мог? Кто нерасцветший лепесток срывает? Лишь тронь неосторожно — и росток, Едва взошедший, быстро увядает. И если жеребенок запряжен, То быстро в клячу превратится он. Ты же мне руку вывихнешь... Не надо! Расстанемся — не время для бесед... Сними же с сердца моего осаду И знай: надежды на победу нет! Брось клятвы, лесть, притворные печали, Там не пробьешь, где сердце тверже стали». Она в ответ: «Ты смеешь возражать? О, лучше б ты был нем иль я глухая... Сирены голос губит нас опять[90], Терзалась я, теперь изнемогаю. Нестройных звуков полный, твой хорал Для сердца жгучей раной прозвучал. Будь я слепой, то уши бы пленялись Невидимой и скрытой красотой, — Будь я глухой, все атомы бы рвались К тебе, к тебе, к слиянию с тобой... Без глаз, ушей, без слуха и без зренья, Я радость бы нашла в прикосновенье. А если бы я даже не могла Ни видеть, ни внимать, ни трогать нежно, То я бы в обонянии нашла Возможность волю дать любви безбрежной... Твой облик излучает аромат, В нем как бы вновь огни любви горят. Но вкусу пир ты дал бы бесконечный, Ты, четырех главнейших чувств исток! Они тогда бы наслаждались вечно, Поставив Подозренье на порог, Чтоб Ревности угрюмой появленье Не портило бы пир и наслажденье». Открылся вновь рубиновый портал, Чтоб нежно речь струилась, а не с гневом, Но пурпур зорь извечно предвещал Крушенье — моряку, грозу — посевам, Скорбь — пастухам, беду — для малых птиц, Для стада — вихрь и отблески зарниц. Зловещий этот знак ее печалит: Так ветер вдруг замрет перед грозой, Так волк, рычать готовый, зубы скалит, Так брызнет сок из ягоды тугой, — Как из ружья полет смертельной пули, Слова непрозвучавшие резнули. Ее сражает сразу грозный взгляд, Он и убьет любовь и воскрешает: Улыбке каждый после гнева рад, И нищего любовь обогащает. А глупый мальчуган ей щеки трет, Вот-вот опять румянец в них мелькнет. И он уже забыл все то, что было, Забыл, что собирался укорять... Любовь уловкой горе отдалила: Как ум хитер — в беде ее спасать! Она в траве недвижно замирает — Пусть он ей жизнь дыханьем возвращает! Он жмет ей нос, и ловит сердца звук, Сгибает пальцы, видя: плохо дело! На губы дышит ей... Как нежный друг, Исправить вред готов, и вдруг он смело Ее целует! Ей теперь не встать, Она согласна вечно так лежать. Ночь грустную теперь заря сменяет, Два голубых окна открыты в день... Так солнце утром землю оживляет, Приветным взором разгоняя тень, Деля сиянье славы с небесами, — Так и лицо озарено глазами. Лицо его, как пламя, жгут лучи, Как будто там сияющими стали. Не будь нахмурен он, тогда в ночи Четыре факела бы заблистали, А взор ее хрустальною слезой Мерцает, как луна в волне ночной. Она твердит: «В огне иль в океане Я гибну, в небесах иль на земле? Что мне отныне — жизнь иль смерть желанней? Который час? Рассвет иль ночь во мгле? Была жива — и жизнь, как смерть, томила, Теперь мертва — и смерть мне стала милой. Убил уж раз меня! Убей же вновь! Ведь злое сердце взор твой научило С презреньем оттолкнуть мою любовь И сердце бедное мое убило. В мои глаза вошла бы темнота, Когда б твои не сжалились уста. Пусть поцелуй целебный долго длится! Пусть пурпур губ не блекнет никогда! Пусть свежесть в них навеки сохранится, Чтоб гибель им не принесли года! Пусть скажет звездочет[91], нам смерть вещая: Твоим дыханьем сдута язва злая. О, чистых губ мне наложи печать! Какую сделку заключить должна я? Себя теперь готова я продать, А ты внесешь мне плату, покупая. И чтоб покупку увенчать верней, Печатью мне уста замкни скорей. Пусть щедрым ливнем льются поцелуи, Плати по одному, не торопясь. Ведь десять сотен только и прошу я, Они мелькнут, быстрее слов промчась. Смотри, за неуплату долг удвою, И двадцать сотен для тебя — пустое!» «Царица, — он промолвил, — объясни Незрелостью все ухищренья эти. Я юн, меня к познанью не мани, — Рыбак мальков швыряет прочь из сети. Созрев, сорвется слива; но она Кисла на вкус, покуда зелена. Взгляни: целитель мира, утомленный, На западе кончает путь дневной. Кричит сова, предвестник ночи сонной, В загоне — овцы, в гнездах — пташек рой. Слой черных туч, окутав небо тьмою, Зовет и нас к разлуке и покою. Давай друг другу мы шепнем: «Прощай!» Скажи — и ты дождешься поцелуя!» Она, сказав, как будто входит в рай И платы ждет, мечтая и ликуя... И обняла любимого потом, Прильнув к лицу пылающим лицом, Пока он, ослабев, не отрывает Небесной влагой напоенный рот... Он сладостью ей губы обжигает, Но жажда их все яростнее жжет. Они, друзья и недруги желанья, Вновь падают на землю без дыханья. Теперь желанье, жертвой завладев, Ее, как хищник, жадно пожирает... Ее уста — как воин, впавший в гнев, Его уста — как пленник, замирают. Она их пьет как коршун, груб и дик, Пока не осушает весь родник. Она в слепом неистовстве бушует, Вдруг ощутив всю сладость грабежа, — В ней страсть с безумством ярости ликует, Лицо горит, вся кровь кипит... Дрожа, Она в забвенье отшвырнула разум, И стыд, и честь — все умолкает разом. В объятьях цепких, слаб и распален, Как ставшая ручною в клетке птица, Иль как олень, что бегом утомлен, Иль как дитя, что ласке покорится, Он ей сдается, не вступая в бой, А ей желанен счастья миг любой! Малейшему давленью уступает Застывший воск, когда огнем нагрет, Отвага никаких преград не знает, Особенно в любви границ ей нет... И страсть не отступает боязливо, Чем цель трудней, тем яростней порывы. Ей не пришлось бы нектар губ впивать, Смутись она его суровым взором... С шипами вместе розу надо рвать, Влюбленный должен быть глухим к укорам. Будь красота под тысячей замков, Любовь пробьется к ней в конце концов. Ей жалость отпустить его внушает, Несчастный молит дать ему уйти... И вот она его освобождает И даже говорит ему: «Прости!» — Хоть луком Купидона[92] и клянется, Что он над сердцем властен остается. «Мой милый, эту ночь я проведу В бессонной, — говорит она, — печали... Скажи мне, где и как тебя найду? На завтра встречу мы не назначали?» А он ей: завтра встреча не нужна, С друзьями он идет на кабана. «Кабан!» — Вдруг бледность щеки покрывает, Как будто бы над розой полотно... Хоть ею тайный страх овладевает, Она к нему прильнула все равно. Упали оба — тут и он забылся И прямо на живот к ней повалился. Для жаркой схватки на коне боец, Теперь любви арена перед нею... Когда же в бой он вступит наконец? Но тают жалкие мечты, тускнея; Таких и сам Тантал не ведал бед[93]: В Элизиум вошла[94] — а счастья нет! Вот птицы видят гроздья на картине[95], Их так пленяет этот виноград, Что ягоды клюют и на холстине... Так и ее желания томят. Желаний пыл невспыхнувший царица Зажечь в нем поцелуями стремится. Напрасен труд, царица красоты, Испробовано все, что достижимо... Иных наград заслуживаешь ты: Сама Любовь... в любви... и нелюбима! «Стыдись, — он говорит, — ты жмешь, пусти, И эти приставанья прекрати!» «Когда б о вепре ты не заикнулся, Давно бы ты ушел, — в ответ она, — А вдруг метнул копье да промахнулся? Ну где же осторожность тут видна? Опасен хищник острыми клыками, Так мясники орудуют ножами. Щетину игл — угрозу для врагов — Он тащит на спине горбатой, взрытой, Он мордой рыть могилы всем готов, Глаза, как светляки, блестят сердито... Он в ярости сметает всё с пути, И трудно от клыков его уйти. Его бока защищены щетиной, И надо их сперва пронзить копьем... А к толстой шее путь для лезвий длинный, Он в бешенстве сразится и со львом. Пред ним кустарник в страхе сторонится, Когда стремглав он через дебри мчится. Тебя ему сгубить совсем не жаль, И облик твой, моей любви блаженство, И нежность рук, и губ, и глаз хрусталь — Все изумительное совершенство! Но, одолев тебя (вот ужас в чем!), Как луг, всю прелесть взроет он потом. Пусть в мерзостной берлоге он таится... Что делать красоте с врагом лихим? К опасностям не должно нам стремиться, Здесь друга нам совет необходим. Во мне — чуть уши это услыхали — От страха все поджилки задрожали. Ты видел, как в глазах зажегся страх? Заметил, как лицо мое бледнеет? Ты лег на грудь мне, ты в моих руках, И я без чувств, и все во мне немеет... Но сердца беспокойный, шаткий бой Как гул землетрясенья под тобой. Там, где царит Любовь, там Ревность злая Стоит, как верный часовой, пред ней, Тревогу бьет, мятеж подозревая, И в мирный час зовет: «Убей! Убей!» Она любовь от страсти отвлекает, Так ветер и вода огонь сбивают. Червяк, любви грызущий вешний цвет, Лазутчик этот всюду тайно вьется, Мешая правду счастья с ложью бед... Он Ревностью уж издавна зовется. Стучит он в сердце, в ухо шепчет мне. Что смерть любимого страшна вдвойне. Он страшный облик вепря представляет Разительно испуганным глазам, И, весь в крови, твой образ возникает, Поверженный, как жертва злым клыкам. К цветов подножью кровь твоя струится, И грустно ряд стеблей к земле ложится. А что со мною станется тогда, Раз и теперь дрожу я от волненья? Одна лишь мысль для сердца уж беда, А страх ему внушает дар прозренья. Знай, что тебе погибель суждена, Когда ты завтра встретишь кабана[96]. Уж если так увлекся ты охотой, За робким быстрым зайцем устремись, Иль за лисою в чащи и болота, Иль за пугливой ланью ты помчись! Но там трави одних лишь кротких тварей Со сворой псов в охотничьем угаре. Заметь, когда, спасаясь от беды, Мелькают ушки зайчика косого, То он, запутывая все следы, Быстрее ветра мчится прочь, и снова В любые норки он юркнуть готов, Как в лабиринт, чтоб обмануть врагов. Порой в толпу овец он ускользает, Их запахом обманывая псов, Порою в норку кролика влетает, Чтоб смолкнул гул собачьих голосов, Иль спрячется в стадах оленьих ловко: Для всяких бедствий есть своя уловка. Собак разгоряченных он смутит Там, где с другими запах свой смешает, — Но вскоре вновь его обман открыт, Их звонкий лай на миг лишь замолкает. Завоют псы, а эхо им в ответ: Как бы и в небе ловят зверя след. Стоит зайчонок бедный у пригорка На задних лапках, обратившись в слух, Он за врагами наблюдает зорко, К заливчатому лаю он не глух. В тоске больного он напоминает, Что звону похоронному внимает. Ты видишь, он, запутывая путь, Зигзагами летит, в росе купаясь, Царапая себе шипами грудь, Любых теней и шорохов пугаясь. Топтать смиренных ведь готов любой, А кто поможет справиться с бедой? Лежи спокойно и послушай дале... Не рвись, ведь все равно тебе не встать! Я от охоты отучу едва ли, Хоть мне пришлось мораль тебе читать. Легко найду я нужные сравненья, Чтоб как-то дать страданьям объясненье. Что я сказать хотела?» — «Все равно, — Прервал он, — все давно об этом знают. Уж ночь, темно...» — «Так что же, что темно?» «Меня друзья давно уж ожидают, И я, бредя во тьме, могу упасть». В ответ она: «Во тьме лишь зорче страсть. А упадешь, то знай: земля, наверно, К тебе в любви пытается прильнуть... Сокровища на всех влияют скверно, Влекут и честных на преступный путь. От губ твоих спешит Диана скрыться[97], Чтоб поцелуем ей не соблазниться. Теперь причина темноты ясна: Стыдясь, луна свои лучи застлала, Пока природа не осуждена За то, что красоту с небес украла И воплотила в облике твоем, Чтоб в ночь затмить луну и солнце — днем. Луна Судьбу лукаво подкупает, Прося труды природы истребить... Судьба с уродством красоту сливает, Чтоб в хаосе гармонию сгубить, А красоту подвергнуть страшной власти Тиранства, злополучья и несчастья. Горячка, бред, чумы смертельный яд, Безумие, шальные лихорадки, Болезнь костей, когда в крови горят, Как пламя, сумасшествия припадки, Отчаянье, печаль, весь гнет земной — Природе смертью мстят за облик твой. А из недугов этих ведь любые В мгновенной схватке прелесть сокрушат, И молодости краски огневые, Недавно так пленявшие наш взгляд, — Все быстро блекнет, вянет, исчезает... Так снег в горах под солнцем в полдень тает. Ты девственность бесплодную отбрось Весталок хмурых и монахинь нудных[98]... Им дай лишь власть — пожалуй бы пришлось Увидеть век людей бездетных, скудных. Будь щедр! Чтоб факел в темноте не гас, Ты масла не жалей хоть в этот раз. Вот это тело — жадная могила, Свое потомство в ней хоронишь ты... Ему родиться время предрешило, Но ты не спас его от темноты. Весь мир взглянул бы на тебя с презреньем, Узнав, что ты запятнан преступленьем! Себя ты губишь скупостью своей... Так и в гражданских войнах не бывает! Самоубийцы даже ты гнусней, Отца, который сына убивает. Зарытый клад ржавеет и гниет, А в обороте — золото растет!» «Ты скучной теме предаешься страстно В который раз, — Адонис ей сказал, — Но борешься с теченьем ты напрасно, И я тебя напрасно целовал. Клянусь я ночью, нянькой наслажденья, Мне речь твоя внушает омерзенье! Хоть двадцать тысяч языков имей, И каждый будь из них еще страстнее, И будь он пения сирен нежней — Я все равно понять их не сумею. Бронею сердце вооружено, Не будет слушать песен лжи оно, Чтоб обольщающий напев не вкрался В нетронутый тайник груди моей И там смутить бы сердце не старался, Не дав потом спокойно спать ночей... Нет, госпожа, его терзать не стоит, Пускай никто его не беспокоит. На лесть твою легко рукой махнуть, Ведь гладок путь, ведущий к обольщенью... Не от любви хочу я увильнуть, Я к похоти питаю отвращенье. А ты, чтоб в плен потомством заманить, Свой разум в сводню хочешь превратить. Любовь давно уже за облаками, Владеет похоть потная землей Под маскою любви — и перед нами Вся прелесть блекнет, вянет, как зимой. Тиран ее пятнает и терзает: Так червь листы расцветшие глодает. Любовь, как солнце после гроз, целит, А похоть — ураган за ясным светом, Любовь весной безудержно царит, А похоти зима дохнет и летом... Любовь скромна, а похоть все сожрет, Любовь правдива, похоть нагло лжет. Я больше бы сказал, да не дерзаю, Предмет уж стар, оратор же незрел... Итак, тебя с досадой покидаю, Стыд на лице, и в сердце гнев вскипел, А уши, что речам хмельным внимали, Горят румянцем — так их оскорбляли». От нежных рук, державших на груди, Уходит он, из сладостных объятий Он вырвался. Венера впереди Лишь горе чует, плача об утрате. Как в небе метеор, мелькнув, погас, Так он скрывается во мраке с глаз. Она за ним следит... Так мы порою Глядим на отплывающих друзей, Когда корабль уже закрыт волною, До туч взлетевшей в ярости своей, И тьма, как необъятная могила, Уже любимый облик поглотила. Смущенная, как тот, кто вдруг в поток Алмаз бесценный уронил случайно, Как путник, чей погаснул огонек, Бредет в ночном лесу тропинкой тайной, — Так и она лежала в темноте, Утратив путь к сияющей мечте. Бьет в грудь она себя, и сердце стонет, А ближние пещеры, как бы злясь, Назад к богине эти стоны гонят, Как будто бы усилить боль стремясь. Она раз двадцать всхлипнет: «Горе, горе!» И плачут двадцать эхо, стонам вторя. О том, как дерзких юношей в рабов Любовь в безумстве мудром обращает, Как губит в детство впавших стариков, Она уныло песню начинает... Заканчивает скорбный гимн печаль, А эхо все уносит гулко вдаль. Всю ночь звучат мотивы скучной песни, Часы влюбленных молнией летят... Что им всего на свете интересней, То, думают, любой услышать рад. Но часто их подробные рассказы Охоту слушать отбивают сразу. Но с кем ей провести придется ночь? Ведь звуки эхо льстить бы ей сумели... Их слушать, как буфетчиков, невмочь В дыму таверны, за бутылкой эля. Им скажешь: «Да!» — они ответят: «Да!» И «Нет!» на «Нет!» услышишь ты всегда. Вот жаворонок нежный! В час рассвета Он ввысь из влажных зарослей вспорхнет, И встанет утро. Прославляя лето, Величьем дышит солнечный восход И мир таким сияньем озаряет, Что холм и кедры золотом пылают. Венера солнцу тихо шлет привет: «О ясный бог и покровитель света! Свет факелов и звезд далекий свет, Весь этот блеск — твое созданье это... Но сын, рожденный матерью земной, Затмить сумеет свет небесный твой». И к роще миртовой Венера мчится, Волнуясь, что уж полдень недалек, А весть о милом в тишине таится... Где лай собак и где гремящий рог? Но вдруг возникли отклики в долине, И вновь на звуки понеслась богиня. Она бежит, а на пути кусты, Ловя за шею и лицо целуя, У бедер заплетаются в жгуты... Она летит, объятья их минуя. Так лань, томясь от груза молока. Спешит кормить ягненка-сосунка. Но, услыхав, что псы визжат в тревоге, Она дрожит, как тот, кто вдруг змею Зловещей лентой встретив на дороге, Замрет и в страхе жмется на краю... Так вой собак, звучащий за спиною, Всю душу наполняет ей тоскою. И ясно ей, что здесь идет со львом, С медведем или вепрем бой кровавый... И там, где в кучу сбились псы кругом, Ей слышен визг и вой орды легавой. Уж очень страшен псам свирепый враг: Кому начать — им не решить никак. Ей в уши проникает визг унылый, Оттуда к сердцу подступает он, И в страхе кровь от сердца рвется с силой И каждый атом в ней оледенен... Так, офицера потеряв, солдаты Бегут позорно, ужасом объяты. Потрясена картиною такой, Она застыла в трепетном волненье, Пока себе не говорит самой, Что это — лишь пустое наважденье, Что успокоиться она должна, И вдруг под елью видит кабана. Все в алых сгустках, в белой пене рыло, Как будто с молоком смешалась кровь... Ей снова страх оледеняет жилы, И мчится прочь она в безумстве вновь. Вперед, назад — блуждает и плутает, И кабана в убийстве обвиняет. Меняя в горе тысячи путей, Она по ним же пробегает снова. То медлит, то опять летит быстрей... Так пьяный ум, бессвязный, бестолковый, Все видит, ничего не уловив, За все берясь и тотчас вновь забыв. Вот в чаще утомленный пес ютится, И где хозяин — он сказать бы рад, Другой все раны зализать стремится: Прекрасный способ, если в ране яд! А вот и третий, изнуренный боем... Она к нему, но он встречает воем. Когда замолк его зловещий вой, Бредет еще один, угрюмый, черный, Терзает душу визг его глухой... А с ним другие, кончив бой упорный, Пушистые хвосты влачат в пыли: Почти все псы уж кровью истекли. Всегда и всюду смертные страшатся Любых видений, знамений, чудес... В них как бы откровения таятся, В них узнают пророчества небес. Так в ней от страха сердце замирает, И к Смерти жалобно она взывает. «О злой тиран, — так Смерть она зовет, — Любви разлучник, мерзостный и тощий! Зачем ты душишь красоты восход, Угрюмый призрак, ненавистной мощью? Всю красоту свою, пока дышал, Он розе и фиалке отдавал. Ужель умрет он? Чтобы ты сразила Такую красоту? Не может быть... А впрочем, что же? С той же страшной силой Ты наугад, вслепую можешь бить! Ты в старость метишь, но стрелою звонкой Ты мимо цели в грудь разишь ребенка. Заране это зная, словом он Отбил бы натиск беспощадной силы, — Враг людям с незапамятных времен, Ты не сорняк, а ты цветок сгубила. Он с золотой стрелой Любви шутил, Но Смерти черный лук его сразил[99]. Ужель ты слезы пьешь, властитель горя? Что даст тебе окаменелый стон? Зачем же вечный сон застыл во взоре, Хоть все глаза учил прозренью он? Что скажешь ты Природе в оправданье, Исторгнув лучшее ее созданье?» Она теперь отчаянья полна... Как шлюзы, веки падают, скрывая Хрусталь ручьев, и по щекам волна На грудь струится, серебром сверкая. Но дождь серебряный, сквозь шлюзы вмиг Прорвавшись, на свободу вновь проник. О, как глаза и слезы в дружбе слиты! В слезах — глаза, а слезы — в них видны! И хоть со щек они дыханьем смыты, Друг в друге хрустали отражены... Как в бурный день, где вихри дождь сменяют, Вздох сушит щеки, слезы — увлажняют. Столь разны чувства, но беда одна... Кто может лучшим в горести считаться? Какое главным назовет она? В борьбе за первенство они теснятся... Нет, все равны. И вот они толпой Сошлись, как облака перед грозой. Вдруг крик охотника ей слух пронзает: Так няньки песня малышу мила! И груз тревог, что ум отягощает, Надежда прочь на время отвела, И радость повторяет ей упорно, Что это клич Адониса бесспорно. И в путь обратный слез поток течет, В плену у глаз, как в хрустале алмазы... Слезинка вдруг случайно соскользнет, И на щеке она растает сразу; С лица земли не смоет грязь она — Земля-неряха вечно чуть пьяна. Как недоверчива любовь! Как странно В ней вера с недоверьем сплетена! В ней радость с горем бьются беспрестанно, В надежде и в тоске она смешна: Одна — обманом хочет подольститься, Другая — правдой погубить стремится. Но, ткань соткав, ее Венера рвет: Адонис жив, и Смерть бранить не надо... Теперь ее богиня не клянет, А ей сулит триумфы и награды. Царем могил, могилой для царей Зовет она владычицу теней. «Нет, дорогая Смерть, я пошутила, — Она твердит, — прости мне ужас мой, Когда кабан кровавый, тупорылый Мне встретился, безжалостный и злой... Я признаюсь, что гневалась напрасно, Мне гибель милого была ужасна. Кабан виной моих речей и слез. Отмсти ж ему, невидимый властитель! Он, злая тварь, обиды все нанес, Не я, а он всех жалоб вдохновитель. Скорбь двуязычна; чтобы сладить с ней, В сто раз должна быть женщина умней». Она спешит рассеять подозренья, Надеясь, что Адонис будет жить И так цвести, что просто загляденье... Теперь она готова Смерти льстить И речь вести о славе, мавзолеях, О подвигах, триумфах и трофеях. Она твердит: «Как слабости ума Я поддалась безумно и нелепо! Пока жива вселенная сама, Я знаю, что и он далек от склепа! Погибнет он — и красота умрет И в черный хаос мир опять вернет. Стыдись, любовь! Как схваченный ворами В пути богач, ты ужаса полна... Еще неуловимая глазами, Для сердца малость всякая страшна». И вдруг, заслышав звук веселый рога, Она вскочила, вмиг забыв тревогу. И вот летит, как сокол на манок, Травы не приминая в легком беге... И видит вдруг, несчастная, у ног В крови того, о ком мечтала в неге... Лежит, сражен... При зрелище таком Глаза померкли, словно звезды днем. Коснись рожков улитки, и — о диво! — Укрывшись в тесный домик свой от бед, Она во тьме таится терпеливо, Боясь обратно выползти на свет. Так зрелищем кровавым пьяны, сыты, Глаза уходят в темные орбиты. И там, служить отказываясь, свет Скорее просят удалить в изгнанье, А мозг им с тьмой дружить дает совет И взором сердцу не вершить страданья. А сердце, как низверженный король, В щемящих стонах изливает боль. И подданные все его страшатся... Так вихри, замкнутые под землей, Колебля землю, вырваться стремятся, Оледеняя страхом ум людской. И эти вихри тело так шатают, Что ложе темное глаза бросают... И, вновь открывшись, свет невольно льют На рану, что кабан нанес жестокий, И на лилейно-белый бок текут Из раны слез кровавые потоки... А рядом травы и цветы толпой Пьют кровь, захлестнуты ее волной. Заметив их сочувствие, Венера К плечу склоняет голову с тоской... Немая страсть безумствует без меры, Ей кажется — он жив, лежит живой! В ней замер голос, ноги затекают, И слезы в ней безумье пробуждают. На рану пристально она глядит, И взор померкший три увидел раны, И жалобно теперь она корит Свои глаза, прибегшие к обману: В нем два лица, и все двоится в нем, Обманут взор больным ее умом. «И об одном печаль неистребима, — Она твердит, — но два здесь мертвеца! Нет слез уже, промчались вздохи мимо, Глаза — огонь, а сердце — ком свинца. Свинец сердечный, плавься непрестанно! В разгаре мук мне только смерть желанна! О бедный мир, ты свой утратил клад! Но кто теперь восторг в тебе пробудит? Чей голос прозвучит? И чем прельстят Нас из того, что было и что будет? Цветы милы, так свежи их цвета, Но с ним навек погибла красота! Зачем теперь и шляпы и вуали[100]? Ни вихрь, ни солнце не целуют вас... Боитесь прелесть потерять? Едва ли! Вам свищет вихрь и солнца блеск погас. Но красоты Адониса частицу Любой из них себе украсть стремится. Когда на лоб он шапку надвигал, То солнце под нее взглянуть хотело, А вихрь, сдувая прочь ее, играл Волной волос... Адонис то и дело Сердился, он заплакать даже мог, — Тогда они сушили слез поток. За изгородью где-нибудь таился, Чтоб красоту его увидеть, лев, Послушать пенье рядом тигр ложился, Ручной и тихий, мигом присмирев, А волки о добыче забывали — И овцы в этот день не пропадали. Когда в ручье его мелькала тень, Ее ловили рыбки золотые... Им птицы любовались целый день: Одни звенели песней, а другие Ему натаскивали вишен, слив... Адонис ведь и вправду был красив! И этот злой кабан с колючим рылом, Чей взор угрюмый ищет лишь могил, Он, покоренный обаяньем милым, Его бы никогда не погубил. Да, вепрь, его увидев, так скажу я, Случайно только мог убить, целуя. Вот так убит Адонис нежный был: На кабана с копьем он быстро мчался, А тот свои клыки оборотил, Но не губить, а целовать собрался... Кабан влюбленный к юноше приник И вдруг вонзил случайно острый клык. Будь я с клыками, то, должна признаться, Ускорила бы смерти я приход! Мне в жизни не пришлось им наслаждаться, Зловещая судьба меня гнетет!» И тут богиня, рухнув к изголовью, Лицо измазала застывшей кровью. Глядит на губы — но они бледны, Берет за руку — все оледенело... И жалобы ему уж не слышны, Ведь мертвому до них уже нет дела! Она приподнимает веки глаз, Но свет двух звезд навеки там угас! Два зеркала, где часто отраженье Ее мелькало, стынут в тусклой мгле... В них больше нет ни света, ни движенья, Нет красоты отныне на земле! Она твердит: «Нет места и надежде! Адонис мертв, но ясен день, как прежде! Но раз он мертв, вот прорицанье вам: Отныне пусть печаль в любви таится, Пусть ревность рыщет рядом по углам, Начало в блеске, а конец затмится! Да, пусть конец не будет светлым в ней, Пусть горе будет радости сильней! Пусть будет бренной, ложной и обманной, Пускай в расцвете вихрь ее сомнет, Пусть яд на дне, а верх благоуханный Влюбленных пусть к изменам увлечет. Пусть в теле слабость силу побеждает, Пусть мудрый смолкнет, а глупец болтает. Пусть будет расточительно-скупой, Плясать беззубых старцев заставляя, Пускай злодея усмирит разбой, Богатых грабя, бедных одаряя... Дика в безумстве и глупа на вид, Пусть юных старит, дряхлых молодит. Пусть беспричинно всех подозревает, Там не боясь, где повод к страхам есть, Пусть жалость и жестокость сочетает, Пусть в истину внесет обман и лесть, Пусть искренность позорно извратится, Пускай дрожит герой, а трус храбрится. Пусть явится причиной войн и смут, Отца и сына перессорив в доме... Раздоры в ней рожденье обретут: Так пламени источник скрыт в соломе. Раз губит Смерть моей любви расцвет, Пускай любви не ведает весь свет!» Но тут внезапно юноша убитый Растаял, как туман, и скрылся вмиг... Из капель крови, по земле разлитой, Пурпурный с белизной цветок возник[101], Ей бледность щек его напоминая, Где кровь уже застыла, не стекая. Она, склонившись, нюхает цветок И ловит в нем Адониса дыханье: Ей хочется, чтоб он на грудь ей лег, Как о погибшем знак воспоминанья. Она срывает стебель — и в глаза Зеленый сок ей брызнул, как слеза. «Цветок мой бедный, — так она сказала, — Прелестный сын прекрасного отца! Любая грусть в нем слезы вызывала, Собою он остался до конца. Здесь на груди увять тебе придется, А не в земле, где кровь струею льется. Здесь на груди была отца постель... Наследник ты, владей по праву ею! Ложись спокойно в эту колыбель, Я сердца теплотой тебя согрею И каждый миг и каждый час опять Цветок любимый буду целовать». Назад к своим голубкам серебристым От мира страшного она спешит... Их запрягает, и в полете быстром Ее по небу колесница мчит, Держа свой путь на Пафос[102] — там царица Навек от всех решила затвориться.

Лукреция[103]

Его милости ГЕНРИ РАЙОТСЛИ,

герцогу СОУТЕМПТОНУ,

барону ТИЧФИЛДУ

Любовь, которую я питаю к вашей светлости, беспредельна, и это скромное произведение без начала выражает лишь ничтожную часть ее. Только доказательства вашего лестного расположения ко мне, а не достоинства моих неумелых стихов дают мне уверенность в том, что мое посвящение будет принято вами. То, что я создал, принадлежит вам, то, что мне предстоит создать, тоже ваше, как часть того целого, которое безраздельно отдано вам. Если бы мои достоинства были значительнее, то и выражения моей преданности были бы значимее. Но каково бы ни было мое творение, все мои силы посвящены вашей светлости, кому я желаю долгой жизни, еще более продленной совершенным счастьем.

Вашей светлости покорный слуга

Уильям Шекспир

Из лагеря Ардеи осажденной[104] На черных крыльях похоти хмельной В Коллациум[105] Тарквиний распаленный Несет едва горящий пламень свой, Чтоб дерзко брызнуть пепельной золой И тлением огня на взор невинный Лукреции, супруги Коллатина. Верна супругу! — Вот что в нем зажгло Настойчивое, острое желанье... Ведь Коллатину вдруг на ум пришло Расписывать супруги обаянье, Румянец щек и белизны сиянье, И прелесть звезд, горящих на земле, Как свет небесных звезд в полночной мгле. В шатре Тарквиния он прошлой ночью Поведал о сокровище своем И как богатств бесценных средоточье Он отыскал по воле неба в нем... А дальше он упомянул о том, Что хоть цари у всех слывут в почете, Но жен таких у них вы не найдете. Минута счастья озаряет нас И, отблистав, мгновенно исчезает... Так серебро росы в рассветный час Под золотым величьем солнца тает. Едва родившись, сразу умирает! Честь и краса, к несчастью, не всегда Защищены судьбою от вреда. Сама собою прелесть убеждает Без красноречия глаза людей. Ужель необходимость возникает То восхвалять, что нам всего ценней? Зачем же Коллатин в пылу речей Обмолвился о камне драгоценном? Иной раз быть не стоит откровенным! Быть может, хвастовство красой жены Тарквиния порыв воспламенило... Порой сердца ушами смущены! А может быть, ему завидно было, Иль вот какая колкость уязвила, Что, скажем, он владеет, Коллатин, Тем, чем владеть не может властелин. Что б ни было — но все же размышленье Его вперед, волнуя сердце, мчит... Дела и честь, друзья и положенье — Забыто все! Он задушить спешит Глухой огонь, что в печени горит. О ложный жар, ты — лед на самом деле, В твоей весне еще шумят метели. Когда проник в Коллациум злодей, Он принят был Лукрецией самою... Он схватку видит на лице у ней Меж добродетелью и красотою. То прелесть побеждалась чистотою, То красота выигрывала бой, Весь блеск невинности затмив собой. Но красота, венчаясь белизною, Зовет на помощь белых голубей, А добродетель в споре с красотою Румянец хочет отобрать у ней... В век золотой уж был он у людей И в наши дни, как встарь, порой бывает, Что белизну румянец защищает. Так на лице геральдика ясна; Румянец с белизной вступил в сраженье... Две королевы, каждая сильна, И обе трона жаждут в исступленье. В них честолюбье разжигает рвенье, Но каждой, так могущественна власть, Что ни одной им не придется пасть. Война лилей и роз идет безмолвно, За ней Тарквиний пристально следит, И взор его — разведчик хладнокровный... Но все ж, боясь, чтоб не был взор убит, Как трус, позорно сдаться он спешит Обеим армиям. Ему пощаду Они даруют, им побед не надо. И он решил, что мужа скуп язык, Хоть ей похвал он расточал довольно, Муж попросту унизил этот лик, А впрочем, сделал это он невольно, От неуменья. И в мечте крамольной Тарквиний перед римлянкой застыл И глаз с нее влюбленных не сводил. Но дьявола пленившая святая Не ведает, что перед ней злодей... Живут же праведники, зла не зная, Живут же птицы, не боясь сетей. И, покорив любезностью своей, Она царя приветливо встречает, И взор его ей страха не внушает. Но он таил под мантией порок, Его своим величьем прикрывая... Весьма достойным он казаться мог, Хоть огонек, в его глазах играя, Мерцал желаньем без конца и края... В богатстве нищий, так был жаден он, Что вряд ли мог быть удовлетворен. Но, не привыкшая с людьми встречаться, Она мерцанья глаз не поняла И в книге взоров, надобно признаться, Уловок хитроумных не прочла. Неведома приманка ей была, И взор его безгрешным ей казался: Гость просто днем прекрасным восхищался! Он ей о славе мужа говорит, Что на полях Италии добыта, Хваля его, все время он твердит, Что лавром подвиги его увиты, Что все враги в сражениях разбиты. Она, воздев ладони к небесам, Безмолвно благодарность шлет богам. Но, свой коварный замысел скрывая, Прощенья просит он, что помешал. В нем не клубилась туча грозовая, В нем ураган еще не бушевал. Час Ужасов и Страха наступал, И ночь простерла темень без границы И день замкнула в сводчатой темнице. Тогда отправился Тарквиний спать... Он сделал вид, что утомлен ужасно, Хоть он успел и вечером опять Поговорить с Лукрецией прекрасной. Свинцовый сон враждует с негой страстной! А мир вокруг спокойствием объят, Лишь воры и развратники не спят. Один из них Тарквиний. Он не дремлет, Обдумывая свой опасный план... Решимость твердая его объемлет. Хоть совесть запрещает нам обман, Но тот, кто яростью желанья пьян, Тот в поисках сокровища, поверьте, Не убоится даже лютой смерти. Кто алчно жаждет чем-то обладать, Тот все готов отдать, чем он владеет, Готов он все растратить, проиграть... А луч надежды меркнет и слабеет. Пусть счастья ветерок тебя обвеет, Но день зловещий быстро настает, Весть принося о том, что ты — банкрот! Мы все мечтаем в старости туманной Найти почет, богатство и покой И к этой цели рвемся неустанно... Но жертвовать приходится порой То жизнью ради чести, выйдя в бой, То честью ради денег, и к могиле Столь многих эти деньги приводили. Рискуя, мы порой перестаем Собою быть в плену метаморфозы, И часто путь, которым мы идем, Шипы нам устилают, а не розы... В мир волшебства стремясь уйти от прозы, Мы презираем все, что есть у нас, И все теряем в злополучный час. Рискует и Тарквиний увлеченный, За наслажденье отдает он честь, Себе он изменяет, ослепленный... Да разве в этом мире правда есть? Хоть с дальних звезд о ней возможна ль весть, Когда себя готов предать он скоро И клевете и шумному позору? Вот ужасам полночным путь открыт, Глубоким сном забыться все готовы, Ни звездочки на небе не блестит, Лишь волки воют да зловеще совы Заухали, ягнят пугая снова... Все праведные души мирно спят, Не дремлют лишь убийство да разврат. Тогда поднялся с ложа царь развратный, К плащу на ощупь тянется рука... Желанье вдаль влечет, а страх — обратно, Одно — манит, другой — грозит пока... Хоть страха власть довольно велика И он назад Тарквиния толкает, Но вожделенье все же побеждает. Он чиркнул о кремень своим мечом, И вмиг из камня искры полетели... Он факел восковой зажег потом, Звездой Полярной ставший в мерзком деле. Затем слова зловеще прогремели: «Огонь из камня я извлечь могу, Ужель ее любовью не зажгу?» Но медлит он, от страха вновь бледнея, Обдумывая план опасный свой, Он в мыслях спорит с совестью своею, Готовится ли месть ему судьбой... Он презирает с полной прямотой Столь грубо вспыхнувшее вожделенье, И речь себе он держит в осужденье: «Угасни, факел, не рождай огня Затмить ее, чей свет еще яснее! Останьтесь, злые мысли, у меня, Я не хочу делиться вами с нею, Я просто перед ней благоговею... И пусть осудят люди навсегда Мой замысел, не знающий стыда! Позор мечам патрициев блестящим! Позор и стыд холмам родных могил! Безбожным делом, все сердца разящим, Себя в раба ты, воин, превратил! Ты уваженье к доблести убил! За омерзительное преступленье На лбу твоем блеснет клеймо презренья! И смерть мою позор переживет... На герб червонный наложу бельмо я[106]! Кривой чертой мой герб перечеркнет Геральдик, чтоб отметить дело злое. Потомство не гордиться будет мною, А клясть мой прах, и детские сердца Отвергнут имя гнусного отца! Что получу, когда добьюсь победы? Мечту, иль вздох, иль счастья краткий взлет? Кто этот миг берет в обмен на беды? Кто вечность за мгновенье отдает? Кто ради грозди всю лозу встряхнет? Какой бедняк, чтоб тронуть лишь корону, Согласен рухнуть, скипетром сраженный? О, если б муж увидел хоть во сне, Что ей грозит, то мигом бы примчался Сюда к жене, чтоб встать преградой мне, Он с ложа снять осаду бы старался, Убить порок, что тайно в дом прокрался... Он ринулся бы в гневе смыть позор, Веков грядущих грозный приговор. Какое подберу я оправданье, Когда меня в бесстыдстве уличат? Немой, во власти дрожи и терзанья. С померкшим взором, я рванусь назад, Но, страхом и смятением объят, Утрачу дерзость, мужество и силу, А там — сойду безропотно в могилу. Когда б убил он моего отца, Иль мне готовил смертную засаду, Иль не был верным другом до конца, Мне оправданий бы тогда не надо: Его несчастьям было б сердце радо... Но он — мой родич, мой любимый друг, А я — исток его тягчайших мук! «Позор и стыд!» «Лишь если все узнают!» «Как мерзко!» «Но в любви не скрыто зла!» «Любовь жена с супругом разделяет!» «Ну что ж, а мне бы отказать могла!» Нет, сила воли разум прочь смела! Тот, кто морали прописной страшится, И пугала боялся бы, как птица!» Так спор бесстыдный меж собой вели Лед совести с пылающею волей... Но прочь все мысли светлые ушли, А черный замысел наглел все боле, Став палачом добра, и в этой роли Так далеко в нем мастерство зашло, Что в добродетель превратилось зло. Он молвил: «Руку нежно мне сжимая, Она тревожный устремила взор, Как если бы в глазах моих читая Судьбе супруга грозный приговор, Ее румянец, скрытый до сих пор, Был розами на полотне сначала, Потом лицо белее ткани стало. Затрепетала тонкая рука, Как будто мне свой страх передавала... И ей взгрустнулось, кажется, слегка... Но вот, что муж здоров, она узнала, И радость так в улыбке заблистала, Что, если бы Нарцисс гостил у ней, Пожалуй, не упал бы он в ручей. Но для чего ищу я оправданье? Немеет в мире все пред красотой... Волнуют робких мелкие дерзанья, В пугливом сердце — тина и застой? Любовь — мой вождь, любовь — властитель мой! Когда развернуты ее знамена, И трус рванется в первые колонны. Прочь, детский страх! Сомненья, прочь от нас! Морщинам, седине приличен разум! Отныне сердце в грозной власти глаз... Пусть мудрость смотрит осторожным глазом. А я предамся юности проказам: Цель — красота, страсть — у руля, и в путь! И кто здесь побоится утонуть?» Как сорняками глушится пшеница, Так вожделенье заглушает страх... Прислушиваясь, он вперед стремится С надеждой и сомнением в глазах. Но он совсем запутался в речах Двух этих спутников и в самом деле: То вдруг замрет, то снова рвется к цели. Ее небесный облик перед ним, Но рядом с ней он видит Коллатина... Взгляд на нее — и вновь он одержим, Взгляд на него — и вновь душа невинна, И нет о вожделенье и помина, Добру внимает сердце, хоть оно Пороком все-таки заражено. Но снова силы гнусные храбрятся, Им по́ сердцу его веселый пыл... Как из минут часы и дни родятся, Так их поток в нем ум заполонил И лестью подлой голову вскружил. Подхлестнутый безумством и гордыней, К Лукреции отправился Тарквиний! Опочивальню сторожат замки! Но взломаны они его рукою... И вот, замками встреченный в штыки, Крадется вор, не ведая покоя. Скрежещет в двери что-то там такое, И хищно в темноте визжит хорек, И трус не слышит под собою ног. Все двери с неохотой уступают, А ветер в щелях воет перед ним И факел поминутно задувает, Тарквинию в лицо бросая дым И путь окутав облаком густым. Но в сердце тлеет жгучее желанье, Вновь разжигая факел от дыханья. Лукреции перчатку на полу Он при неверном свете замечает И, с тростника схватив ее[107], иглу Под ноготь неожиданно вонзает... Игла как будто бы предупреждает: «Шутить со мной нельзя! Ступай назад! Здесь даже вещи честь ее хранят!» Препятствия злодея не смущают, Им даже смысл он придает иной: Дверь, ветер и перчатку он считает Лишь испытаньем, посланным судьбой, Иль гирями, которые порой Ход стрелок тормозят на циферблате, Ведя минуты медленно к расплате. «Ну что ж, — он мыслит, — эта цепь преград — Как в дни весны последние морозы... Они сильней о радости твердят, И птицы звонче свищут в эти грозы. Борьба за клад всегда таит угрозы: Пираты, скалы, мели, ураган Все в океане встретит капитан». Он к двери спальни медленно подходит, За нею скрыт блаженства рай земной... Он от задвижки взора не отводит — Преграды между злом и красотой. Почти кощунствует безумец мой: Он начинает небесам молиться, Чтоб помогли они греху свершиться. Но вдруг молитву дерзкую прервав (В которой он просил благие силы Ему помочь, блаженством увенчав, И чтобы все благополучно было), Опомнился: «Ну как ты глуп, мой милый! Твою мольбу отбросит небо прочь... Нет, не захочет мне оно помочь! Любовь, Удача — будьте мне богами! Решимость закаляет волю мне... Ведь мысль, не подкрепленная делами, Мелькнув, растает дымкой в тишине. Так тает страха лед в любви огне... Луна зашла, туманы и затменья Позор мой скроют после наслажденья». Рукой преступной он рванул замок И в дверь ногой ударил дерзновенно... Сова близка, голубки сон глубок, Предательством здесь пахнет и изменой! От змей мы удираем прочь мгновенно... Но спит она, и страх неведом ей, Безгрешной жертве яростных страстей. И, крадучись, он в комнату вступает И видит белоснежную постель... Но занавес Лукрецию скрывает. Глаза горят — злодей приметил цель, А сердце, словно в нем бушует хмель, Дает рукам тотчас же приказанье: Снять облако, открыв луны сиянье. Как огненное солнце иногда, Прорвав туман, нам взоры ослепляет, Так и его глаза, взглянув туда, Где высший свет властительно сияет, То жмурятся, то без конца мигают... Виной тут свет, а может быть, и стыд, Но взор еще ресницами прикрыт. Томились бы глаза его в темнице. Тогда б они не причинили зла, Тогда бы с мужем счастьем насладиться Лукреция невинная могла... Но их в плену недолго держит мгла, И губит взгляд зловещий вожделенья И жизнь и счастье ей в одно мгновенье. Румянец щек над белою рукой... Подушка тоже жаждет поцелуя. И, с двух сторон ее обняв собой, Она в тиши блаженствует, ликуя... Лукреция лежит, не протестуя; Как символ добродетели, она Во власть глазам бесстыдным отдана. Как маргаритка на траве в апреле, Над пеленой зеленых покрывал Ее рука откинута с постели: Алмазный пот на белизне сверкал. Но свет в глазах у спящей не играл, И, как цветы, во тьме они дремали И утреннего солнца ожидали. Сплелось с дыханьем золото волос, Так скромность с озорством в плутовке слиты... Ликует жизнь над пеленою слез, Хоть дымкой смерти жизни все обвиты... Но здесь, во сне, все это было скрыто, И здесь, друг к другу злобы не тая, И жизнь и смерть предстали как друзья. Два полушария слоновой кости, Никем не покоренные миры, Не зная власти никакого гостя, Лишь мужу отдавали все дары... Тарквиний входит вновь в азарт игры: Теперь, как узурпатор разъяренный, Он свергнуть хочет властелина с трона. Все наблюдая, примечая вмиг, Он вновь и вновь желаньем загорался... Томился тем, что счастья не достиг, Но все-таки покуда не сдавался И с негой бесконечной любовался Под нежной кожей жилок синевой, Кораллом губ и шеи белизной. Как лев играет с жертвою в пустыне И не спешит терзать добычу он, Так медлит нерешительный Тарквиний, Как будто пыл глазами утолен. Он совершенно, впрочем, не смирен И вздох желанья подавить не в силах... И снова кровь неистовствует в жилах. Как яростных наемников орда Злодейски грабит мирное селенье, Насилует и губит иногда Детей и матерей без сожаленья, Так рвется кровь злодея в наступленье, А сердце гул тревоги захлестнул, Оно войска толкает на разгул. И сердце будит взоры барабаном, А взоры отдают руке приказ, И дерзкая рука за талисманом В атаку устремляется тотчас На грудь, открытую для жадных глаз... И кровь ушла сквозь жилки голубые, И побледнели башенки пустые. Кровь хлынула в таинственный покой, Где госпожа властительная дремлет, Напомнить об осаде роковой: И вот уж сердце тайный страх объемлет... Открыв глаза, она с тревогой внемлет, Встречает взор беду со всех сторон: Он факелом чадящим ослеплен. Бывает так, что женщина кошмаром Во тьме ночной от снов пробуждена: Ей призраки почудились, недаром Трепещет от волнения она... О ужас беспредельный! Так полна Лукреция и страха и печали: Пред ней живые призраки предстали. Она дрожит, вся с головы до ног, От страха, как подстреленная птица... Видений фантастических поток Пред ней в тумане пенится и мчится: Он лишь в уме расстроенном родится! Непослушаньем глаз ум разъярен, И тайный ужас в них вселяет он. Уже рука на грудь белее снега Легла, как разрушительный таран, И сердце, утомленное от бега, Уже на грани гибели от ран... Злодей готовит штурма ураган: Не жалость в нем, а яростное пламя... Прорвался враг, и город взят войсками! Сперва язык трубою громовой Противника зовет к переговорам, Но бледный лик над простынь белизной Ответствует презреньем и укором... Молчит Тарквиний, он не склонен к спорам! Она упорствует: «Как он посмел? И в чем источник этих страшных дел?» Он отвечает: «Твой румянец алый! Ведь даже лилия пред ним бледна И роза от досады запылала... Лишь в нем и заключается вина! Моя душа решимости полна Взять замок твой! Сама ты виновата, Что предали тебя твои солдаты! Но ты меня напрасно не кляни: Здесь красота расставила капканы... Тебя во власть мне отдали они, Чтоб мог я наслаждаться невозбранно. Я к цели шел с могуществом титана: Хоть разум вожделенье сжег дотла, Но вновь желанье красота зажгла! Я знаю, что меня подстерегает, Я знаю, что шипы — защита роз, Что пчелы жалом мед свой охраняют... И без сравнений ясен тут вопрос. Но я горю, я не боюсь угроз. Желанье жжет — подобно всем влюбленным, Оно не повинуется законам! Я в глубине души уже постиг То зло, тот стыд, ту скорбь, где я виною, Но зов любви всевластен и велик, Желанье к цели ринулось стрелою... Пусть слезы взор мне застилают мглою. Пусть ждут меня презренье и вражда — Я сам стремлюсь туда, где ждет беда!» И вот уж меч в руках его блистает... Так сокол, совершающий полет, Малютку птичку тенью крыл пугает, И клюв искривленный добычи ждет. Разящий меч Лукрецию гнетет — Она угроз Тарквиния страшится; Так бубенцом пугает сокол птицу. «Ты нынче в ночь моею стать должна! Сопротивленье одолеет сила... А нет — убью! Скажу — во время сна, Узнав, что ложе ты с рабом делила. И честь твою с тобою ждет могила! Убив раба, в постель к тебе швырну, Чтоб людям доказать твою вину! А муж твой будет жить, узнав презренье, Всем светом заклейменный с этих пор... Твоих друзей постигнет униженье, Твоих детей — безвестность и позор, А ты, потомству горестный укор, В поэме будешь на века воспета: И не забудется поэма эта! Но уступи — и я союзник твой! Ведь тайный грех похож на мысль без дела! И ради цели высшей и благой Проступок мелкий мы свершаем смело. В крупицах яд не гибелен для тела... В искусной смеси он, наоборот, Нередко исцеленье нам дает. Хоть ради собственных детей и мужа Отдайся мне... Семье не завещай Стыд, коего на свете нету хуже, На отчий край позор не навлекай! Страшнее рабства он, не забывай, Ужаснее уродства от рожденья: Там — грех природы, здесь — грехопаденье!» И взор смертельный василиска он На жертву устремил и замолкает... В ней символ благочестья отражен: Она, как бы в пустыне, умоляет, Как лань, которую орел терзает... Но хищник и не слышит этих слов, И он на все от голода готов. Когда долинам угрожают тучи, Вершины гор в туманной дымке скрыв, Из недр земли взметнется вихрь летучий, И тучи прочь влечет его порыв: Он сдержит ливень, облака разбив... Так голос нежный удержал злодея: Ведь сам Плутон внимал игре Орфея[108]. Но это лишь игра. Как хищный кот, Он хочет с бедной мышкой порезвиться... Вид жертвы будит в нем водоворот Страстей, которым не угомониться, Не хочет сердце на мольбу склониться... Ведь даже мрамор рушит ярость гроз, А похоть распаляется от слез. Ее глаза с печальною мольбою На грозные черты устремлены... Ее слова, исполнены тоскою, Текут, очарования полны... Но иногда, — невнятны и темны, Они в смятенье вдруг прервутся сразу, И снова начинать ей надо фразу. И заклинает вновь его она Юпитером всесильным, честью, славой И дружбой, что обетом скреплена, Законами страны, и мыслью здравой, И всей вселенной властью величавой, Чтоб в комнату свою вернулся он, Рассудку, а не страсти покорен! И говорит: «Такой ценой позорной За хлеб и соль ты другу не плати И не мути источник благотворный, Не оскверняй священные пути... Лук опусти и жертву отпусти: Стрелку не к чести это дело злое — В запретный месяц лань разить стрелою! Мой муж — твой друг! Меня ты пощади! Ты так могуч — уйди, себя спасая. И птицу из сетей освободи! Ведь ты не лжец, зачем же ложь такая? О, если б вздохом сдуть тебя могла я! Не чуждо горе женское мужам: Ужель ты глух к моленьям и слезам? И стоны, словно волны океана, Бьют прямо в сердце — в скалы и гранит, Его смягчить стараясь неустанно: Волна и камень в капли превратит! О, если ты бронею скал покрыт, То пусть гранит слезами растворится, Пусть жалость вступит в медные бойницы! Ты, как Тарквиний, мною принят был! Но облик царский предал ты позору... Я умоляю сонмы высших сил Тебя сурово покарать, как вора! Ведь ты не то, чем кажешься, коль скоро Ты кажешься не тем, что есть — царем! Царь должен бой, как бог, вести со злом! Какими в старости блеснешь делами, Когда полна злодействами весна? И, возмущаясь царскими сынами, Что ж может от монарха ждать страна? Запомни — даже подданных вина Хранится долго в памяти народа, А деспот царь — неизгладим на годы! И лишь насильно будешь ты любим, Владык же добрых любят и страшатся... Ты все простишь преступникам любым, Раз мог в злодействах с ними поравняться! Не лучше ль будет с ними не сближаться? Цари — зерцало и наука нам, А мы стремимся подражать царям! Ужели ты в тенетах вожделенья? Одумайся — ведь ждет тебя позор! Ужель ты зеркало, где отраженье В грехах погрязшей власти видит взор? Бесчестным прослывешь ты с этих пор, Позор ты вместо славы избираешь, Развратом имя доброе пятнаешь. Будь тверд душой! Богами я молю: Пусть сердце чистое уймет желанья... Меч для добра дарован королю, Ты должен в гидре зла убить дыханье! Ты выдержал ли это испытанье, Коль, вслед плетясь, бормочет гнусный Грех, Что ты открыл порочный путь для всех? Ты содрогнулся бы от мерзкой сцены, Когда другой бы это совершил. Себе прощаем все — вины, измены, Себя карать кому достанет сил? А брата б ты за тот же грех казнил! Тот в мантию порока облачится, Кто на свои злодейства лишь косится! К тебе, к тебе мольба воздетых рук! Не поддавайся похоти безмерной, Из бездны вознесись в надзвездный круг, Отбросив мысль, исполненную скверны, И пламень мутный усмиришь, наверно... Туман сметая с ослепленных глаз, Ты пощади меня на этот раз!» «Довольно, — он прервал, — потоки страсти Лишь пуще свирепеют от преград, Задуть свечу у вихря хватит власти, Но с ним пожары яростней горят. Пусть вносят в океан ручьи свой вклад И пресных вод становится все боле, Но в нем они не убавляют соли». Она в ответ: «Ты — властный океан, Но в ширь твою безбрежную впадают Бесчестье, похоть, ярость и обман, Они всю кровь владыки оскверняют И в зло добра громады превращают. Не ты потоки грязи растворил, А захлестнул твои просторы ил. Ты станешь их рабом, они — царями, Ты канешь вниз, они взметнутся ввысь, Тебя пожрет их яростное пламя, Чьи языки надменно вознеслись. Нет, натиск мелочей разбей, крепись: Кедр не склоняется перед кустами, А душит их могучими корнями. Восстанье дум подвластных усмири...» «Молчи! — взревел он. — Больше не внимаю! Мне покорись, а нет — тогда смотри! Сопротивленье силой я сломаю! А после сразу же швырну тебя я В постель, туда, где раб презренный спит, И пусть падут на вас позор и стыд!» Он смолк и факел погасил ногою: Всегда разврату ненавистен свет, Злодеи дружат с темнотой ночною, Чем гуще тьма, тем жди страшнее бед! Волк разъярен — овце спасенья нет! Ей рот рукой он плотно зажимает, И вопль в устах безгласно замирает. Волнующейся пеленой белья Он заглушает жалкие рыданья, Не охлаждает чистых слез струя Тарквиния палящее дыханье. Неужто же свершится поруганье? О, если б святость слез ее спасла, Она бы слезы целый век лила! Утраченное жизни ей дороже, А он и рад бы все отдать назад... Покоя не нашел злодей на ложе, За миг блаженства мстит нам долгий ад! Оцепенелые желанья спят, Ограблена Невинность беспощадно, Но нищ и чести похититель жадный. От крови пьяный ястреб, сытый пес, Утратив нюх и быстроту движенья, На землю бросит жертву ту, что нес В когтях, в зубах, дрожа от наслажденья. Вот так бредет Тарквиний в пресыщенье... Вкус, насладившись и уже без сил, Всю волю к обладанью поглотил. Греховной бездны этой пониманье В каких глубинах мысли ты найдешь? Уснет в блевоте пьяное Желанье, И нет в нем покаянья ни на грош. Бушующую Похоть не уймешь! Она, как в скачке, рьяно к цели рвется И лишь в бессилье клячей поплетется. Но бледность впалых щек, и хмурый взгляд, И сонные глаза, и шаг усталый — Все это значит, что бредет назад Желанье, что все ставки проиграло. В пылу оно с Пощадой в бой вступало, Но плоти яростный порыв поник, И просит сам пощады бунтовщик. Так было ныне и с владыкой Рима, Кто предавался пламенным мечтам: Он приговор себе неотвратимый Сам произнес: бесчестье, вечный срам! Низвергнут в прах души прекрасный храм... В развалинах толпа забот собралась, Им любопытно, что с душою сталось. Она в ответ им: «Мой народ восстал, Мятеж разрушил здание святыни, Сиявший свет бессмертья отблистал, Я в рабство смерти отдана отныне И жизнь свою должна влачить в унынье!» Все бедствия предвидела она. Но власть над ними ей не суждена. Так размышляя, он во тьме крадется — Победный пленник, приз свой потеряв... Неисцелимой рана остается! А жертва, что он бросил, истерзав, Лежит в слезах, лишенная всех прав... Он ей оставил сладострастья бремя, Сам ощущая гнет вины все время. Он прочь, как вороватый пес, бредет, Она, как в чаще лань, изнемогает, Он свой поступок и себя клянет, Она в тоске ногтями грудь терзает, Он, весь от страха потный, уползает, Она осталась, проклиная ночь, Он, свой восторг кляня, уходит прочь. Уходит он, сторонник веры новой, Она одна — надежды больше нет, Он жаждет, чтоб рассвет блеснул багровый, Она — чтобы померк навеки свет. «День озарит всю глубь полночных бед, — Она твердит, — невмочь глазам правдивым Скрывать позор свой под обманом лживым. Мне кажется теперь, что каждый взгляд Увидит то, что вы уже видали... Пусть будет взор мой долгой тьмой объят, Чтоб о грехе глаза не рассказали. В слезах вину возможно скрыть едва ли, И на щеках, как влага гложет медь, Неизгладимо будет стыд гореть». Она покой и отдых отвергает И просит взор глаза во тьму замкнуть, Бьет в грудь себя, и сердце пробуждает, И просит вырваться оттоль и — в путь, Чтоб к чистоте в иной груди прильнуть. А далее в неистовой печали Такие речи к Ночи прозвучали: «Ты образ ада, Ночь, убийца снов! Позора летописец равнодушный! Арена для трагедий[109] и грехов! Их в темноте сокрывший, Хаос душный! Слепая сводня! Зла слуга послушный! Пещера, где таится смерти тлен! Сообщница насилий и измен! Ты, Ночь туманная, мне ненавистна! В грехе моем виню тебя одну. Зарю окутай пеленою мглистой, С полетом времени начни войну! А если ты позволишь в вышину Подняться солнцу, сразу облаками Затми зловеще золотое пламя. Дохни гниеньем в утра аромат! Пусть это нездоровое дыханье Вольет в сиянье солнца страшный яд В часы его полдневного скитанья. Пусть испаренья, гнили излиянья Задушат свет, лучи отбросят прочь, Пусть в полдень властвуют закат и ночь. Будь гость мой Ночью, а не сыном Ночи, Царицу серебра бы он затмил, Ее мерцающих служанок очи Закрылись бы размахом черных крыл. Тогда бы круг друзей со мною был, Так легче сладить с горем несмиримым: В беседах путь короче пилигримам. Никто со мной не вспыхнет от стыда, Ломая руки, как вот я ломаю, И не взгрустнет, когда придет беда... Одна, одна — сижу я и страдаю, И ливнем слез я землю орошаю... С рыданьем речь, с тоскою слился стон, Здесь памятник печали вознесен. О Ночь, ты — горн, где едки клубы дыма! Пусть не настигнет зорким оком день Лица, что под плащом твоим незримо, Над коим властвует бесчестья тень! Ты мглой и мраком землю всю одень, Чтоб козни все твои могли сокрыться Навек в тени полночной, как в гробнице. Не делай ты меня молвою Дня! Едва заря из мрака заалеет, Клеймо на лбу увидят у меня И факел Гименея потускнеет... Ведь и неграмотный, кто не умеет Все воспринять, что скрыто в недрах книг, В моих глазах бы мой позор постиг. Расскажет нянька обо мне, пугая Тарквинием своих озорников, Оратор, красноречием блистая, О нас немало молвит горьких слов, Певцы поведают в часы пиров: С Тарквинием достойны мы друг друга: Он оскорбил меня, а я — супруга. Пусть имя доброе мое и честь Для Коллатина в чистоте сияют! Ужели здесь для спора повод есть? Ведь так и новый корень загнивает... Стыд незаслуженно того пятнает, Кому стыда страшиться нет причин. Была чиста я, чист и Коллатин. О тайный стыд! Позор, никем не зримый! О незаметный и не жгучий шрам! Клеймо на лбу горит неотразимо, Приметно лишь Тарквиния глазам... Не в дни войны, в дни мира горе нам! Увы, как часто нас корят делами, О коих и не ведаем мы сами. Супруг, ты горд был чистотой моей! Ее насилье ярое отъяло. Нет, не пчела, а трутень я скорей, Во мне отныне лето отблистало, Ограблен дом, добра осталось мало! Оса в твой улей залететь смогла, И вот весь мед утратила пчела. Но разве я в утрате виновата? Тебя же ради мной был принят он... Он от тебя — так, значит, все в нем свято! Не мог твой гость быть мною оскорблен. А он-то, жалуясь, что утомлен, О добродетели распространялся... Как ловко дьявол маской прикрывался! Зачем червяк вгрызается в цветок? Иль воробьев из гнезд кукушки гонят? Иль ядом жабы осквернен поток? Иль девы грудь под игом страсти стонет? Иль царь бесчестьем титул свой уронит? Да, совершенства в этом мире нет, Во всем чистейшем есть нечистый след! Вот старый скряга у ларца с деньгами: Подагра, судорога ног и рук, Чуть видит он потухшими глазами... Но, как Тантал, под игом страшных мук, Он проклинает горький свой недуг. Он знает, что и золото не в силах Заставить вспыхнуть кровь в иссохших жилах. Владеет им, увы, без пользы он, И все, что скаредность за жизнь скопила, Все — сыновьям, никто не обделен! Отец был слаб, но в них бушует сила, И вмиг проклятое блаженство сплыло! Как часто схватишь сладость, а во рту Почувствуешь нежданно кислоту! Над нежною весною вихрь кружится, С бутонами в корнях сплетен сорняк, Шипит змея там, где щебечет птица, Зло — добродетели смертельный враг! Ничто своим не назовешь никак, Все предает враждебный людям Случай Иль бедствиям, иль смерти неминучей. О Случай, как тяжка твоя вина! Предателя склоняешь ты к измене, Тобою лань к волкам завлечена, Ты предрешаешь миг для преступленья, Закон и разум руша в ослепленье! В пещере сумрачной, незрим для всех, Таится, души уловляя, Грех! Ты на разврат весталок соблазняешь, Ты разжигаешь пламенную страсть, Ты честность и доверье убиваешь, Ты дев невинных подстрекаешь пасть, Хула ль, хвала — твоя всесильна власть! Вор и насильник, с хитростью во взоре, В желчь превращаешь мед, блаженство — в горе! Твой скрытый пыл сменил открытый стыд, Твой тайный пир всеобщий пост сменяет, Твой блеск любезный меркнет в мрак обид, Твой мед в устах полынью отзывает, Твое тщеславье, промелькнув, растает... О мерзкий Случай, отвечай, зачем, Столь ненавистный, ты желанен всем? Когда просителю ты станешь другом, Его прошеньям дав законный ход? Когда покончишь ты с войны недугом, Избавив душу от цепей забот? Когда больным вольешь лекарство в рот? Бедняк, хромой, слепой — ползут, взывают, Но часто ль на пути тебя встречают? Умрет больной, покуда врач храпит, Сиротка плачет, враг ее ликует, Пирует суд, вдова в слезах молчит, На травле граф, а в селах мор лютует... Тебя не благо общее волнует! Измены, зависть, зло, насилье, гнев — Ты всем им служишь, в злобе озверев. Добро и Правда лишь к тебе стремятся, Но тысячи преград ты ставишь им — Пусть платят деньги! А Греху, признаться, Платить не надо — ты же в дружбе с ним, Влиянием его ты одержим! Ждала супруга я, но не случайно Пришел Тарквиний — твой любимец тайный. Твоя вина — убийство, воровство, Твоя вина — грех клятвопреступленья, Твоя вина — измена, плутовство, Твоя вина — позор кровосмешенья! Ты спутник всех грехов без исключенья, В прошедшем, в будущем, везде, всегда, От хаоса до страшного суда. О Время, с Ночью схожее отчасти, Гонец и вестник пагубных забот, Враг юности и раб преступной страсти, Конь, на котором Грех летит вперед, — Рождает все и губит твой полет! О Время, в жизни ты играло мною, Так стань же гибели моей виною! Зачем же Случай, верный твой холоп, Меня настиг, когда я отдыхала? Разбив мне жизнь, его рука по гроб Меня к несчастьям ныне приковала. Врагов мирить тебе бы надлежало И ложность мнений исправлять — вот цель! — А не вторгаться в брачную постель. Твой долг — кончать все распри меж царями, Ложь обличать, возвысив правды свет, Прижать печать над прошлыми веками, Будить рассвет, ночной сметая вред, Злодеев исправлять годами бед И всюду разрушать земные зданья, Темня их башен золотых блистанье. В добычу храмы отдавать червям, Все меркнущее в пасть швырять забвенью, Вскрыть новый смысл в старинных книгах нам, У ворона раздергать оперенье, Не ветхость славить, а весны цветенье, Отжившее, как молотом, дробить И вихрем колесо судьбы кружить. Дать внучек старым дамам, обращая Младенца в мужа, старика в дитя, Убить убийцу-тигра, укрощая Единорога или льва, шутя, Разить плута, его же плутней мстя, Рождать крестьянам урожай огромный И скал громады рушить каплей скромной. Зачем лишь зло творишь, свершая бег, Раз для добра не можешь ты вернуться? Отдай хотя б минуту нам за век — И тысячи вокруг тебя сомкнутся, Они умно с долгами разочтутся... Один лишь час бы я вернуть могла, И я бы отразила натиск зла. О Время, вечности лакей бессменный! Обвей бедой Тарквиния уход, Измысли ужас необыкновенный... Пусть ночь преступную он проклянет, Пусть призраков над ним витает гнет... Чтоб всюду грех в его сознанье плавал, Пусть каждый куст грозит ему, как дьявол! Пусть он спокойного не знает сна, Пусть ночью он стенает исступленно, Пусть без конца томит его вина, Пусть он годами испускает стоны, Сердцами каменными окруженный... Пусть он не видит нежных женских лиц, А только пасти яростных тигриц! Пусть волосы он рвет, тоской терзаясь, Пусть сам себя проклятьями клеймит И, помощь от тебя обресть отчаясь, Пусть жизнь раба презренного влачит, Пусть с завистью на нищих он глядит, Пусть, наконец, злодею в наказанье Откажет даже нищий в подаянье. Пускай врагами станут все друзья, Пусть весело шуты над ним глумятся, Пусть видит, как в печалях бытия Медлительно часы и дни струятся И как они в безумствах жизни мчатся, Пусть за свое деянье от стыда Не знает он покоя никогда! Ты, Время, — злым и добрым откровенье! О, как должна злодея я проклясть? Пусть леденеет пред своею тенью, Пусть от своей руки мечтает пасть, Ей кровь презренную отдав во власть... О, кто на роль столь мерзкую польстится — Стать палачом мерзавца согласится? А то, что он из рода королей, Усугубляет замысел кровавый! Чем выше смертный, тем шумят сильней Вокруг него и ненависть и слава... Да, высших высший ждет позор по праву! Лишь тучей затмевается луна, А россыпь звезд всегда едва видна. Ворона грязью перемажет крылья — Никто и не заметит все равно, А лебедь, несмотря на все усилья, Отмыть не сможет с белизны пятно... Светло жить королям, рабам — темно! Комар летит — его и не найдете, Но всем очам открыт орел в полете! Прочь, праздные слова, рабы шутов! Бесплодные и немощные звуки! Лишь в школах место для бесцельных слов, Иль в дебрях схоластической науки, Или в суде, где ждет проситель в муке... А мне не нужно доводов в суде — Законы не помогут мне в беде! Напрасно Время я кляну и Случай, Тарквиния и сумрачную Ночь, Напрасно, свой позор оплакав жгучий, Я отогнать его мечтаю прочь... Нет, плесень слов не может тут помочь! Мне лишь одно спасенье остается — Пусть кровь моя нечистая прольется! Таков мой рок. Зачем дрожишь, рука? Ведь это честь — избавить от позора! Умру — со славой ты войдешь в века, Останусь жить — ты стыд познаешь скоро, — Ты не могла спасти меня от вора, Страшилась схватки с яростным врагом... Убей меня — и мы умрем вдвоем!» Она встает с растерзанной постели, Найти орудье смерти надо ей... Но это же не бойня, в самом деле, Не сыщешь тут кинжалов и ножей... В ее устах дыханье все слабей — Так тает в небе дым из жерла Этны. Так дым обстрела меркнет неприметно. «Живу напрасно, — говорит она, — Но средства кончить жизнь не нахожу я... Смерть от меча его была страшна, Теперь для той же цели нож ищу я! Но мужу верность я храню былую И ныне... Нет, теперь уж я не та — Тарквинием вся святость отнята! Исчезло то, чем жизнь была желанна... К чему теперь страшиться смерти мне? На смятой тоге — славы знак туманный... Сотру ли смертью память о пятне? Позор живет, а жизнь — в могильном сне! Раз нет сокровища, то пользы мало Разбить шкатулку, где оно лежало. Да, милый Коллатин, тебе не след Изведать горечь веры оскверненной, Твоей любви не омрачу я свет Бесчестной клятвой, ложью заклейменной. Нет, не родится отпрыск обреченный! Не дам злодею хвастаться потом, Что ты его отродью стал отцом. Не дам злодею втайне ухмыляться, В кругу друзей смеяться над тобой... До твоего добра он смог добраться Не золотом, а хваткой воровской. Сама я властна над своей судьбой! Не в силах жить под гнетом оскорбленья, Я смертью смою это оскверненье! Бесчестьем я тебя не отравлю, Не скрою зло сплетеньем оправданий, Я краской черный грех не побелю, Чтоб спрятать правду страшных испытаний. Все выскажу, открыв врата страданий, И хлынет, как поток в долину с гор, Чистейший ключ, смывая мой позор». А в это время смолкла Филомела, Утих прелестный, жалобный напев, И ночь торжественная улетела В зловещий ад. Восток, порозовев, Льет ясный свет в глаза юнцов и дев... Лукреции отнюдь не до веселья, Ей хочется замкнуться в Ночи келье. Сквозь щели стен лучи за ней следят, Как ореол над героиней в драме. Она в слезах твердит: «О зоркий взгляд! Зачем в мое окно ты мечешь пламя? Лишь очи спящих щекочи лучами... Пусть не клеймит мне лба твой жгучий свет, У дня от века с ночью дружбы нет». Все омерзенье ей кругом внушает... Грусть, как ребенок, в буйности шальной То расхохочется, то зарыдает. Мир старых горестей уже ручной, А вот у новых пыл совсем иной, — Но так пловец неопытный, в волненье, Усталый, тонет лишь от неуменья. Так, погрузившись в бедствий океан, Она вступает в спор с любым предметом... Все, все застлал ее тоски туман, Она лишь горе видит в мире этом, Тьму горестей, не тронутую светом... Порой печаль нема — ни слова нет, Порой сойдет с ума, впадая в бред! Встречают утро ликованьем птицы, Но радость их у ней рождает стон. Тоску веселье облегчить стремится, Но лишь острее грустный им пронзен, Себе в друзья лишь грустных ищет он! Тогда казались легче нам печали, Когда участье скорбных мы встречали. Двойная смерть — у берега тонуть! Пред грудой яств — лютей в сто раз голодный, Взгляни на мазь — сильней заноет грудь, Грусть может стать от ласки безысходной... Печаль течет рекою полноводной, Но стоит путь плотиной перекрыть, И ярость волн уж не остановить! «Насмешницы! — твердит она, — в пернатой Груди похороните песен лад, Пусть смолкнет хор ваш, немотой объятый, Печаль не терпит никаких преград, В тоске гостям веселым ты не рад... Прочь! Услаждайте слух беспечной девы, А слезы любят скорбные напевы. Слети ко мне и вспомни — уж давно Ты пела о насилье, Филомела! Земное лоно ночью слез полно... Пой так, чтоб грусть во мне не охладела, Чтоб слезы, вздохи длились без предела. Тарквиния проклясть — досталось мне, Ты проклинай Терея в тишине! Ты, в грудь себе шипы от роз вонзая, Уснуть терзаньям острым не даешь, А я, твоим порывам подражая, Я к сердцу приставляю острый нож... О Смерть, ты жертву жалкую влечешь! От этих мук сердца уже устали, Настроены их струны в лад печали. Раз ты молчишь, бедняжка-птичка, днем, Боясь с людскими взорами встречаться, Давай в пустыню дальнюю уйдем, Где нет нужды ни зноя опасаться, Ни льдов... Там скорби можем мы предаться, Там песней усмирится хищный зверь... Раз люди звери, только зверю верь!» Как лань затравленная, озираясь, На свору псов бросает дикий взгляд Иль тот, кто, в лабиринте пробираясь, Блуждает по тропинкам наугад, Так у нее в душе царит разлад: Что лучше — умереть иль жить на свете, Когда жизнь — ад и смерть уж ловит в сети. «Убить себя, — волнуется она, — Не значит ли сгубить и душу с телом? Утрата половины не страшна, Куда страшнее нам расстаться с целым. Та мать прославится злодейским делом, Кто, потеряв одну из дочерей, Сама убьет вторую вслед за ней. Но что дороже мне — душа иль тело? Причастность к небесам иль чистота? Нет, обе дороги мне, вот в чем дело! Для мужа и небес — и та и та. Увы! Когда кора с ольхи снята, Поблекнут листья и увянут почки, — Так и душа, лишившись оболочки. Нарушен навсегда ее покой, Ее дворец разрушен в прах врагами, Запятнан и поруган храм святой, На нем водружено бесчестья знамя... Ужель кощунство — посудите сами! — Коль крепости врата раскрою я, Чтоб прочь в тоске ушла душа моя? Но не умру, покуда Коллатину Причину смерти не скажу... О нет! Чтоб он поклялся мстить, ему картину Открою глубины постигших бед. Запятнанную кровь — вот мой завет! — Тарквинию отдать! Ведь он виною, Что кровь нечистая прольется мною. Теперь ножу свою вверяю честь — Пусть в тело оскверненное вонзится! Ведь смерть позору должно предпочесть, Пусть честь живет, а жизнь пускай затмится, Из пепла, грязи слава возродится! Когда убью своею смертью стыд, Из пепла честь, как феникс, воспарит. Властителю утраченного клада, Что завещать тебе теперь должна? Моя решимость — вот твоя отрада, Ты отомстишь за мой позор сполна. Тарквиний да погибнет! Цель ясна: Я, друг и враг, себя низрину в Лету[110], Но ты отмсти Тарквинию за это! Еще раз волю вкратце повторю; Для неба и земли — душа и тело, Решимость я, супруг, тебе дарю, А честь свою ножу вручаю смело, Мой стыд — задумавшему злое дело, А славу — в память тем в родной стране, Кто не помыслит худо обо мне. Ты, Коллатин, вершитель завещанья, Смотри, как поступил со мною враг! Я смою кровью тяжесть поруганья, И светом смерти вспыхнет жизни мрак. Бесстрашен сердца клич: да будет так! Своей рукою одолею беды И гибелью достигну я победы!» Итак, ей смерть — единственный исход! Она, из глаз жемчужины роняя, Служанку хриплым голосом зовет, И та летит, минуты не теряя... Покорна долгу дева молодая! На щеки госпожи глядит она — Там словно тает снега пелена. Она ей утра доброго желает, А дальше скромно приказаний ждет... Ей видно — госпожу тоска терзает, Ей ясно — горе госпожу гнетет! Но все ж спросить покуда не дерзнет — Как, почему два солнца вдруг затмились, А щеки роз и свежести лишились. В закатный час как бы в слезах поля И все цветы увлажнены росою: Так всхлипывает дева, скорбь деля Столь щедро со своею госпожою. Ей жаль — два солнца гаснут, скрыты тьмою, И падают в соленый океан, И ей самой в глаза упал туман. Застыв, стоят прелестные созданья, Как у фонтана статуи наяд[111]... Но непритворны госпожи рыданья, И лишь сочувствие — служанки взгляд. Ведь женщины чуть что — заголосят! Всегда с любым готовы плакать вместе, Глаза, как говорят, на мокром месте! Мужчины — мрамор, женщины — лишь воск! Как мрамор хочет, так он воск ваяет! Созданьям слабым впечатленья в мозг Мужская сила, ловкость ложь врезает... Виновны ль жены в том, что так страдают? На воске с мордой дьявольской печать — Возможно ль воск за это порицать? Ведь женщина — открытая равнина, Приметен тут и крохотный червяк... Походит на дремучий лес мужчина, Где залегло все зло в пещерный мрак. В хрустальных гранях виден и светляк! Порок мужчин под сталью глаз таится, А женщин выдают во всем их лица! Никто цветок увядший не корит, А все бранят разгул зимы морозной. На жертву ль должен пасть позор и стыд? Нет, на злодея. Не карайте грозно Ошибки женщин. Рано или поздно, Все зло исходит от владык мужчин, Винить подвластных женщин нет причин. Так и с Лукрецией происходило: Беда ее настигла в час ночной... Угроза смерти и стыда — вот сила, Которая сломила стойкость той, Кто славилась святейшей чистотой. Ей тайный страх сознанье застилает, Что стыд и после смерти ожидает. Лукреция спокойно говорит Служанке, соучастнице терзанья: «Зачем же слезы и печальный вид? Здесь бесполезны эти излиянья... Ведь если плачешь ты из состраданья, Знай, будь в слезах спасение от зла, Тогда б сама себе я помогла. Скажи, когда... — и сразу замолчала, Потом со стоном: — отбыл гость ночной?» А та в ответ: «Да раньше, чем я встала! Моя небрежность, видно, тут виной... Но смилуйтесь, молю вас, надо мной: Сегодня поднялась я до рассвета, Хватилась, глядь... Тарквиния уж нету! Но, госпожа, осмелюсь ли узнать, Что нынче вас терзает и тревожит?» «Молчи! — в ответ Лукреция. — Сказать Все можно, только это не поможет, Не выразить тоски, что сердце гложет... Одно названье этой пытке — ад! Где слов уж нет, там попросту молчат! Поди достань перо, чернил, бумагу... Ах нет, не надо... Все нашла я вдруг... Что я сказать хотела? Я не лягу... Письмо супругу я пошлю, мой друг! Скажи скорей кому-нибудь из слуг: Пусть будет в путь готов без промедленья, Сейчас терять не должно ни мгновенья!» Ушла служанка. Госпожа берет Перо, но в воздухе оно застыло... Меж разумом и горем бой идет, Ум полон дум, но воля все убила, Все чувства вмиг сковала злая сила. Подобно шумным толпам у дверей, Теснятся мысли в голове у ней. Но вот начало: «Мой супруг достойный! Шлет недостойная жена привет! Здоровым будь! Но дома неспокойно, И, чтоб успеть спасти меня от бед, Спеши сюда немедленно, мой свет! Письмо из дома с грустью посылаю, О страшном горе кратко извещаю!» Сложив письмо, она берет печать — Замкнуть печали смутные картины... Теперь о горе сможет муж узнать, Но как узнает он его причины? Она боится, все-таки мужчины — Вдруг он иначе как-то все поймет... Нет, кровью смыть позор — один исход! Все, что у ней на сердце накипело, Супругу все поведает она... Не только здесь в слезах и вздохах дело, Нет, подозренья смыть она должна И доказать, что не на ней вина. Тут не к чему пестрить письмо словами, Тут можно оправдаться лишь делами! Страшней вид горя, чем о нем рассказ! Как часто слуху мы не доверяли! Сильней, чем ухо, нас волнует глаз, Хоть оба о беде повествовали. Услышать можно только часть печали: Так мель всегда шумней, чем глубина, И в вихре слов скорбь схлынет, как волна. Сургуч, печать, и надпись вот такая: «В Ардею, мужу. Спешно передать!» Она письмо вручает, умоляя Посланца ни мгновенья не терять, Лететь стрелой и птиц перегонять... Любая скорость медленной ей мнится, Ведь крайность вечно к крайностям стремится! Слуга отвесил госпоже поклон, В глаза ей пристально взглянул, краснея... Затем посланье взял и вышел он Безмолвно, ни о чем спросить не смея. Виновный ловит взор любой, бледнея: Ей кажется, затем он покраснел, Что все о ней уже узнать успел. Куда ему! Ей-богу, не хватало Посланцу ни дерзанья, ни ума; Он дело делал, а болтал он мало — Не то что те, в ком самохвальства — тьма, А в деле-то медлительны весьма! Он образцом был времени былого: Долг выполнял свой честно и — ни слова! В ней подозренье это и зажгло. Двумя пожарами горят их лица... Узнал ли он, что с ней произошло, Все время разгадать она стремится. А он смущен — ну как тут не смутиться? Чем ярче он румянцем распален, Тем ей ясней — во все он посвящен! Ей кажется — остановилось время, Хоть минуло лишь несколько минут... Ей времени невыносимо бремя. Вздыхать и плакать — пользы мало тут; Стенанья, слезы — самый тяжкий труд. Хоть бы забыть о жалобах и плаче! Грустить теперь ей хочется иначе. Вдруг вспомнила... картина на стене — Прекрасное изображенье Трои[112], И рати греков — в яростной войне За стыд Елены мстящие герои. Вознесся к тучам Илион главою... Здесь создал мастер просто чудеса: Склонились нежно к башням небеса. Назло природе, миру горькой прозы Искусством жизнь застывшая дана: Засохшей краски капли — это слезы, Их об убитом муже льет жена... Дымится крови алая волна И умирающих мерцают очи, Как угли, меркнущие в мрачной ночи. Вот воин — роет он подкоп сейчас, Покрыт он пылью, пот с него струится... А с башен Трои смотрят сотни глаз На греков через узкие бойницы. Совсем не веселы троянцев лица: Так тонко это мастер воплотил, Что каждый взор как будто грусть таил. Величественность и благоволенье Открыто в облике вождей царят, А в юношах — стремительность и рвенье... А вот и бледных трусов целый ряд — Смятением любой из них объят, Они в постыдном ужасе и дрожи С крестьянами запуганными схожи. А вот Аякс и Одиссей вдвоем... Как вдохновенна здесь искусства сила! По облику мы сущность познаем — Так мастерски их кисть изобразила. Лицо Аякса гневным, грозным было, А вкрадчивый и хитрый Одиссей Почти пленял улыбкою своей. А дальше — старец Нестор перед вами. Он греков воодушевлял на бой. В размахе рук рождал он пыл речами И как бы властвовал над всей толпой. Своей серебряною бородой Потряхивал он, словно в назиданье, И к небесам неслось его дыханье. Вокруг него — разнообразье лиц... Внимая Нестору, они застыли, Как будто пением волшебных птиц Их жадный слух сирены покорили. Одни внизу — другие выше были... То тут, то там мелькала голова, В такой толпе заметная едва. Один застыл над головой другого, А тот его почти что заслонил, Тот сжат толпой, от злобы весь багровый, А тот бранится, выбившись из сил, Во всех бушуют ярость, гнев и пыл... Но Нестор их заворожил речами, И некогда им действовать мечами. Воображенье властно здесь царит: Обманчив облик, но в нем блеск и сила. Ахилла нет, он где-то сзади скрыт, Но здесь копье героя заменило. Пред взором мысленным все ясно было — В руке, ноге иль голове порой Угадывался целиком герой. Со стен отвесных осажденной Трои Смотрели матери, как вышел в бой Отважный Гектор, а за ним герои Блистали юной силой и красой. Но материнский взор был тронут мглой, Была со страхом смешана их радость — Вкус горечи порой примешан в сладость! Там, где шел бой, с Дарданских берегов До Симоиса, кровь текла струями... В реке, как в битве, бешенство валов Взлетало ввысь и падало, как пламя. Громады волн сшибались с камышами И вновь, отхлынув, мчались на врага, Швыряя мутной пеной в берега. Лукреция к картине подступила, Ища лицо, где горю нет конца... Есть много лиц, на коих скорбь застыла, Но с горем беспредельным нет лица. Лишь скорбь Гекубы тяжелей свинца: Приам пред нею кровью истекает, А Пирр его пятою попирает. В ней прояснил художник власть времен, Смерть красоты и бед нагроможденье... Морщинами весь лик преображен, Что было и чем стала — нет сравненья! Была красавица, а стала тенью: Кровь в жилах каплет медленным ручьем, Жизнь в дряхлом теле как бы под замком. Лукреция на тень глядит в смятенье — Моя тоска иль беды там страшней? Как вопль желанен был бы этой тени, Проклятий град на греческих вождей! Не бог художник, слов он не дал ей... «Как он неправ, — Лукреция решает, — Страданья дав, он слов ее лишает! Немая лютня, голос дать хочу Твоим терзаньям жалобой своею: Бальзамом я Приама излечу, Швырну проклятья Пирру, как злодею, Слезами погасить пожар сумею И выщерблю глаза своим ножом Всем грекам, всем, кто стал твоим врагом! О, где блудница, кто всему виною, Чтоб ей лицо ногтями растерзать? Парис, ты похотью разрушил Трою, Заставил стены древние пылать, Твоим глазам пришлось пожаром стать... Здесь в Трое гибнут, за тебя в ответе, Везде отцы, и матери, и дети. Ах, наслажденье одного зачем Чумой для сотен и для тысяч стало? За чей-то грех ужель казниться всем? Пусть божество его бы и карало, Чтоб зло судьбу невинных миновало. Зачем грешит один, а смерть для всех Расплату принесет за этот грех? Гекуба плачет, смерть у глаз Приама, Чуть дышит Гектор, ранен и Троил... Друзья в крови, сражаются упрямо, Друзья от ран уже почти без сил... Один влюбленный стольких погубил! Будь к сыну строг Приам, то Троя, право, Не пламенем блистала бы, а славой». И вздох и стон картина будит в ней... Ведь скорбь гудит, как колокол пудовый В трезвона час от тяжести своей, Рождая гул унылый и суровый. Она ведет рассказ печальный снова... Для бедствий в красках и карандаше, Как дар, слова слагаются в душе. Картину вновь она обводит взглядом, О тех печалясь, кто судьбе не рад... Вдруг видит — пленный грек бредет, а рядом Конвой — фригийских пастухов отряд. Грек хмур, но он и радостью объят, И на лице смирение святое... Свой путь вся эта группа держит к Трое. Художник мастерски изобразил, Как грек обман свой затаил умело: Брел он спокойно, взор спокоен был, Он словно рад был, что так худо дело... Лицо ни вспыхивало, ни бледнело — Румянец не твердил здесь о грехах, А бледность — что таится в сердце страх. Но, дьявол убежденный и отпетый, Он принял облик светлой доброты, Так затаив все зло в глубинах где-то, Что трудно было распознать черты Предательства, коварства, клеветы... Безоблачность — не признак урагана, И мы не ждем от святости обмана. Столь кроткий образ мастер создал нам, Изобразив предателя Синона! Ему доверясь, пал старик Приам, Его слова лавиной раскаленной Сожгли дворцы и башни Илиона, И в небе рой мерцающих светил О зеркале низвергнутом грустил. Она картину ясно разглядела И мастера за мастерство корит... Синона образ ложен — в этом дело: Дух зла не может быть в прекрасном скрыт! Она опять все пристальней глядит, И, видя, что лицо его правдиво, Она решает, что картина лжива. «Не может быть, — шепнула, — столько зла В таком... — и тут запнулась, — в кротком взоре». Вдруг тень Тарквиния пред ней прошла, И ожило пред ней воочью горе. И, помня о неслыханном позоре, Она твердит: «Поверить нету сил, Чтоб этот облик зло в себе таил! Как здесь изображен Синон лукавый — И грустен он, и кроток, и устал, Как бы от бедствий еле жив он, право, — Так предо мной Тарквиний и предстал. Что он злодей — искусно он скрывал... И, как Приам, так приняла его я, С приветом, — и моя погибла Троя! Смотри, как вздрогнул сам Приам седой, Увидев слезы лживые Синона! Приам, ты стар, но где же разум твой? В любой слезе — троянцев кровь и стоны, Не влага в них, а пламень раскаленный... Ты сжалился, но эти жемчуга Сжигают Трою, как огонь врага. Подобный дьявол вдохновился адом: Весь в пламени, дрожит, как вмерзший в лед, Здесь лед и пламень обитают рядом... В противоречьях здесь единства взлет — Безумцам это льстит и их влечет: Такая жалость вспыхнула в Приаме, Что Трою сжечь сумел Синон слезами». Теперь же злоба и ее берет... Она, теряя всякое терпенье, Синона яростно ногтями рвет, С тем гостем злым ища ему сравненье, Кто к ней самой внушил ей отвращенье... Но вдруг опомнилась — а мстит кому? «Вот глупая! Не больно же ему!» Отхлынет скорбь и снова приливает... Как тягостна ей времени река! То ночь мила, то день ее пленяет, Но долог день и ночь не коротка... Как время тянется, когда тоска! Свинцово горе, но ему не спится, В бессонной ночи время лишь влачится. Итак, все это время провела Лукреция, картину созерцая... От собственных несчастий отвлекла На краткий срок ее беда чужая, Она следит, о горе забывая... Мысль о страданьях ближних, может быть, Способна облегчить... А излечить? И вот уж снова здесь гонец проворный, Со свитой мужа он привел домой. Лукреция стоит в одежде черной, Глаза повиты синею каймой, Как полукругом радуги цветной... И слез озера в синеве туманной Не снова ль предвещают ураганы? Все это видит горестный супруг, Жене в лицо глядит он с изумленьем: Ее глаза красны от слез и мук, Их ясный свет как будто скрыт затменьем... Объяты оба страхом и смятеньем — Так, в дальних странах друга встретя вдруг, Ему в глаза глядит с тревогой друг. Он взял ее безжизненную руку И говорит: «Какая же беда Обрушилась и обрекла на муку? Румянец где? Ведь он блистал всегда! Исчезло и веселье без следа... Поведай, милая, свои печали, Чтобы мы вместе прочь их отогнали!» Вздохнула трижды в горести она — В несчастье трудно вымолвить и слово... Но наконец она начать должна, И вот поведать им она готова, Что честь ее в плену у вора злого... А Коллатин и все его друзья Рассказа ждут, волненье затая. И лебедь бледный[113] скорбно начинает Последний перед смертью свой рассказ: «Беда, где уж ничто не помогает, Понятней станет в двух словах для вас. Не слов, а слез во мне велик запас, И если б все сказать я пожелала б, То где найти предел потоку жалоб? Ответь, язык, затверженный урок! Супруг, тебе узнать пора настала: Пришел наглец и на подушку лег, Где ты склонялся головой усталой. Но этого злодею было мало — Он совершил насилье надо мной... Я верной перестала быть женой! Он в полночи ужасные мгновенья С блистающим мечом вошел ко мне И с факелом... Дрожа от вожделенья, Он молвил: «Римлянка, забудь о сне! Отдайся мне, я весь горю в огне! Но, яростно отвергнутый тобою, Навек позором я тебя покрою! Да, если мне не покоришься ты, Презренного раба убью мгновенно, Убью тебя, скажу, что вы — скоты, Предавшиеся похоти растленной, Скажу — застав, убил самозабвенно... В веках я этим стану знаменит, А ты пожнешь позор и вечный стыд!» Тут начала я плакать и метаться... Тогда он к сердцу мне приставил меч, Сказав, что нечего сопротивляться: Решай сама — молчать иль мертвой лечь! И о позоре вновь завел он речь: «Весь Рим запомнит на твоей могиле В объятиях раба тебя убили!» Был грозен враг мой, беззащитна я, От страха стала я еще слабее... Молчать кровавый повелел судья, Я видела, что умолять не смею. К несчастью, скромной красотой своею Похитила я похотливый взгляд... А судей обворуй — тебя казнят! Скажи, уместно ль быть здесь извиненьям? Иль хоть утешь таким путем мой слух: Пусть кровь моя покрыта оскверненьем, Но безупречно непорочен дух! Он тверд, в нем факел света не потух, Не сдавшись гнету, чистый, он томится В своей грехом отравленной темнице». А муж, как разорившийся купец, Стоял, поникнув в горе и молчанье... Но вот, ломая руки, наконец Он речь повел... И с бледных уст дыханье Струится так, что речь как бы в тумане: Пытается несчастный дать ответ, Но только дышит он, а слов-то нет. Под аркой моста так бурлит теченье, За ним угнаться неспособен глаз. В водоворотах ярое стремленье Его обратно увлечет подчас, И ярость волн захватывает нас... Страданье рвется вздохами наружу, Но выразить его так трудно мужу. Она следит за горестью немой И новую в нем ярость пробуждает: «О милый мой, сильней скорблю с тобой! Ведь от дождей поток не утихает. Мне сердце боль твоя острей терзает... Но ты не плачь! Чтоб горе все залить, Одних моих слез хватит, может быть. Ради меня, тебя я заклинаю, Ради своей Лукреции — отмсти! Его врагом всеобщим я считаю... От бед уже минувших защити! Пусть поздно и к спасенью нет пути, Но все же пусть умрет злодей жестокий — Мы поощряем жалостью пороки! Но прежде чем открою имя вам, — Она сказала свите Коллатина, — Во храме поклянитесь всем богам Отмстить обиды женщины невинной. Ведь это долг и доблесть паладина — Поднять свой меч на легион обид... За горе женщин верный рыцарь мстит!» И, благородством пламенным объяты, Все воины помочь желают ей: Готов любой взять меч, облечься в латы, Все жаждут знать скорее — кто злодей... Но, все тая покуда от друзей, «Ответьте, — молвит, не подъемля взора, — Как мне с себя стереть клеймо позора? Как расценить свой жребий я должна — Судьбы зловещей страшное вторженье? Совместны ли невинность и вина? Возможно ль честь спасти от оскверненья? И есть ли вообще теперь спасенье? Брось яд в ручей — он будет чист опять... А мне — как снова непорочной стать?» Тут все наперебой заговорили: Пусть в теле червь, но дух не осквернен! Лицо ее с улыбкою бессилья Как карта грозных судеб и времен, Где каждый знак слезами окаймлен. «Пусть бед таких, — она им отвечает, — В грядущем ни одна из нас не знает!» Тут словно сердце разорвал ей вздох... Тарквиния хотела молвить имя, Но только «он!» язык несчастной мог Пролепетать усильями своими. И наконец устами неживыми Она сказала: «Он, мои друзья, Лишь он виной, что умираю я!» В грудь беззащитную она вонзает Зловещий нож, души кончая плен... Удар ножа все узы разрешает В темнице плоти, имя коей — тлен. Крылатый дух взлетел, благословен... И вот из вен струится жизнь немая, Трагедию достойно завершая. А Коллатин стоял окаменев, И рядом вся толпа оцепенела, И лишь отец, смертельно побледнев, Упал на землю, обнимая тело... А Брут[114] из раны нож извлек умело, И вот за лезвием потоком вновь Как бы в погоню устремилась кровь. А из груди струями вытекая, На две реки расхлынулась она, И, с двух сторон все тело огибая, Змеилась вниз зловещая волна... Все тело — остров, где прошла война! Часть крови оставалась чистой, алой, Но черной опозоренная стала. И в ней царили траур и мороз, И словно бы вода смешалась с нею, Как о злодейском деле горечь слез... С тех пор, как бы Лукрецию жалея, Нечистой крови цвет всегда бледнее. Кровь чистая свой цвет хранит всегда, За мутную краснея от стыда. «О дочь! — Лукреций старый восклицает. — Ведь эта жизнь принадлежала мне! Портрет отца младенец воскрешает... В ком буду жить, раз ты в могильном сне? Зачем ты смолкла в смертной тишине? Увы, смешалось все на этом свете: Живут родители, в могиле — дети! Разбито зеркало, где свой портрет В твоем подобье я ловил, бывало, — Но ныне затуманен этот свет, Во мраке смерть костлявая предстала... Все узы ты меж нами разорвала — Ты навсегда рассталась с красотой, И с ней затмился прежний облик мой! О Время, прекрати свое движенье, Раз умирает то, что жить должно, И входит доблесть в смертные владенья, А жить ничтожным только суждено. Пчел юных много, старых — нет давно! Живи, моя Лукреция, ликуя, Ты хорони меня, когда умру я!» Тут Коллатин, очнувшись, как от сна, Отца ее умолкнуть умоляет И, рухнув там, где вся в крови она, Свой бледный лик он кровью обагряет, Как будто с ней он умереть желает... Но вновь в него вдыхает силу стыд, Он хочет жить, он мщением горит! Глубокое душевное волненье Ему сковало тяжестью язык... Но, испытав в безмолвии томленье (Ведь каждый горе изливать привык!), Он речь повел. И полилась в тот миг Волна бессвязных слов, неясных, хилых, Которых смысл понять никто не в силах. Но вдруг «Тарквиний!» слышалось ясней, Сквозь зубы, словно грыз он это имя... Так ветер перед яростью дождей Взметается порывами шальными, Но хлынет дождь — и ветра нет в помине! Так скорбь в слезах их спор решить должна, Кто им дороже — дочь или жена. Тот и другой зовут ее своею, Но их старанья тщетны, как ни жаль... Отец кричит: «Моя!» — «Была моею, — Твердит супруг, — оставьте мне печаль! Я разрешу кому-нибудь едва ль Оплакивать Лукреций кончину, Пристало это только Коллатину!» Лукреций стонет: «Мною жизнь дана Той, кто так рано скрылась в тень могилы!» «О горе! — стонет Коллатин, — жена, Моя жена, она мое убила!» «Дочь» и «жена» — все жалостью томило, И воздуха расколота волна Звенящим: «Дочь моя!», «Моя жена!» А Брут, извлекший раньше нож из раны, Увидев схватку этих скорбных сил, Обрел теперь величие титана, Он блажь былую в ране схоронил. Ведь Рим его невысоко ценил: Так короли шутов не уважают За то, что часто вздор они болтают. Он шутовской наряд отбросил прочь (Была здесь хитрость — вот и вся причина!), И ум блеснул, чтоб в горести помочь, Чтоб успокоить слезы Коллатина. «Встань! — он сказал, — ты в ранге властелина! Позволь же мне, кто слыл глупцом у вас, Дать мудрому совет на этот раз! Мой друг, ужели горем лечат горе? Да разве раны исцелят от ран? Ужель себе ты будешь мстить в позоре За кровь жены, за подлость, за обман? Ребячество, безволия туман! Вот так твоя жена и поступила: Себя, а не врага она убила. О римлянин, ты сердцу не давай Потоком жалоб горестных излиться! Склонись над алтарем, к богам взывай, Чтоб грозным гневом вспыхнули их лица, Чтоб мести помогли они свершиться! Недрогнувшей рукой наш славный Рим От мерзкой грязи мы освободим! Клянемся Капитолием священным, Чистейшей кровью, пролитой сейчас, Сияньем солнечным благословенным, Правами римлян, вечными для нас, Душой Лукреции, чей взор угас, Ножом кровавым этим — мы едины! Мы отомстим за смерть жены невинной!» Умолкнув, он ударил в грудь рукой, Целуя нож, повинный в преступленье... Всех, кто там был, увлек он за собой Порывом доблестным в одно мгновенье, И вся толпа упала на колени, И снова клятва прозвучала тут, Та самая, что дал впервые Брут. Когда и остальные клятву дали, Они Лукреции кровавый прах Всем римлянам с помоста показали, Как повесть о Тарквиния грехах. И вынесло злодеям всем на страх Свой приговор народное собранье: Тарквинию навек уйти в изгнанье!

Сонеты[115]

1 Мы урожая ждем от лучших лоз, Чтоб красота жила, не увядая. Пусть вянут лепестки созревших роз, Хранит их память роза молодая. А ты, в свою влюбленный красоту, Все лучшие ей отдавая соки, Обилье превращаешь в нищету, Свой злейший враг, бездушный и жестокий. Ты — украшенье нынешнего дня, Недолговременной весны глашатай, — Грядущее в зачатке хороня, Соединяешь скаредность с растратой. Жалея мир, земле не предавай Грядущих лет прекрасный урожай! 2 Когда твое чело избороздят Глубокими следами сорок зим, — Кто будет помнить царственный наряд, Гнушаясь жалким рубищем твоим? И на вопрос: «Где прячутся сейчас Остатки красоты веселых лет?» — Что скажешь ты? На дне угасших глаз? Но злой насмешкой будет твой ответ. Достойней прозвучали бы слова: «Вы посмотрите на моих детей. Моя былая свежесть в них жива. В них оправданье старости моей». Пускай с годами стынущая кровь В наследнике твоем пылает вновь! 3 Прекрасный облик в зеркале ты видишь, И, если повторить не поспешишь Свои черты, природу ты обидишь, Благословенья женщину лишишь. Какая смертная не будет рада Отдать тебе нетронутую новь? Или бессмертия тебе не надо, — Так велика к себе твоя любовь? Для материнских глаз ты — отраженье Давно промчавшихся апрельских дней. И ты найдешь под старость утешенье В таких же окнах юности твоей. Но, ограничив жизнь своей судьбою, Ты сам умрешь, и образ твой — с тобою! 4 Растратчик милый, расточаешь ты Свое наследство в буйстве сумасбродном. Природа нам не дарит красоты, Но в долг дает — свободная свободным. Прелестный скряга, ты присвоить рад То, что дано тебе для передачи. Несчитанный ты укрываешь клад, Не становясь от этого богаче. Ты заключаешь сделки сам с собой, Себя лишая прибылей богатых. И в грозный час, назначенный судьбой, Какой отчет отдашь в своих растратах? С тобою образ будущих времен, Невоплощенный, будет погребен. 5 Украдкой время с тонким мастерством Волшебный праздник создает для глаз. И то же время в беге круговом Уносит все, что радовало нас. Часов и дней безудержный поток Уводит лето в сумрак зимних дней, Где нет листвы, застыл в деревьях сок, Земля мертва, и белый плащ на ней. И только аромат цветущих роз — Летучий пленник, запертый в стекле, — Напоминает в стужу и мороз О том, что лето было на земле. Свой прежний блеск утратили цветы, Но сохранили душу красоты. 6 Смотри же, чтобы жесткая рука Седой зимы в саду не побывала, Пока не соберешь цветов, пока Весну не сохранишь на дне фиала. Как человек, что драгоценный вклад С лихвой обильной получил обратно, Себя себе вернуть ты будешь рад С законной прибылью десятикратной. Ты будешь жить на свете десять раз, Десятикратно в детях повторенный, И вправе будешь в свой последний час Торжествовать над смертью покоренной. Ты слишком щедро одарен судьбой, Чтоб совершенство умерло с тобой. 7 Пылающую голову рассвет Приподымает с ложа своего, И все земное шлет ему привет, Лучистое встречая божество. Когда в расцвете сил, в полдневный час, Светило смотрит с вышины крутой, — С каким восторгом миллионы глаз Следят за колесницей золотой. Когда же солнце завершает круг И катится устало на закат, Глаза его поклонников и слуг Уже в другую сторону глядят. Оставь же сына, юность хороня. Он встретит солнце завтрашнего дня! 8 Ты — музыка, но звукам музыкальным Ты внемлешь с непонятною тоской. Зачем же любишь то, что так печально, Встречаешь муку радостью такой? Где тайная причина этой муки? Не потому ли грустью ты объят, Что стройно согласованные звуки Упреком одиночеству звучат? Прислушайся, как дружественно струны Вступают в строй и голос подают, — Как будто мать, отец и отрок юный В счастливом единении поют. Нам говорит согласье струн в концерте, Что одинокий путь подобен смерти. 9 Должно быть, опасаясь вдовьих слез, Ты не связал себя ни с кем любовью. Но если б грозный рок тебя унес, Весь мир надел бы покрывало вдовье. В своем ребенке скорбная вдова Любимых черт находит отраженье. А ты не оставляешь существа, В котором свет нашел бы утешенье. Богатство, что растрачивает мот, Меняя место, в мире остается. А красота бесследно промелькнет, И молодость, исчезнув, не вернется. Кто предает себя же самого — Не любит в этом мире никого! 10 По совести скажи: кого ты любишь? Ты знаешь, любят многие тебя. Но так беспечно молодость ты губишь, Что ясно всем — живешь ты, не любя. Свой лютый враг, не зная сожаленья, Ты разрушаешь тайно день за днем Великолепный, ждущий обновленья, К тебе в наследство перешедший дом. Переменись — и я прощу обиду, В душе любовь, а не вражду пригрей. Будь так же нежен, как прекрасен с виду, И стань к себе щедрее и добрей. Пусть красота живет не только ныне, Но повторит себя в любимом сыне. 11 Мы вянем быстро — так же, как растем, Растем в потомках, в новом урожае. Избыток сил в наследнике твоем Считай своим, с годами остывая. Вот мудрости и красоты закон. А без него царили бы на свете Безумье, старость до конца времен, И мир исчез бы в шесть десятилетий. Пусть тот, кто жизни и земле не мил, — Безликий, грубый, — гибнет невозвратно. А ты дары такие получил, Что возвратить их можешь многократно. Ты вырезан искусно, как печать, Чтобы векам свой оттиск передать. 12 Когда часы мне говорят, что свет Потонет скоро в грозной тьме ночной, Когда фиалки вянет нежный цвет И темный локон блещет сединой, Когда листва несется вдоль дорог, В полдневный зной хранившая стада, И нам кивает с погребальных дрог Седых снопов густая борода, — Я думаю о красоте твоей, О том, что ей придется отцвести, Как всем цветам лесов, лугов, полей, Где новое готовится расти. Но если смерти серп неумолим, Оставь потомков, чтобы спорить с ним! 13 Не изменяйся, будь самим собой. Ты можешь быть собой, пока живешь. Когда же смерть разрушит образ твой, Пусть будет кто-то на тебя похож. Тебе природой красота дана На очень краткий срок, и потому Пускай по праву перейдет она К наследнику прямому твоему. В заботливых руках прекрасный дом Не дрогнет перед натиском зимы, И никогда не воцарится в нем Дыханье смерти, холода и тьмы. О, пусть, когда настанет твой конец, Звучат слова: — Был у меня отец! 14 Я не по звездам о судьбе гадаю, И астрономия не скажет мне, Какие звезды в небе к урожаю, К чуме, пожару, голоду, войне. Не знаю я, ненастье иль погоду Сулит зимой и летом календарь, И не могу судить по небосводу, Какой счастливей будет государь. Но вижу я в твоих глазах предвестье, По неизменным звездам узнаю, Что правда с красотой пребудут вместе, Когда продлишь в потомках жизнь свою. А если нет, — под гробовой плитою Исчезнет правда вместе с красотою. 15 Когда подумаю, что миг единый От увяданья отделяет рост, Что этот мир — подмостки, где картины Сменяются под волхвованье звезд, Что нас, как всходы нежные растений, Растят и губят те же небеса, Что смолоду в нас бродит сок весенний, Но вянет наша сила и краса, — О, как я дорожу твоей весною, Твоей прекрасной юностью в цвету. А время на тебя идет войною И день твой ясный гонит в темноту. Но пусть мой стих, как острый нож садовый, Твой век возобновит прививкой новой. 16 Но если время нам грозит осадой, То почему в расцвете сил своих Не защитишь ты молодость оградой Надежнее, чем мой бесплодный стих? Вершины ты достиг пути земного, И столько юных девственных сердец Твой нежный облик повторить готовы, Как не повторит кисть или резец. Так жизнь исправит все, что изувечит. И если ты любви себя отдашь, Она тебя верней увековечит, Чем этот беглый, хрупкий карандаш. Отдав себя, ты сохранишь навеки Себя в созданье новом — в человеке. 17 Как мне уверить в доблестях твоих Тех, до кого дойдет моя страница? Но знает бог, что этот скромный стих Сказать не может больше, чем гробница. Попробуй я оставить твой портрет, Изобразить стихами взор чудесный, — Потомок только скажет: «Лжет поэт, Придав лицу земному свет небесный!» И этот старый, пожелтевший лист Отвергнет он, как болтуна седого, Сказав небрежно: «Старый плут речист, Да правды нет в его речах ни слова!» Но доживи твой сын до этих дней, Ты жил бы в нем, как и в строфе моей. 18 Сравню ли с летним днем твои черты? Но ты милей, умеренней и краше. Ломает буря майские цветы, И так недолговечно лето наше! То нам слепит глаза небесный глаз, То светлый лик скрывает непогода. Ласкает, нежит и терзает нас Своей случайной прихотью природа. А у тебя не убывает день, Не увядает солнечное лето. И смертная тебя не скроет тень — Ты будешь вечно жить в строках поэта. Среди живых ты будешь до тех пор, Доколе дышит грудь и видит взор. 19 Ты притупи, о время, когти льва, Клыки из пасти леопарда рви, В прах обрати земные существа И феникса сожги в его крови. Зимою, летом, осенью, весной Сменяй улыбкой слезы, плачем — смех. Что хочешь делай с миром и со мной, — Один тебе я запрещаю грех. Чело, ланиты друга моего Не борозди тупым своим резцом. Пускай черты прекрасные его Для всех времен послужат образцом. А коль тебе не жаль его ланит, Мой стих его прекрасным сохранит! 20 Лик женщины, но строже, совершенней Природы изваяло мастерство, По-женски ты красив, но чужд измене, Царь и царица сердца моего. Твой нежный взор лишен игры лукавой, Но золотит сияньем все вокруг. Он мужествен и властью величавой Друзей пленяет и разит подруг. Тебя природа женщиною милой Задумала, но, страстью пленена, Она меня с тобою разлучила, А женщин осчастливила она. Пусть будет так. Но вот мое условье: Люби меня, а их дари любовью. 21 Не соревнуюсь я с творцами од, Которые раскрашенным богиням В подарок преподносят небосвод Со всей землей и океаном синим. Пускай они для украшенья строф Твердят в стихах, между собою споря, О звездах неба, о венках цветов, О драгоценностях земли и моря. В любви и в слове — правда мой закон. И я пишу, что милая прекрасна, Как все, кто смертной матерью рожден, А не как солнце или месяц ясный. Я не хочу хвалить любовь мою, — Я никому ее не продаю! 22 Лгут зеркала, — какой же я старик! Я молодость твою делю с тобою. Но если дни избороздят твой лик, Я буду знать, что побежден судьбою. Как в зеркало, глядясь в твои черты, Я самому себе кажусь моложе, Мне молодое сердце даришь ты, И я тебе свое вручаю тоже. Старайся же себя оберегать — Не для себя: хранишь ты сердце друга. А я готов, как любящая мать, Беречь твое от горя и недуга. Одна судьба у наших двух сердец: Замрет мое — и твоему конец! 23 Как тот актер, который, оробев, Теряет нить давно знакомой роли, Как тот безумец, что, впадая в гнев, В избытке сил теряет силу воли, — Так я молчу, не зная, что сказать, Не оттого, что сердце охладело. Нет, на мои уста кладет печать Моя любовь, которой нет предела. Так пусть же книга говорит с тобой. Пускай она, безмолвный мой ходатай, Идет к тебе с признаньем и мольбой И справедливой требует расплаты. Прочтешь ли ты слова любви немой? Услышишь ли глазами голос мой? 24 Мой глаз гравёром стал и образ твой Запечатлел в моей груди правдиво. С тех пор служу я рамою живой, А лучшее в искусстве — перспектива. Сквозь мастера смотри на мастерство, Чтоб свой портрет увидеть в этой раме. Та мастерская, что хранит его, Застеклена любимыми глазами. Мои глаза с твоими так дружны: Моими я тебя в душе рисую. Через твои с небесной вышины Заглядывает солнце в мастерскую. Увы, моим глазам через окно Твое увидеть сердце не дано. 25 Кто под звездой счастливою рожден, Гордится славой, титулом и властью. А я судьбой скромнее награжден, И для меня любовь — источник счастья. Под солнцем пышно листья распростер Наперсник принца, ставленник вельможи. Но гаснет солнца благосклонный взор, И золотой подсолнух гаснет тоже. Военачальник, баловень побед, В бою последнем терпит пораженье, И всех его заслуг потерян след. Его удел — опала и забвенье. Но нет угрозы титулам моим Пожизненным: любил, люблю, любим. 26 Покорный данник, верный королю, Я, движимый почтительной любовью, К тебе посольство письменное шлю, Лишенное красот и острословья. Я не нашел тебя достойных слов. Но, если чувства верные оценишь, Ты этих бедных и нагих послов Своим воображением оденешь. А может быть, созвездья, что ведут Меня вперед неведомой дорогой, Нежданный блеск и славу придадут Моей судьбе, безвестной и убогой. Тогда любовь я покажу свою, А до поры во тьме ее таю[116]. 27 Трудами изнурен, хочу уснуть, Блаженный отдых обрести в постели. Но только лягу, вновь пускаюсь в путь — В своих мечтах — к одной и той же цели. Мои мечты и чувства в сотый раз Идут к тебе дорогой пилигрима, И, не смыкая утомленных глаз, Я вижу тьму, что и слепому зрима. Усердным взором сердца и ума Во тьме тебя ищу, лишенный зренья. И кажется великолепной тьма, Когда в нее ты входишь светлой тенью. Мне от любви покоя не найти. И днем и ночью — я всегда в пути. 28 Как я могу усталость превозмочь, Когда лишен я благости покоя? Тревоги дня не облегчает ночь, А ночь, как день, томит меня тоскою. И день и ночь — враги между собой — Как будто подают друг другу руки. Тружусь я днем, отвергнутый судьбой, А по ночам не сплю, грустя в разлуке. Дабы к себе расположить рассвет, Я сравнивал с тобою день погожий И смуглой ночи посылал привет, Сказав, что звезды на тебя похожи. Но все трудней мой следующий день, И все темней грядущей ночи тень. 29 Когда, в раздоре с миром и судьбой, Припомнив годы, полные невзгод, Тревожу я бесплодною мольбой Глухой и равнодушный небосвод И, жалуясь на горестный удел, Готов меняться жребием своим С тем, кто в искусстве больше преуспел, Богат надеждой и людьми любим, — Тогда, внезапно вспомнив о тебе, Я малодушье жалкое кляну, И жаворонком, вопреки судьбе, Моя душа несется в вышину. С твоей любовью, с памятью о ней Всех королей на свете я сильней. 30 Когда на суд безмолвных, тайных дум Я вызываю голоса былого, — Утраты все приходят мне на ум, И старой болью я болею снова. Из глаз, не знавших слез, я слезы лью О тех, кого во тьме таит могила, Ищу любовь погибшую мою И все, что в жизни мне казалось мило. Веду я счет потерянному мной И ужасаюсь вновь потере каждой, И вновь плачу я дорогой ценой За то, за что платил уже однажды! Но прошлое я нахожу в тебе И все готов простить своей судьбе. 31 В твоей груди я слышу все сердца, Что я считал сокрытыми в могилах. В чертах прекрасных твоего лица Есть отблеск лиц, когда-то сердцу милых. Немало я над ними пролил слез, Склоняясь ниц у камня гробового. Но, видно, рок на время их унес — И вот теперь встречаемся мы снова. В тебе нашли последний свой приют Мне близкие и памятные лица, И все тебе с поклоном отдают Моей любви растраченной частицы. Всех дорогих в тебе я нахожу И весь тебе — им всем — принадлежу. 32 О, если ты тот день переживешь, Когда меня накроет смерть доскою, И эти строчки бегло перечтешь, Написанные дружеской рукою, — Сравнишь ли ты меня и молодежь? Ее искусство выше будет вдвое. Но пусть я буду по́ милу хорош Тем, что при жизни полон был тобою. Ведь если бы я не отстал в пути, С растущим веком мог бы я расти И лучшие принес бы посвященья Среди певцов иного поколенья. Но так как с мертвым спор ведут они, Во мне любовь, в них — мастерство цени! 33 Я наблюдал, как солнечный восход Ласкает горы взором благосклонным, Потом улыбку шлет лугам зеленым И золотит поверхность бледных вод. Но часто позволяет небосвод Слоняться тучам перед светлым троном. Они ползут над миром омраченным, Лишая землю царственных щедрот. Так солнышко мое взошло на час, Меня дарами щедро осыпая. Подкралась туча хмурая, слепая, И нежный свет любви моей угас. Но не ропщу я на печальный жребий, — Бывают тучи на земле, как в небе. 34 Блистательный мне был обещан день, И без плаща я свой покинул дом. Но облаков меня догнала тень, Настигла буря с градом и дождем. Пускай потом, пробившись из-за туч, Коснулся нежно моего чела, Избитого дождем, твой кроткий луч, Ты исцелить мне раны не могла. Меня не радует твоя печаль, Раскаянье твое не веселит. Сочувствие обидчика едва ль Залечит язвы жгучие обид. Но слез твоих, жемчужных слез ручьи, Как ливень, смыли все грехи твои. 35 Ты не грусти, сознав свою вину. Нет розы без шипов; чистейший ключ Мутят песчинки; солнце и луну Скрывает тень затменья или туч. Мы все грешны, и я не меньше всех Грешу в любой из этих горьких строк, Сравненьями оправдывая грех, Прощая беззаконно твой порок. Защитником я прихожу на суд, Чтобы служить враждебной стороне. Моя любовь и ненависть ведут Войну междоусобную во мне. Хоть ты меня ограбил, милый вор, Но я делю твой грех и приговор. 36 Призна́юсь я, что двое мы с тобой, Хотя в любви мы существо одно. Я не хочу, чтоб мой порок любой На честь твою ложился как пятно. Пусть нас в любви одна связует нить, Но в жизни горечь разная у нас. Она любовь не может изменить, Но у любви крадет за часом час. Как осужденный, права я лишен Тебя при всех открыто узнавать, И ты принять не можешь мой поклон, Чтоб не легла на честь твою печать. Ну что ж, пускай!.. Я так тебя люблю, Что весь я твой и честь твою делю! 37 Как радует отца на склоне дней Наследников отвага молодая, Так правдою и славою твоей Любуюсь я, бесславно увядая. Великодушье, знатность, красота, И острый ум, и сила, и здоровье — Едва ль не каждая твоя черта Передается мне с твоей любовью. Не беден я, не слаб, не одинок, И тень любви, что на меня ложится, Таких щедрот несет с собой поток, Что я живу одной ее частицей. Все, что тебе могу я пожелать, Нисходит от тебя, как благодать. 38 Неужто музе не хватает темы, Когда ты можешь столько подарить Чудесных дум, которые не все мы Достойны на бумаге повторить. И если я порой чего-то сто́ю, Благодари себя же самого. Тот поражен душевной немотою, Кто в честь твою не скажет ничего. Для нас ты будешь музою десятой И в десять раз прекрасней остальных, Чтобы стихи, рожденные когда-то, Мог пережить тобой внушенный стих. Пусть будущие славят поколенья Нас за труды, тебя — за вдохновенье. 39 О, как тебе хвалу я воспою, Когда с тобой одно мы существо? Нельзя же славить красоту свою, Нельзя хвалить себя же самого. Затем-то мы и существуем врозь, Чтоб оценил я прелесть красоты И чтоб тебе услышать довелось Хвалу, которой сто́ишь только ты. Разлука тяжела нам, как недуг, Но временами одинокий путь Счастливейшим мечтам дает досуг И позволяет время обмануть. Разлука сердце делит пополам, Чтоб славить друга легче было нам. 40 Все страсти, все любви мои возьми — От этого приобретешь ты мало. Все, что любовью названо людьми, И без того тебе принадлежало. Тебе, мой друг, не ставлю я в вину, Что ты владеешь тем, чем я владею. Нет, я в одном тебя лишь упрекну, Что пренебрег любовью ты моею. Ты нищего лишил его сумы. Но я простил пленительного вора. Любви обиды переносим мы Трудней, чем яд открытого раздора. О ты, чье зло мне кажется добром, Убей меня, но мне не будь врагом! 41 Беспечные обиды юных лет, Что ты наносишь мне, не зная сам, Когда меня в твоем сознанье нет, — К лицу твоим летам, твоим чертам. Приветливый, — ты лестью окружен, Хорош собой, — соблазну ты открыт. А перед лаской искушенных жен Сын женщины едва ли устоит. Но жалко, что в избытке юных сил Меня не обошел ты стороной И тех сердечных уз не пощадил, Где должен был нарушить долг двойной. Неверную своей красой пленя, Ты дважды правду отнял у меня. 42 Полгоря в том, что ты владеешь ею, Но сознавать и видеть, что она Тобой владеет, — вдвое мне больнее. Твоей любви утрата мне страшна. Я сам для вас придумал оправданье: Любя меня, ее ты полюбил. А милая тебе дари́т свиданья За то, что ты мне бесконечно мил. И если мне терять необходимо, Свои потери вам я отдаю: Ее любовь нашел мой друг любимый, Любимая нашла любовь твою. Но если друг и я — одно и то же, То я, как прежде, ей всего дороже... 43 Смежая веки, вижу я острей. Открыв глаза, гляжу, не замечая. Но светел темный взгляд моих очей, Когда во сне к тебе их обращаю. И если так светла ночная тень — Твоей неясной тени отраженье, — То как велик твой свет в лучистый день. Насколько явь светлее сновиденья! Каким бы счастьем было для меня — Проснувшись утром, увидать воочью Тот ясный лик в лучах живого дня, Что мне светил туманно мертвой ночью. День без тебя казался ночью мне, А день я видел по ночам во сне. 44 Когда бы мыслью стала эта плоть, — О, как легко, наперекор судьбе, Я мог бы расстоянье побороть И в тот же миг перенестись к тебе. Будь я в любой из отдаленных стран, Я миновал бы тридевять земель. Пересекают мысли океан С той быстротой, с какой наметят цель. Пускай моя душа — огонь и дух, Но за мечтой, родившейся в мозгу, Я, созданный из элементов двух — Земли с водой, — угнаться не могу. Земля, — к земле навеки я прирос, Вода, — я лью потоки горьких слез[117]. 45 Другие две основы мирозданья — Огонь и воздух — более легки. Дыханье мысли и огонь желанья Я шлю к тебе, пространству вопреки. Когда они — две вольные стихии — К тебе любви посольством улетят, Со мною остаются остальные И тяжестью мне душу тяготят. Тоскую я, лишенный равновесья, Пока стихии духа и огня Ко мне обратно не примчатся с вестью, Что друг здоров и помнит про меня. Как счастлив я!.. Но вновь через мгновенье Летят к тебе и мысли и стремленья. 46 Мой глаз и сердце — издавна в борьбе: Они тебя не могут поделить. Мой глаз твой образ требует себе, А сердце в сердце хочет утаить. Клянется сердце верное, что ты Невидимо для глаз хранишься в нем. А глаз уверен, что твои черты Хранит он в чистом зеркале своем. Чтоб рассудить междоусобный спор, Собрались мысли за столом суда И помирить решили ясный взор И дорогое сердце навсегда. Они на части разделили клад, Доверив сердце сердцу, взгляду — взгляд. 47 У сердца с глазом — тайный договор: Они друг другу облегчают муки, Когда тебя напрасно ищет взор И сердце задыхается в разлуке. Твоим изображеньем зоркий глаз Дает и сердцу любоваться вволю. А сердце глазу в свой урочный час Мечты любовной уступает долю. Так в помыслах моих иль во плоти Ты предо мной в мгновение любое. Не дальше мысли можешь ты уйти. Я неразлучен с ней, она — с тобою. Мой взор тебя рисует и во сне И будит сердце спящее во мне. 48 Заботливо готовясь в дальний путь, Я безделушки запер на замок, Чтоб на мое богатство посягнуть Незваный гость какой-нибудь не мог, А ты, кого мне больше жизни жаль, Пред кем и золото — блестящий сор, Моя утеха и моя печаль, — Тебя любой похитить может вор. В каком ларце таить мне божество, Чтоб сохранить навеки взаперти? Где, как не в тайне сердца моего, Откуда ты всегда вольна уйти. Боюсь, и там нельзя укрыть алмаз, Приманчивый для самых честных глаз! 49 В тот черный день (пусть он минует нас!), Когда увидишь все мои пороки, Когда терпенья истощишь запас И мне объявишь приговор жестокий, Когда, со мной сойдясь в толпе людской, Меня едва подаришь взглядом ясным, И я увижу холод и покой В твоем лице, по-прежнему прекрасном, — В тот день поможет горю моему Сознание, что я тебя не сто́ю, И руку я в присяге подниму, Все оправдав своей неправотою. Меня оставить вправе ты, мой друг, А у меня для счастья нет заслуг. 50 Как тяжко мне, в пути взметая пыль, Не ожидая дальше ничего, Отсчитывать уныло, сколько миль Отъехал я от счастья своего. Усталый конь, забыв былую прыть, Едва трусит лениво подо мной, — Как будто знает: незачем спешить Тому, кто разлучен с душой родной. Хозяйских шпор не слушается он И только ржаньем шлет мне свой укор. Меня больнее ранит этот стон, Чем бедного коня — удары шпор. Я думаю, с тоскою глядя вдаль: За мною — радость, впереди — печаль. 51 Так я оправдывал несносный нрав Упрямого, ленивого коня, Который был в своем упрямстве прав, Когда в изгнанье шагом вез меня. Но будет непростительным грехом, Коль он обратно так же повезет. Да поскачи на вихре я верхом, Я думал бы: как тихо он ползет! Желанья не догонит лучший конь, Когда оно со ржаньем мчится вскачь. Оно легко несется, как огонь, И говорит ленивейшей из кляч: — Ты, бедная, шажком себе иди, А я помчусь на крыльях впереди! 52 Как богачу, доступно мне в любое Мгновение сокровище мое. Но знаю я, что хрупко острие Минут счастливых, данных мне судьбою. Нам праздники, столь редкие в году, Несут с собой тем большее веселье. И редко расположены в ряду Других камней алмазы ожерелья. Пускай скрывает время, как ларец, Тебя, мой друг, венец мой драгоценный, Но счастлив я, когда алмаз свой пленный Оно освобождает наконец. Ты мне даришь и торжество свиданья, И трепетную радость ожиданья. 53 Какою ты стихией порожден? Все по одной отбрасывают тени, А за тобою вьется миллион Твоих теней, подобий, отражений. Вообразим Адо́ниса портрет, — С тобой он схож, как слепок твой дешевый. Елене в древности дивился свет. Ты — древнего искусства образ новый. Невинная весна и зрелый год Хранят твой облик, внутренний и внешний: Как время жатвы, полон ты щедрот, А видом день напоминаешь вешний. Все, что прекрасно, мы зовем твоим. Но с чем же сердце верное сравним? 54 Прекрасное прекрасней во сто крат, Увенчанное правдой драгоценной. Мы в нежных розах ценим аромат, В их пурпуре живущий сокровенно. Пусть у цветов, где свил гнездо порок, И стебель, и шипы, и листья те же, И так же пурпур лепестков глубок, И тот же венчик, что у розы свежей, — Они ничьих не радуют сердец И вянут, отравляя нам дыханье. А у душистых роз иной конец: Их душу перельют в благоуханье. Когда погаснет блеск очей твоих, Вся прелесть правды перельется в стих! 55 Замшелый мрамор царственных могил Исчезнет раньше этих веских слов, В которых я твой образ сохранил. К ним не пристанет пыль и грязь веков. Пусть опрокинет статуи война, Мятеж развеет каменщиков труд, Но врезанные в память письмена Бегущие столетья не сотрут. Ни смерть не увлечет тебя на дно, Ни темного забвения вражда. Тебе с потомством дальним суждено, Мир износив, увидеть день суда. Итак, до пробуждения живи В стихах, в сердцах, исполненных любви! 56 Проснись, любовь! Твое ли острие Тупей, чем жало голода и жажды? Как ни обильны яства и питье, Нельзя навек насытиться однажды. Так и любовь. Ее голодный взгляд Сегодня утолен до утомленья, А завтра снова ты огнем объят, Рожденным для горенья, а не тленья. Чтобы любовь была нам дорога, Пусть океаном будет час разлуки, Пусть двое, выходя на берега, Один к другому простирают руки. Пусть зимней стужей будет этот час, Чтобы весна теплей пригрела нас! 57 Для верных слуг нет ничего другого, Как ожидать у двери госпожу. Так, прихотям твоим служить готовый, Я в ожиданье время провожу. Я про себя бранить не смею скуку, За стрелками часов твоих следя. Не проклинаю горькую разлуку, За дверь твою по знаку выходя. Не позволяю помыслам ревнивым Переступать заветный твой порог, И, бедный раб, считаю я счастливым Того, кто час пробыть с тобою мог. Что хочешь делай. Я лишился зренья, И нет во мне ни тени подозренья. 58 Избави бог, меня лишивший воли, Чтоб я посмел твой проверять досуг, Считать часы и спрашивать: доколе? В дела господ не посвящают слуг. Зови меня, когда тебе угодно, А до того я буду терпелив. Удел мой — ждать, пока ты не свободна, И сдерживать упрек или порыв. Ты предаешься ль делу иль забаве — Сама ты госпожа своей судьбе. И, провинившись пред собой, ты вправе Свою вину прощать самой себе. В часы твоих забот иль наслажденья Я жду тебя в тоске, без осужденья... 59 Уж если нет на свете новизны, А есть лишь повторение былого, И понапрасну мы страдать должны, Давно рожденное рождая снова, — Пусть наша память, пробежавши вспять Пятьсот кругов, что солнце очертило, Сумеет в древней книге отыскать Запечатленный в слове лик твой милый. Тогда б я знал, что думали в те дни Об этом чуде, сложно совершенном, Ушли ли мы вперед, или они, Иль этот мир остался неизменным. Но верю я, что лучшие слова В честь меньшего слагались божества! 60 Как движется к земле морской прибой, Так и ряды бессчетные минут, Сменяя предыдущие собой, Поочередно к вечности бегут. Младенчества новорождённый серп Стремится к зрелости и, наконец, Кривых затмений испытав ущерб, Сдает в борьбе свой золотой венец. Резец годов у жизни на челе За полосой проводит полосу. Все лучшее, что дышит на земле, Ложится под разящую косу. Но время не сметет моей строки, Где ты пребудешь смерти вопреки! 61 Твоя ль вина, что милый образ твой Не позволяет мне сомкнуть ресницы И, стоя у меня над головой, Тяжелым векам не дает закрыться? Твоя ль душа приходит в тишине Мои дела и помыслы проверить, Всю ложь и праздность обличить во мне, Всю жизнь мою, как свой удел, измерить? О нет, любовь твоя не так сильна, Чтоб к моему являться изголовью. Моя, моя любовь не знает сна. На страже мы стоим с моей любовью. Я не могу забыться сном, пока Ты — от меня вдали — к другим близка. 62 Любовь к себе моим владеет взором. Она проникла в кровь мою и плоть. И есть ли средство на земле, которым Я эту слабость мог бы побороть? Мне кажется, нет равных красотою, Правдивей нет на свете никого. Мне кажется, так дорого я сто́ю, Как ни одно земное существо. Когда же невзначай в зеркальной глади Я вижу настоящий образ свой В морщинах лет, — на этот образ глядя, Я сознаюсь в ошибке роковой. Себя, мой друг, я подменял тобою, Век уходящий — юною судьбою. 63 Про черный день, когда моя любовь, Как я теперь, узнает жизни бремя, Когда с годами оскудеет кровь И гладкое чело изрежет время, Когда к обрыву ночи подойдет, Пройдя полкруга, новое светило, И потеряет краски небосвод, В котором солнце только что царило, — Про черный день оружье я припас, Чтоб воевать со смертью и забвеньем, Чтобы любимый образ не угас, А был примером дальним поколеньям. Оружье это — черная строка. В ней все цвета переживут века. 64 Мы видели, как времени рука Срывает все, во что рядится время, Как сносят башню гордую века И рушит медь тысячелетий бремя, Как пядь за пядью у прибрежных стран Захватывает землю зыбь морская. Меж тем как суша грабит океан, Расход приходом мощным покрывая, Как пробегает дней круговорот И королевства близятся к распаду... Всё говорит о том, что час пробьет — И время унесет мою отраду. А это — смерть!.. Печален мой удел. Каким я хрупким счастьем овладел! 65 Уж если медь, гранит, земля и море Не устоят, когда придет им срок, Как может уцелеть, со смертью споря, Краса твоя — беспомощный цветок? Как сохранить дыханье розы алой, Когда осада тяжкая времен Незыблемые сокрушает скалы И рушит бронзу статуй и колонн? О горькое раздумье!.. Где, какое Для красоты убежище найти? Как, маятник остановив рукою, Цвет времени от времени спасти?.. Надежды нет. Но светлый облик милый Спасут, быть может, черные чернила! 66 Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж Достоинство, что просит подаянья, Над простотой глумящуюся ложь, Ничтожество в роскошном одеянье, И совершенству ложный приговор, И девственность, поруганную грубо, И неуместной почести позор, И мощь в плену у немощи беззубой, И прямоту, что глупостью слывет, И глупость в маске мудреца, пророка, И вдохновения зажатый рот, И праведность на службе у порока. Всё мерзостно, что вижу я вокруг, Но как тебя покинуть, милый друг! 67 Спроси, зачем в пороках он живет. Чтобы служить бесчестью оправданьем? Чтобы грехам приобрести почет И ложь прикрыть своим очарованьем? Зачем искусства мертвые цвета Крадут его лица огонь весенний? Зачем лукаво ищет красота Поддельных роз, фальшивых украшений? Зачем его хранит природа-мать, Когда она давно уже не в силах В его щеках огнем стыда пылать, Играть живою кровью в этих жилах? Хранит затем, чтоб знал и помнил свет О том, что было и чего уж нет! 68 Его лицо — одно из отражений Тех дней, когда на свете красота Цвела свободно, как цветок весенний, И не рядилась в ложные цвета[118]. Когда никто в кладбищенской ограде Не смел нарушить мертвенный покой И дать забытой золотистой пряди Вторую жизнь на голове другой. Его лицо приветливо и скромно, Уста поддельных красок лишены. В его весне нет зелени заемной И новизна не грабит старины. Его хранит природа для сравненья Прекрасной правды с ложью украшенья. 69 В том внешнем, что в тебе находит взор, Нет ничего, что хочется исправить. Вражды и дружбы общий приговор Не может к правде черточки прибавить. За внешний облик — внешний и почет. Но голос тех же судей неподкупных Звучит иначе, если речь зайдет О свойствах сердца, глазу недоступных. Толкует о душе твоей молва. А зеркало души — ее деянья. И заглушает сорная трава Твоих сладчайших роз благоуханье. Твой нежный сад запущен потому, Что он доступен всем и никому. 70 То, что тебя бранят, — не твой порок. Прекрасное обречено молве. Его не может очернить упрек — Ворона в лучезарной синеве. Ты хороша, но хором клеветы Еще дороже ты оценена, Находит червь нежнейшие цветы, А ты невинна, как сама весна. Избегла ты засады юных дней, Иль нападавший побежден был сам, Но чистотой и правдою своей Ты не замкнешь уста клеветникам. Без этой легкой тени на челе Одна бы ты царила на земле! 71 Ты погрусти, когда умрет поэт, Покуда звон ближайшей из церквей Не возвестит, что этот низкий свет Я променял на низший мир червей. И если перечтешь ты мой сонет, Ты о руке остывшей не жалей. Я не хочу туманить нежный цвет Очей любимых памятью своей. Я не хочу, чтоб эхо этих строк Меня напоминало вновь и вновь. Пускай замрут в один и тот же срок Мое дыханье и твоя любовь!.. Я не хочу, чтобы своей тоской Ты предала себя молве людской. 72 Чтобы не мог тебя заставить свет Рассказывать, что ты во мне любила, — Забудь меня, когда на склоне лет Иль до того возьмет меня могила. Так мало ты хорошего найдешь, Перебирая все мои заслуги, Что поневоле, говоря о друге, Придумаешь спасительную ложь. Чтоб истинной любви не запятнать Каким-нибудь воспоминаньем ложным, Меня скорей из памяти изгладь, — Иль дважды мне ответ придется дать: За то, что был при жизни столь ничтожным И что потом тебя заставил лгать! 73 То время года видишь ты во мне, Когда один-другой багряный лист От холода трепещет в вышине — На хорах, где умолк веселый свист. Во мне ты видишь тот вечерний час, Когда поблек на западе закат И купол неба, отнятый у нас, Подобьем смерти — сумраком объят. Во мне ты видишь блеск того огня, Который гаснет в пепле прошлых дней, И то, что жизнью было для меня, Могилою становится моей. Ты видишь всё. Но близостью конца Теснее наши связаны сердца! 74 Когда меня отправят под арест Без выкупа, залога и отсрочки, Не глыба камня, не могильный крест, — Мне памятником будут эти строчки. Ты вновь и вновь найдешь в моих стихах Все, что во мне тебе принадлежало. Пускай земле достанется мой прах, — Ты, потеряв меня, утратишь мало. С тобою будет лучшее во мне. А смерть возьмет от жизни быстротечной Осадок, остающийся на дне, То, что похитить мог бродяга встречный. Ей — черепки разбитого ковша, Тебе — мое вино, моя душа. 75 Ты утоляешь мой голодный взор, Как землю освежительная влага. С тобой веду я бесконечный спор, Как со своей сокровищницей скряга. То счастлив он, то мечется во сне, Боясь шагов, звучащих за стеною, То хочет быть с ларцом наедине, То рад блеснуть сверкающей казною. Так я, вкусив блаженство на пиру, Терзаюсь жаждой в ожиданье взгляда. Живу я тем, что у тебя беру, Моя надежда, мука и награда. В томительном чередованье дней То я богаче всех, то всех бедней. 76 Увы, мой стих не блещет новизной, Разнообразьем перемен нежданных. Не поискать ли мне тропы иной, Приемов новых, сочетаний странных? Я повторяю прежнее опять, В одежде старой появляюсь снова. И кажется, по имени назвать Меня в стихах любое может слово. Все это оттого, что вновь и вновь Решаю я одну свою задачу: Я о тебе пишу, моя любовь, И то же сердце, те же силы трачу. Все то же солнце ходит надо мной, Но и оно не блещет новизной. 77 Седины ваши зеркало покажет, Часы — потерю золотых минут. На белую страницу строчка ляжет — И вашу мысль увидят и прочтут. По черточкам морщин в стекле правдивом Мы все ведем своим утратам счет. А в шорохе часов неторопливом Украдкой время к вечности течет. Запечатлейте беглыми словами Все, что не в силах память удержать. Своих детей, давно забытых вами, Когда-нибудь вы встретите опять. Как часто эти найденные строки Для нас таят бесценные уроки[119]. 78 Тебя я музой называл своею Так часто, что теперь наперебой Поэты, переняв мою затею, Свои стихи украсили тобой. Глаза, что петь немого научили, Заставили невежество летать, — Искусству тонкому придали крылья, Изяществу — величия печать. И все же горд своим я приношеньем, Хоть мне такие крылья не даны. Стихам других ты служишь украшеньем, Мои стихи тобою рождены, Поэзия — в тебе. Простые чувства Ты возвышать умеешь до искусства. 79 Когда один я находил истоки Поэзии в тебе, блистал мой стих. Но как теперь мои померкли строки И голос музы немощной затих! Я сознаю своих стихов бессилье. Но все, что можно о тебе сказать, Поэт в твоем находит изобилье, Чтобы тебе преподнести опять. Он славит добродетель, это слово Украв у поведенья твоего, Он воспевает красоту, но снова Приносит дар, ограбив божество. Благодарить не должен тот, кто платит Сполна за все, что стихотворец тратит. 80 Мне изменяет голос мой и стих, Когда подумаю, какой певец[120] Тебя прославил громом струн своих, Меня молчать заставив наконец. Но так как вольный океан широк И с кораблем могучим наравне Качает скромный маленький челнок, — Дерзнул я появиться на волне. Лишь с помощью твоей средь бурных вод Могу держаться, не иду ко дну. А он в сиянье парусов плывет, Бездонную тревожа глубину. Не знаю я, что ждет меня в пути. Но не боюсь и смерть в любви найти. 81 Тебе ль меня придется хоронить Иль мне тебя — не знаю, друг мой милый. Но пусть судьбы твоей прервется нить, Твой образ не исчезнет за могилой. Ты сохранишь и жизнь и красоту, А от меня ничто не сохранится. На кладбище покой я обрету, А твой приют — открытая гробница. Твой памятник — восторженный мой стих. Кто не рожден еще, его услышит. И мир повторит повесть дней твоих, Когда умрут все те, кто ныне дышит. Ты будешь жить, земной покинув прах, Там, где живет дыханье, — на устах! 82 Не обручен ты с музою моей. И часто снисходителен твой суд, Когда тебе поэты наших дней Красноречиво посвящают труд. Твой ум изящен, как твои черты, Гораздо тоньше всех моих похвал. И поневоле строчек ищешь ты Новее тех, что я тебе писал. Я уступить соперникам готов. Но после риторических потуг Яснее станет правда этих слов, Что пишет просто говорящий друг. Бескровным краска яркая нужна, Твоя же кровь и без того красна. 83 Я думал, что у красоты твоей В поддельных красках надобности нет. Я думал: ты прекрасней и милей Всего, что может высказать поэт. Вот почему молчания печать На скромные уста мои легла, — Чтобы свое величье доказать Без украшений красота могла. Но ты считаешь дерзостным грехом Моей влюбленной музы немоту. Меж тем другие немощным стихом Бессмертную хоронят красоту, То, что во взоре светится твоем, Твои певцы не выразят вдвоем. 84 Кто знает те слова, что больше значат Правдивых слов, что ты есть только ты? Кто у себя в сокровищнице прячет Пример тебе подобной красоты? Как беден стих, который не прибавил Достоинства виновнику похвал. Но только тот в стихах себя прославил, Кто попросту тебя тобой назвал. Пересказав, что сказано природой, Он создает правдивый твой портрет, Которому бесчисленные годы Восторженно дивиться будет свет. А голоса тебе любезной лести Звучат хулой твоей красе и чести! 85 Моя немая муза так скромна. Меж тем поэты лучшие кругом Тебе во славу чертят письмена Красноречивым золотым пером. Моя богиня тише всех богинь. И я, как малограмотный дьячок, Умею только возглашать «аминь!» В конце торжественно звучащих строк. Я говорю: «Конечно!», «Так и есть!», Когда поэты произносят стих, Твоим заслугам воздавая честь, — Но сколько чувства в помыслах моих! За громкие слова цени певцов, Меня — за мысли тихие, без слов. 86 Его ли стих — могучий шум ветрил, Несущихся в погоню за тобою, — Все замыслы во мне похоронил, Утробу сделав урной гробовою? Его ль рука, которую писать Учил какой-то дух, лишенный тела, На робкие уста кладет печать, Достигнув в мастерстве своем предела? О нет, ни он, ни дружественный дух — Его ночной советчик бестелесный — Так не могли ошеломить мой слух И страхом поразить мой дар словесный. Но если ты с его не сходишь уст, Мой стих, как дом, стоит открыт и пуст. 87 Прощай! Тебя удерживать не смею. Я дорого ценю любовь твою. Мне не по средствам то, чем я владею, И я залог покорно отдаю. Я, как подарком, пользуюсь любовью. Заслугами не куплена она. И, значит, добровольное условье По прихоти нарушить ты вольна. Дарила ты, цены не зная кладу Или не зная, может быть, меня. И не по праву взятую награду Я сохранял до нынешнего дня. Был королем я только в сновиденье. Меня лишило трона пробужденье. 88 Когда захочешь, охладев ко мне, Предать меня насмешке и презренью, Я на твоей останусь стороне И честь твою не опорочу тенью. Отлично зная каждый свой порок, Я рассказать могу такую повесть, Что навсегда сниму с тебя упрек, Запятнанную оправдаю совесть. И буду благодарен я судьбе: Пускай в борьбе терплю я неудачу, Но честь победы приношу тебе И дважды обретаю все, что трачу. Готов я жертвой быть неправоты, Чтоб только правой оказалась ты. 89 Скажи, что ты нашла во мне черту, Которой вызвана твоя измена. Ну, осуди меня за хромоту — И буду я ходить, согнув колено. Ты не найдешь таких обидных слов, Чтоб оправдать внезапность охлажденья, Как я найду. Я стать другим готов, Чтоб дать тебе права на отчужденье. Дерзну ли о тебе упомянуть? Считать я буду память вероломством И при других не выдам как-нибудь, Что мы старинным связаны знакомством. С самим собою буду я в борьбе: Мне тот враждебен, кто не мил тебе! 90 Уж если ты разлюбишь, — так теперь, Теперь, когда весь мир со мной в раздоре. Будь самой горькой из моих потерь, Но только не последней каплей горя! И если скорбь дано мне превозмочь, Не наноси удара из засады. Пусть бурная не разрешится ночь Дождливым утром — утром без отрады. Оставь меня, но не в последний миг, Когда от мелких бед я ослабею. Оставь сейчас, чтоб сразу я постиг, Что это горе всех невзгод больнее. Что нет невзгод, а есть одна беда — Твоей любви лишиться навсегда. 91 Кто хвалится родством своим со знатью, Кто силой, кто блестящим галуном, Кто кошельком, кто пряжками на платье, Кто соколом, собакой, скакуном. Есть у людей различные пристрастья, Но каждому милей всего одно. А у меня особенное счастье, — В нем остальное все заключено. Твоя любовь, мой друг, дороже клада, Почетнее короны королей, Наряднее богатого наряда, Охоты соколиной веселей. Ты можешь все отнять, чем я владею, И в этот миг я сразу обеднею. 92 Ты от меня не можешь ускользнуть. Моей будешь до последних дней. С любовью связан жизненный мой путь, И кончиться он должен вместе с ней. Зачем же мне бояться худших бед, Когда мне смертью меньшая грозит? И у меня зависимости нет От прихотей твоих или обид. Не опасаюсь я твоих измен. Твоя измена — беспощадный нож. О, как печальный жребий мой блажен: Я был твоим, и ты меня убьешь. Но счастья нет на свете без пятна. Кто скажет мне, что ты сейчас верна? 93 Что ж, буду жить, приемля как условье, Что ты верна. Хоть стала ты иной, Но тень любви нам кажется любовью. Не сердцем — так глазами будь со мной. Твой взор не говорит о перемене. Он не таит ни скуки, ни вражды. Есть лица, на которых преступленья Чертят неизгладимые следы. Но, видно, так угодно высшим силам: Пусть лгут твои прекрасные уста, Но в этом взоре, ласковом и милом, По-прежнему сияет чистота. Прекрасно было яблоко, что с древа Адаму на беду сорвала Ева. 94 Кто, злом владея, зла не причинит, Не пользуясь всей мощью этой власти, Кто двигает других, но, как гранит, Неколебим и не подвержен страсти, — Тому дарует небо благодать, Земля дары приносит дорогие. Ему дано величьем обладать, А чтить величье призваны другие. Лелеет лето лучший свой цветок, Хоть сам он по себе цветет и вянет. Но если в нем приют нашел порок, Любой сорняк его достойней станет. Чертополох нам слаще и милей Растленных роз, отравленных лилей. 95 Ты украшать умеешь свой позор. Но как в саду незримый червячок На розах чертит гибельный узор, Так и тебя пятнает твой порок. Молва толкует про твои дела, Догадки щедро прибавляя к ним. Но похвалой становится хула. Порок оправдан именем твоим! В каком великолепнейшем дворце Соблазнам низким ты даешь приют! Под маскою прекрасной на лице, В наряде пышном их не узнают. Но красоту в пороках не сберечь. Ржавея, остроту теряет меч. 96 Кто осуждает твой беспечный нрав, Кого пленяет юный твой успех. Но, прелестью проступки оправдав, Ты в добродетель превращаешь грех. Поддельный камень в перстне королей Считается алмазом дорогим, — Так и пороки юности твоей Достоинствами кажутся другим. Как много волк похитил бы овец, Надев ягненка нежное руно. Как много можешь ты увлечь сердец Всем, что тебе судьбой твоей дано. Остановись — я так тебя люблю, Что весь я твой и честь твою делю. 97 Мне показалось, что была зима, Когда тебя не видел я, мой друг. Какой мороз стоял, какая тьма, Какой пустой декабрь царил вокруг! За это время лето протекло И уступило осени права. И осень шла, ступая тяжело, — Оставшаяся на снося́х вдова. Казалось мне, что все плоды земли С рождения удел сиротский ждет. Нет в мире лета, если ты вдали. Где нет тебя, и птица не поет. А там, где слышен робкий, жалкий свист, В предчувствии зимы бледнеет лист. 98 Нас разлучил апрель цветущий, бурный. Все оживил он веяньем своим. В ночи звезда тяжелая Сатурна Смеялась и плясала вместе с ним. Но гомон птиц и запахи и краски Бесчисленных цветов не помогли Рождению моей весенней сказки. Не рвал я пестрых первенцев земли. Раскрывшиеся чаши снежных лилий, Пурпурных роз душистый первый цвет, Напоминая, мне не заменили Ланит и уст, которым равных нет. Была зима во мне, а блеск весенний Мне показался тенью милой тени. 99 Фиалке ранней бросил я упрек: Лукавая крадет свой запах сладкий Из уст твоих, и каждый лепесток Свой бархат у тебя берет украдкой. У лилий — белизна твоей руки, Твой темный волос — в почках майорана, У белой розы — цвет твоей щеки, У красной розы — твой огонь румяный. У третьей розы — белой, точно снег, И красной, как заря, — твое дыханье. Но дерзкий вор возмездья не избег: Его червяк съедает в наказанье. Каких цветов в саду весеннем нет! И все крадут твой запах или цвет. 100 Где муза? Что молчат ее уста О том, кто вдохновлял ее полет? Иль, песенкой дешевой занята, Она ничтожным славу создает? Пой, суетная муза, для того, Кто может оценить твою игру, Кто придает и блеск, и мастерство, И благородство твоему перу. Вглядись в его прекрасные черты И, если в них морщину ты найдешь, Изобличи убийцу красоты, Строфою гневной заклейми грабеж. Пока не поздно, времени быстрей Бессмертные черты запечатлей! 101 О ветреная муза, отчего, Отвергнув правду в блеске красоты, Ты не рисуешь друга моего, Чьей доблестью прославлена и ты? Но, может быть, ты скажешь мне в ответ, Что красоту не надо украшать, Что правде придавать не надо цвет И лучшее не стоит улучшать. Да, совершенству не нужна хвала, Но ты ни слов, ни красок не жалей, Чтоб в славе красота пережила Свой золотом покрытый мавзолей. Нетронутым — таким, как в наши дни, Прекрасный образ миру сохрани! 102 Люблю, — но реже говорю об этом, Люблю нежней, — но не для многих глаз. Торгует чувством тот, кто перед светом Всю душу выставляет напоказ. Тебя встречал я песней, как приветом, Когда любовь нова была для нас. Так соловей гремит в полночный час Весной, но флейту забывает летом. Ночь не лишится прелести своей, Когда его умолкнут излиянья. Но музыка, звуча со всех ветвей, Обычной став, теряет обаянье. И я умолк подобно соловью: Свое пропел и больше не пою. 103 У бедной музы красок больше нет, А что за слава открывалась ей! Но, видно, лучше голый мой сюжет Без добавленья похвалы моей. Вот почему писать я перестал. Но сам взгляни в зеркальное стекло И убедись, что выше всех похвал Стеклом отображенное чело. Все то, что отразила эта гладь, Не передаст палитра иль резец. Зачем же нам, пытаясь передать, Столь совершенный портить образец? И мы напрасно спорить не хотим С природой или зеркалом твоим. 104 Ты не меняешься с теченьем лет, Такой же ты была, когда впервые Тебя я встретил. Три зимы седые Трех пышных лет запорошили след. Три нежные весны сменили цвет На сочный плод и листья огневые, И трижды лес был осенью раздет, А над тобой не властвуют стихии. На циферблате, указав нам час, Покинув цифру, стрелка золотая Чуть движется, невидимо для глаз. Так на тебе я лет не замечаю. И если уж закат необходим, — Он был перед рождением твоим! 105 Язычником меня ты не зови, Не называй кумиром божество. Пою я гимны, полные любви, Ему, о нем и только для него. Его любовь нежнее с каждым днем, И, постоянству посвящая стих, Я поневоле говорю о нем, Не зная тем и замыслов других. «Прекрасный, верный, добрый» — вот слова, Что я твержу на множество ладов. В них три определенья божества, Но сколько сочетаний этих слов! Добро, краса и верность жили врозь, Но это все в тебе одном слилось. 106 Когда читаю в свитке мертвых лет О пламенных устах, давно безгласных, О красоте, слагающей куплет Во славу дам и рыцарей прекрасных, Столетьями хранимые черты — Глаза, улыбка, волосы и брови — Мне говорят, что только в древнем слове Могла всецело отразиться ты. В любой строке к своей прекрасной даме Поэт мечтал тебя предугадать, Но всю тебя не мог он передать, Впиваясь в даль влюбленными глазами. А нам, кому ты, наконец, близка, — Где голос взять, чтобы звучал века? 107 Ни собственный мой страх, ни вещий взор Вселенной всей, глядящей вдаль прилежно, Не знают, до каких дана мне пор Любовь, чья смерть казалась неизбежной. Свое затменье смертная луна Пережила назло пророкам лживым. Надежда вновь на трон возведена, И долгий мир сулит расцвет оливам. Разлукой смерть не угрожает нам. Пусть я умру, но я в стихах воскресну. Слепая смерть грозит лишь племенам Еще не просветленным, бессловесным. В моих стихах и ты переживешь Венцы тиранов и гербы вельмож. 108 Что может мозг бумаге передать, Чтоб новое к твоим хвалам прибавить? Что мне припомнить, что мне рассказать, Чтобы твои достоинства прославить? Нет ничего, мой друг. Но свой привет, Как старую молитву — слово в слово, — Я повторяю. Новизны в нем нет, Но он звучит торжественно и ново. Бессмертная любовь, рождаясь вновь, Нам неизбежно кажется другою. Морщин не знает вечная любовь И старость делает своим слугою. И там ее рожденье, где молва И время говорят: любовь мертва. 109 Меня неверным другом не зови. Как мог я изменить иль измениться? Моя душа, душа моей любви, В твоей груди, как мой залог, хранится. Ты — мой приют, дарованный судьбой. Я уходил и приходил обратно Таким, как был, и приносил с собой Живую воду, что смывает пятна. Пускай грехи мою сжигают кровь, Но не дошел я до последней грани, Чтоб из скитаний не вернуться вновь К тебе, источник всех благодеяний. Что без тебя просторный этот свет? Ты в нем одна. Другого счастья нет. 110 Да, это правда: где я не бывал, Пред кем шута не корчил площадного, Как дешево богатство продавал И оскорблял любовь любовью новой! Да, это правда: правде не в упор В глаза смотрел я, а куда-то мимо. Но юность вновь нашел мой беглый взор, — Блуждая, он признал тебя любимой. Все кончено, и я не буду вновь Искать того, что обостряет страсти, Любовью новой проверять любовь. Ты — божество, и весь в твоей я власти. Вблизи небес ты мне приют найди На этой чистой, любящей груди. 111 О, как ты прав, судьбу мою браня, Виновницу дурных моих деяний, Богиню, осудившую меня Зависеть от публичных подаяний. Красильщик скрыть не может ремесло. Так на меня проклятое занятье Печатью несмываемой легло. О, помоги мне смыть мое проклятье! Согласен я без ропота глотать Лекарственные горькие коренья, Не буду горечь горькою считать, Считать неправой меру исправленья. Но жалостью своей, о милый друг, Ты лучше всех излечишь мой недуг! 112 Мой друг, твоя любовь и доброта Заполнили глубокий след проклятья, Который выжгла злая клевета На лбу моем каленою печатью. Лишь похвала твоя и твой укор Моей отрадой будут и печалью. Для всех других я умер с этих пор И чувства оковал незримой сталью. В такую бездну страх я зашвырнул, Что не боюсь гадюк, сплетенных вместе, И до меня едва доходит гул Лукавой клеветы и лживой лести. Я слышу сердце друга моего, А все кругом беззвучно и мертво. 113 Со дня разлуки — глаз в душе моей, А тот, которым путь я нахожу, Не различает видимых вещей, Хоть я на все по-прежнему гляжу. Ни сердцу, ни сознанью беглый взгляд Не может дать о виденном отчет. Траве, цветам и птицам он не рад, И в нем ничто подолгу не живет. Прекрасный и уродливый предмет В твое подобье превращает взор: Голубку и ворону, тьму и свет, Лазурь морскую и вершины гор. Тобою полон и тебя лишен, Мой верный взор неверный видит сон. 114 Неужто я, прияв любви венец, Как все монархи, лестью упоен? Одно из двух: мой глаз — лукавый льстец Иль волшебству тобой он обучен. Из чудищ и бесформенных вещей Он херувимов светлых создает. Всему, что входит в круг его лучей, С твоим лицом он сходство придает. Вернее первая догадка: лесть. Известно глазу все, что я люблю, И он умеет чашу преподнесть, Чтобы пришлась по вкусу королю. Пусть это яд, — мой глаз искупит грех: Он пробует отраву раньше всех! 115 О, как я лгал когда-то, говоря: «Моя любовь не может быть сильнее». Не знал я, полным пламенем горя, Что я любить еще нежней умею. Случайностей предвидя миллион, Вторгающихся в каждое мгновенье, Ломающих незыблемый закон, Колеблющих и клятвы и стремленья, Не веря переменчивой судьбе, А только часу, что еще не прожит, Я говорил: «Любовь моя к тебе Так велика, что больше быть не может!» Любовь — дитя. Я был пред ней неправ, Ребенка взрослой женщиной назвав. 116 Мешать соединенью двух сердец Я не намерен. Может ли измена Любви безмерной положить конец? Любовь не знает убыли и тлена. Любовь — над бурей поднятый маяк, Не меркнущий во мраке и тумане, Любовь — звезда, которою моряк Определяет место в океане. Любовь — не кукла жалкая в руках У времени, стирающего розы На пламенных устах и на щеках, И не страшны ей времени угрозы. А если я не прав и лжет мой стих, — То нет любви и нет стихов моих! 117 Скажи, что я уплатой пренебрег За все добро, каким тебе обязан, Что я забыл заветный твой порог, С которым всеми узами я связан, Что я не знал цены твоим часам, Безжалостно чужим их отдавая, Что позволял безвестным парусам Себя нести от милого мне края. Все преступленья вольности моей Ты положи с моей любовью рядом, Представь на строгий суд твоих очей, Но не казни меня смертельным взглядом. Я виноват. Но вся моя вина Покажет, как любовь твоя верна. 118 Для аппетита пряностью приправы Мы вызываем горький вкус во рту. Мы горечь пьем, чтоб избежать отравы, Нарочно возбуждая дурноту. Так, избалованный твоей любовью, Я в горьких мыслях радость находил И сам себе придумал нездоровье Еще в расцвете бодрости и сил. От этого любовного коварства И опасенья вымышленных бед Я заболел не в шутку и лекарства Горчайшие глотал себе во вред. Но понял я: лекарства — яд смертельный Тем, кто любовью болен беспредельной. 119 Каким питьем из горьких слез Сирен Отравлен я, какой настойкой ада? То я страшусь, то взят надеждой в плен, К богатству близок и лишаюсь клада. Чем согрешил я в свой счастливый час, Когда в блаженстве я достиг зенита? Какой недуг всего меня потряс Так, что глаза покинули орбиты? О благодетельная сила зла! Все лучшее от горя хорошеет, И та любовь, что сожжена дотла, Еще пышней цветет и зеленеет. Так после всех бесчисленных утрат Я становлюсь богаче во сто крат. 120 То, что мой друг бывал жесток со мною, Полезно мне. Сам испытав печаль, Я должен гнуться под своей виною, Коль это сердце — сердце, а не сталь. И если я потряс обидой друга, Как он меня, — его терзает ад, И у меня не может быть досуга Припоминать обид минувших яд. Пускай та ночь печали и томленья Напомнит мне, что чувствовал я сам, Чтоб другу я принес для исцеленья, Как он тогда, раскаянья бальзам. Я все простил, что испытал когда-то, И ты прости, — взаимная расплата! 121 Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть. Напраслина страшнее обличенья. И гибнет радость, коль ее судить Должно не наше, а чужое мненье. Как может взгляд чужих порочных глаз Щадить во мне игру горячей крови? Пусть грешен я, но не грешнее вас, Мои шпионы, мастера злословья. Я — это я, а вы грехи мои По своему равняете примеру. Но, может быть, я прям, а у судьи Неправого в руках кривая мера, И видит он в любом из ближних ложь, Поскольку ближний на него похож! 122 Твоих таблиц не надо мне[121]. В мозгу — Верней, чем на пергаменте и воске, — Я образ твой навеки сберегу, И не нужны мне памятные доски. Ты будешь жить до тех далеких дней, Когда живое, уступая тленью, Отдаст частицу памяти твоей Всесильному и вечному забвенью. Так долго бы не сохранился воск Твоих таблиц — подарок твой напрасный. Нет, любящее сердце, чуткий мозг Полнее сберегут твой лик прекрасный. Кто должен памятку любви хранить, Тому способна память изменить! 123 Не хвастай, время, властью надо мной. Те пирамиды, что возведены Тобою вновь, не блещут новизной. Они — перелицовка старины. Наш век недолог. Нас не мудрено Прельстить перелицованным старьем. Мы верим, будто нами рождено Все то, что мы от предков узнаем. Цена тебе с твоим архивом грош. Во мне и тени удивленья нет Пред тем, что есть и было. Эту ложь Плетешь ты в спешке суетливых лет. И если был я верен до сих пор, Не изменюсь тебе наперекор. 124 О, будь моя любовь — дитя удачи, Дочь времени, рожденная без прав, — Судьба могла бы место ей назначить В своем венке иль в куче сорных трав. Но нет, мою любовь не создал случай. Ей не сулит судьбы слепая власть Быть жалкою рабой благополучий И жалкой жертвой возмущенья пасть. Ей не страшны уловки и угрозы Тех, кто у счастья час берет в наем. Ее не холит луч, не губят грозы. Она идет своим большим путем. И этому ты, временщик, свидетель, Чья жизнь — порок, а гибель — добродетель. 125 Что, если бы я право заслужил Держать венец над троном властелина Или бессмертья камень заложил, Не более надежный, чем руина? Кто гонится за внешней суетой, Теряет все, не рассчитав расплаты, И часто забывает вкус простой, Избалован стряпней замысловатой. Нет, лишь твоих даров я буду ждать. А ты прими мой хлеб, простой и скудный. Дается он тебе, как благодать, В знак бескорыстной жертвы обоюдной. Прочь, искуситель! Чем душе трудней, Тем менее ты властвуешь над ней! 126 Крылатый мальчик мой, несущий бремя Часов, что нам отсчитывают время, От убыли растешь ты, подтверждая, Что мы любовь питаем, увядая. Природа, разрушительница-мать, Твой ход упорно возвращает вспять. Она тебя хранит для праздной шутки, Чтобы, рождая, убивать минутки. Но бойся госпожи своей жестокой: Коварная щадит тебя до срока. Когда же это время истечет, Предъявит счет и даст тебе расчет[122]. 127 Прекрасным не считался черный цвет, Когда на свете красоту ценили. Но, видно, изменился белый свет — Прекрасное позором очернили. С тех пор как все природные цвета Искусно подменяет цвет заемный, Последних прав лишилась красота, Слывет она безродной и бездомной. Вот почему и волосы и взор Возлюбленной моей чернее ночи, — Как будто носят траурный убор По тем, кто краской красоту порочит. Но так идет им черная фата, Что красотою стала чернота[123]. 128 Едва лишь ты, о музыка моя, Займешься музыкой, встревожив строй Ладов и струн искусною игрой, — Ревнивой завистью терзаюсь я. Обидно мне, что ласки нежных рук Ты отдаешь танцующим ладам, Срывая краткий, мимолетный звук, — А не моим томящимся устам. Я весь хотел бы клавишами стать, Чтоб только пальцы легкие твои Прошлись по мне, заставив трепетать, Когда ты струн коснешься в забытьи. Но если счастье выпало струне, Отдай ты руки ей, а губы — мне! 129 Издержки духа и стыда растрата — Вот сладострастье в действии. Оно Безжалостно, коварно, бесновато, Жестоко, грубо, ярости полно. Утолено, — влечет оно презренье, В преследованье не жалеет сил. И тот лишен покоя и забвенья, Кто невзначай приманку проглотил. Безумное, само с собой в раздоре, Оно владеет иль владеют им. В надежде — радость, в испытанье — горе, А в прошлом — сон, растаявший как дым. Все это так. Но избежит ли грешный Небесных врат, ведущих в ад кромешный? 130 Ее глаза на звезды не похожи, Нельзя уста кораллами назвать, Не белоснежна плеч открытых кожа, И черной проволокой вьется прядь. С дамасской розой, алой или белой, Нельзя сравнить оттенок этих щек. А тело пахнет так, как пахнет тело, Не как фиалки нежный лепесток. Ты не найдешь в ней совершенных линий, Особенного света на челе. Не знаю я, как шествуют богини, Но милая ступает по земле. И все ж она уступит тем едва ли, Кого в сравненьях пышных оболгали. 131 Ты прихоти полна и любишь власть, Подобно всем красавицам надменным. Ты знаешь, что моя слепая страсть Тебя считает даром драгоценным. Пусть говорят, что смуглый облик твой Не стоит слез любовного томленья, — Я не решаюсь в спор вступать с молвой, Но спорю с ней в своем воображенье. Чтобы себя уверить до конца И доказать нелепость этих басен, Клянусь до слез, что темный цвет лица И черный цвет волос твоих прекрасен. Беда не в том, что ты лицом смугла, — Не ты черна, черны твои дела! 132 Люблю твои глаза. Они меня, Забытого, жалеют непритворно. Отвергнутого друга хороня, Они, как траур, носят цвет свой черный. Поверь, что солнца блеск не так идет Лицу седого раннего востока, И та звезда, что вечер к нам ведет, — Небес прозрачных западное око — Не так лучиста и не так светла, Как этот взор, прекрасный и прощальный. Ах, если б ты и сердце облекла В такой же траур, мягкий и печальный, — Я думал бы, что красота сама Черна, как ночь, и ярче света — тьма! 133 Будь проклята душа, что истерзала Меня и друга прихотью измен. Терзать меня тебе казалось мало, — Мой лучший друг захвачен в тот же плен. Жестокая, меня недобрым глазом Ты навсегда лишила трех сердец: Теряя волю, я утратил разом Тебя, себя и друга, наконец. Но друга ты избавь от рабской доли И прикажи, чтоб я его стерег. Я буду стражем, находясь в неволе, И сердце за него отдам в залог. Мольба напрасна. Ты — моя темница, И все мое со мной должно томиться. 134 Итак, он твой. Теперь судьба моя Окажется заложенным именьем, Чтоб только он — мое второе я — По-прежнему служил мне утешеньем. Но он не хочет, и не хочешь ты. Ты не отдашь его корысти ради. А он из бесконечной доброты Готов остаться у тебя в закладе. Он поручитель мой и твой должник. Ты властью красоты своей жестокой Преследуешь его, как ростовщик, И мне грозишь судьбою одинокой. Свою свободу отдал он в залог, Но мне свободу возвратить не мог! 135 Недаром имя, данное мне, значит «Желание». Желанием томим, Молю тебя: возьми меня в придачу Ко всем другим желаниям твоим. Ужели ты, чья воля так безбрежна, Не можешь для моей найти приют? И если есть желаньям отклик нежный, Ужель мои ответа не найдут? Как в полноводном, вольном океане Приют находят странники дожди, — Среди своих бесчисленных желаний И моему пристанище найди. Недобрым «нет» не причиняй мне боли, Желанья все в твоей сольются воле[124]. 136 Твоя душа противится свиданьям. Но ты скажи ей, как меня зовут. Меня прозвали «волей» иль «желаньем», А воле есть в любой душе приют. Она твоей души наполнит недра Собой одной и множествами воль. А в тех делах, где счет ведется щедро, Число один — не более чем ноль. Пусть я ничто во множестве несметном, Но для тебя останусь я одним. Для всех других я буду незаметным, Но пусть тобою буду я ценим. Ты полюби сперва мое прозванье, Тогда меня полюбишь. Я — желанье![125] 137 Любовь слепа и нас лишает глаз. Не вижу я того, что вижу ясно. Я видел красоту, но каждый раз Понять не мог — что дурно, что прекрасно. И если взгляды сердце завели И якорь бросили в такие воды, Где многие проходят корабли, — Зачем ему ты не даешь свободы? Как сердцу моему проезжий двор Казаться мог усадьбою счастливой? Но все, что видел, отрицал мой взор, Подкрашивая правдой облик лживый. Правдивый свет мне заменила тьма, И ложь меня объяла, как чума. 138 Когда клянешься мне, что вся ты сплошь Служить достойна правды образцом, Я верю, хоть и вижу, как ты лжешь, Вообразив меня слепым юнцом. Польщенный тем, что я еще могу Казаться юным правде вопреки, Я сам себе в своем тщеславье лгу, И оба мы от правды далеки. Не скажешь ты, что солгала мне вновь, И мне признать свой возраст смысла нет. Доверьем мнимым держится любовь, А старость, полюбив, стыдится лет. Я лгу тебе, ты лжешь невольно мне, И, кажется, довольны мы вполне! 139 Оправдывать меня не принуждай Твою несправедливость и обман. Уж лучше силу силой побеждай, Но хитростью не наноси мне ран. Люби другого, но в минуты встреч Ты от меня ресниц не отводи. Зачем хитрить? Твой взгляд — разящий меч, И нет брони на любящей груди. Сама ты знаешь силу глаз твоих, И, может статься, взоры отводя, Ты убивать готовишься других, Меня из милосердия щадя. О, не щади! Пускай прямой твой взгляд Убьет меня — я смерти буду рад. 140 Будь так умна, как зла. Не размыкай Зажатых уст моей душевной боли. Не то страданья, хлынув через край, Заговорят внезапно поневоле. Хоть ты меня не любишь, обмани Меня поддельной, мнимою любовью. Кто доживает считанные дни, Ждет от врачей надежды на здоровье. Презреньем ты с ума меня сведешь И вынудишь молчание нарушить. А злоречивый свет любую ложь, Любой безумный бред готов подслушать. Чтоб избежать позорного клейма, Криви душой, а с виду будь пряма! 141 Мои глаза в тебя не влюблены, — Они твои пороки видят ясно. А сердце ни одной твоей вины Не видит и с глазами не согласно. Ушей твоя не услаждает речь. Твой голос, взор и рук твоих касанье, Прельщая, не могли меня увлечь На праздник слуха, зренья, осязанья. И все же внешним чувствам не дано — Ни всем пяти, ни каждому отдельно — Уверить сердце бедное одно, Что это рабство для него смертельно. В своем несчастье одному я рад, Что ты — мой грех и ты — мой вечный ад. 142 Любовь — мой грех, и гнев твой справедлив. Ты не прощаешь моего порока. Но, наши преступления сравнив, Моей любви не бросишь ты упрека. Или поймешь, что не твои уста Изобличать меня имеют право. Осквернена давно их красота Изменой, ложью, клятвою лукавой. Грешнее ли моя любовь твоей? Пусть я люблю тебя, а ты — другого, Но ты меня в несчастье пожалей, Чтоб свет тебя не осудил сурово. А если жалость спит в твоей груди, То и сама ты жалости не жди! 143 Нередко для того, чтобы поймать Шальную курицу иль петуха, Ребенка наземь опускает мать, К его мольбам и жалобам глуха, И тщетно гонится за беглецом, Который, шею вытянув вперед И трепеща перед ее лицом, Передохнуть хозяйке не дает. Так ты меня оставила, мой друг, Гонясь за тем, что убегает прочь. Я, как дитя, ищу тебя вокруг, Зову тебя, терзаясь день и ночь. Скорей мечту крылатую лови И возвратись к покинутой любви. 144 На радость и печаль, по воле Рока, Два друга, две любви владеют мной: Мужчина светлокудрый, светлоокий И женщина, в чьих взорах мрак ночной. Чтобы меня низвергнуть в ад кромешный, Стремится демон ангела прельстить, Увлечь его своей красою грешной И в дьявола соблазном превратить. Не знаю я, следя за их борьбою, Кто победит, но доброго не жду. Мои друзья — друзья между собою, И я боюсь, что ангел мой в аду. Но там ли он, — об этом знать я буду, Когда извергнут будет он оттуда. 145 «Я ненавижу» — вот слова, Что с милых уст ее на днях Сорвались в гневе. Но едва Она приметила мой страх, Как придержала язычок, Который мне до этих пор Шептал то ласку, то упрек, А не жестокий приговор. «Я ненавижу», — присмирев, Уста промолвили, а взгляд Уже сменил на милость гнев, И ночь с небес умчалась в ад. «Я ненавижу, — но тотчас Она добавила: — Не вас!»[126] 146 Моя душа, ядро земли греховной, Мятежным силам отдаваясь в плен, Ты изнываешь от нужды духовной И тратишься на роспись внешних стен. Недолгий гость, зачем такие средства Расходуешь на свой наемный дом? Чтобы слепым червям отдать в наследство Имущество, добытое трудом? Расти, душа, и насыщайся вволю, Копи свой клад за счет бегущих дней И, лучшую приобретая долю, Живи богаче, внешне победней. Над смертью властвуй в жизни быстротечной, И смерть умрет, а ты пребудешь вечно. 147 Любовь — недуг. Моя душа больна Томительной, неутолимой жаждой. Того же яда требует она, Который отравил ее однажды. Мой разум-врач любовь мою лечил. Она отвергла травы и коренья, И бедный лекарь выбился из сил И нас покинул, потеряв терпенье. Отныне мой недуг неизлечим. Душа ни в чем покоя не находит. Покинутые разумом моим, И чувства и слова по воле бродят. И долго мне, лишенному ума, Казался раем ад, а светом — тьма! 148 О, как любовь мой изменила глаз! Расходится с действительностью зренье. Или настолько разум мой угас, Что отрицает зримые явленья? Коль хорошо, что нравится глазам, — То как же мир со мною не согласен? А если нет, признать я должен сам, Что взор любви неверен и неясен. Кто прав: весь мир иль мой влюбленный взор? Но любящим смотреть мешают слезы. Подчас и солнце слепнет до тех пор, Пока все небо не омоют грозы. Любовь хитра, — нужны ей слез ручьи, Чтоб утаить от глаз грехи свои! 149 Ты говоришь, что нет любви во мне. Но разве я, ведя войну с тобою, Не на твоей воюю стороне И не сдаю оружия без боя? Вступал ли я в союз с твоим врагом? Люблю ли тех, кого ты ненавидишь? И разве не виню себя кругом, Когда меня напрасно ты обидишь? Какой заслугой я горжусь своей, Чтобы считать позором униженье? Твой грех мне добродетели милей, Мой приговор — ресниц твоих движенье. В твоей вражде понятно мне одно: Ты любишь зрячих, — я ослеп давно. 150 Откуда столько силы ты берешь, Чтоб властвовать в бессилье надо мной? Я собственным глазам внушаю ложь, Клянусь им, что не светел свет дневной. Так бесконечно обаянье зла, Уверенность и власть греховных сил, Что я, прощая черные дела, Твой грех, как добродетель, полюбил. Все, что вражду питало бы в другом, Питает нежность у меня в груди. Люблю я то, что все клянут кругом, Но ты меня со всеми не суди. Особенной любви достоин тот, Кто недостойной душу отдает. 151 Не знает юность совести упреков, Как и любовь, хоть совесть — дочь любви. И ты не обличай моих пороков Или себя к ответу призови. Тобою предан, я себя всецело Страстям простым и грубым предаю. Мой дух лукаво соблазняет тело, И плоть победу празднует свою. При имени твоем она стремится На цель своих желаний указать, Встает, как раб перед своей царицей, Чтобы упасть у ног ее опять. Кто знал в любви паденья и подъемы, Тому глубины совести знакомы. 152 Я знаю, что грешна моя любовь, Но ты в двойном предательстве виновна, Забыв обет супружеский и вновь Нарушив клятву верности любовной. Но есть ли у меня на то права, Чтоб упрекать тебя в двойной измене? Признаться, сам я совершил не два, А целых двадцать клятвопреступлений. Я клялся в доброте твоей не раз, В твоей любви и верности глубокой. Я ослеплял зрачки пристрастных глаз, Дабы не видеть твоего порока. Я клялся: ты правдива и чиста, — И черной ложью осквернил уста. 153 Бог Купидон дремал в тиши лесной, А нимфа юная у Купидона Взяла горящий факел смоляной И опустила в ручеек студеный. Огонь погас, а в ручейке вода Нагрелась, забурлила, закипела. И вот больные сходятся туда Лечить купаньем немощное тело. А между тем любви лукавый бог Добыл огонь из глаз моей подруги И сердце мне для опыта поджег. О, как с тех пор томят меня недуги! Но исцелить их может не ручей, А тот же яд — огонь ее очей. 154 Божок любви под деревом прилег, Швырнув на землю факел свой горящий. Увидев, что уснул коварный бог, Решились нимфы выбежать из чащи. Одна из них приблизилась к огню, Который девам бед наделал много, И в воду окунула головню, Обезоружив дремлющего бога. Вода потока стала горячей. Она лечила многие недуги. И я ходил купаться в тот ручей, Чтоб излечиться от любви к подруге. Любовь нагрела воду, — но вода Любви не охлаждала никогда.

Жалобы влюбленной[127]

Я, размышляя, на холме лежал И вдруг услышал горьких жалоб звуки. Покатый склон, удвоив, отражал В лазурный купол этот голос муки. То бурно плача, то ломая руки, Шла девушка по берегу реки И все рвала какие-то листки. Соломенная шляпка затеняла Ее лицо. Хранили все черты Печать уже разрушенной немало, Но все еще приметной красоты. Был облик полон юной чистоты, Но юность от безвременной кручины Уже оделась в частые морщины. Она пыталась, комкая платок, Замысловатым вышитый узором, Соленой влаги осушить поток, Из глаз гонимый болью и позором, На вышивку глядела влажным взором, И горький стон или надрывный крик Долину оглашал в подобный миг. То взор ее, горящий исступленно, Казалось, небо вызывал на бой, То в землю устремлялся с небосклона, То в горизонт вперялся голубой, То вновь блуждал по сторонам с мольбой И ни на чем не мог остановиться, Готовый лишь безумью покориться. Ее рука волос не убрала, Забыв кокетства милые повадки. От полурасплетенного узла Вдоль бледных щек вились две тонких прядки. Другие ниспадали в беспорядке, Но меж собой еще хранили связь, Кой-как под сеткой нитяной держась. Она швыряла вглубь янтарь, кораллы, Браслеты — все, что ей дарил он встарь, И слезы в воду светлую роняла. Так скаред грош кидает в полный ларь, Так шлет подарки тароватый царь Не в то жилье, что скудно и убого, Но в изобилье пышного чертога. Брала из сумки новые листки — Записки, письма нежные, — читала, Задумывалась, полная тоски, Читала вновь и, разорвав, кидала. Из пачки, в шелк обернутой, достала Другие — те, что для любимых глаз Писались кровью в незабвенный час, И, оросив слезами эти строки Поблекшие, сама как смерть бледна, Она вскричала: «Лицемер жестокий! Так ложью кровь твоя заражена, Что как чернила черной быть должна!» И в гневе, разжигаемом любовью, Она рвала написанное кровью. Там стадо пас почтенный человек. Гуляка в прошлом, знал он двор блестящий И шумный город, где провел свой век, И знал, что боль пройдет, как час летящий. Он слышал вопли девушки скорбящей, Приблизился — и теплые слова К ней обратил по праву старшинства. На палку опираясь, он садится — Не рядом, но как вежливость велит — И молвит ей: «Откройся мне, девица, О чем, скажи, душа твоя болит? Зачем ты плачешь, от каких обид? Поведай старцу!» — Добрый от природы, Не стал он черствым, несмотря на годы. Она в ответ: «Отец мой, если вы По мне прочли, как жизнь играла мною, Не думайте, что я стара, — увы! Не бремя лет, лишь горе в том виною. И я цвела б, как розмарин весною, Поверьте мне, когда б одну себя Могла любить, другого не любя. Но слишком рано я вняла, к несчастью, Мужской мольбе — недаром было в нем Все то, что женщин зажигает страстью. Любовь, ища себе надежный дом, Отвергла все, что видела кругом, И в нем нашла свой храм живой и зримый, Чтобы навеки стать боготворимой. Еще он бритвой не касался щек, Едва пушком пробилась возмужалость, И был нежнее кожи тот пушок. Любовью подстрекаемая шалость Решить неоднократно покушалась, Как лучше он — с пушком иль без пушка; Задача оказалась нелегка! А волосы! Подкравшись от реки, Любил зефир в тиши ночного сада К его губам прижать их завитки. Сердца спешат, когда их ждет отрада; В него влюблялись с первого же взгляда, И рая весь восторг и волшебство Сулил плененным томный взор его. Прекрасен был и дух его, как тело. Девичья речь, но сколько силы в ней! Мужчинам в спорах он перечил смело И, ласковый, как ветер майских дней, Являлся вихря зимнего страшней. Считали правом юности строптивость, А лжи служила маскою правдивость. Каким красавцем на коне он был! Казалось, конь гордится господином И от него заимствует свой пыл. Они скакали существом единым, Загадку задавая всем мужчинам: Седок ли счастлив на коне таком, Иль счастлив конь под этим седоком. Но каждый спор кончался на решенье, Что меркнет все пред красотой его; Он украшал любое украшенье И сам был совершеннее всего. Могло ль украсить что-нибудь его, Когда сама прекраснее казалась Та красота, что с ним соприкасалась! Во всех вопросах рано искушен, Владея даром слова превосходно, Изведал все глубины знанья он, Мог убедить кого и в чем угодно, Веселье в грусть преображал свободно, А горе в смех и, сам еще дитя, Всех силой слова подчинял шутя. Так властелином стал он над сердцами, Мужчин и женщин обольстив равно, И все служить ему тянулись сами, Во всем, везде с ним были заодно. И не казалось стыдно иль смешно Ловить, предупреждать его желанья, Не дожидаясь просьб иль приказанья. Все жаждали иметь его портрет И каждый день и час им любоваться. Так празднолюбец, видевший весь свет, Запомнить хочет виллу, парк, палаццо, Чтобы чужим богатством наслаждаться Хоть мысленно, хотя б на миг забыв, Что сам богач, подагрик старый, жив. И слова с ним не молвила иная, А думала, что он в нее влюблен. Так я сама пошла в силки, не зная, Как был искусен, хоть и молод он, Какой волшебной силой наделен. Отдав ему цветок, едва созревший, Осталась я как стебель пожелтевший. Но я не уподобилась другим, Его не домогалась я нимало. Нет, защищая честь свою пред ним, Я долго расстоянье соблюдала. Твердил мне опыт: ты не раз видала, Что у него для женщин два лица, Что скуки ради губит он сердца. Ах, но кого чужое учит горе, Кому подскажет боль чужих обид, Что сам он должен испытать их вскоре, И кто грядущий день предотвратит? Чью кровь совет хороший охладит? Ему на миг желанье покорится, Но тем сильнее снова разгорится. Легко ли той, кто страстью сожжена, Учиться в школе опыта чужого, Любить не так, как хочет, — как должна. Пускай рассудка дружеское слово На пропасть указует ей сурово, Пускай грозит бесчестьем горьким ей — Что проку! Сердце разума сильней. Я знала, что жесток он от природы, Что слезы женщин радуют его, Что любит он извилистые ходы, Я видела довольный смех его, Тщеславия мужского торжество, И в письмах, в клятвах с самого начала Я ложь и лицемерье различала. И твердость я хранила много дней, Но все молил он: «Сжалься, дорогая! Внемли страданьям юности моей И не готовь мне гибель, отвергая. Верь, клятв моих не слышала другая, На пир любви я зван был не одной, Но хоть одна приглашена ли мной? Я изменял, но не суди меня. Тому лишь плоть, но не душа виною. Где нет в сердцах взаимного огня, Там быть не может верности. Не скрою, Иных вела к позору связь со мною, Но только тех, которым льстил позор, И не меня, пусть их язвит укор. Я многих знал, но не обрел подруги, Искал — и не нашел у них тепла, Я отдал не одной свои досуги, Но ни одна мне сердце не зажгла. Оно отвергло всех — им нет числа, И над собою, чуждо мукам страстным, Осталось господином полновластным. Взгляни сюда: вот огненный рубин, Вот бледный перл, и оба — дар любовный. В них сходства нет, но их язык один — Отвергнутых причуд язык условный. Цвет, полный крови, или цвет бескровный. Они молчат, но как безмолвный взгляд О всем, что скрыто в сердце, говорят. Вот локоны — дары красавиц томных, Ты видишь, черный, русый, золотой. О, сколько глаз блестящих, светлых, темных, То жгучих, то сиявших чистотой, Принять молили этот дар простой И с ним бесценный камень, чье значенье Изложено в стихах иль в изреченье. В одних был твердый восхвален алмаз, Дарящий целомудрие влюбленным, В других — смарагд, недуги слабых глаз Врачующий лучом темно-зеленым, Опал, сапфир, что спорит с небосклоном, — И с каждым камнем сопрягла любовь Блаженство, муку или, хуже, кровь. Возьми ж дары самозабвенной страсти, Посланья зачарованных сердец. Они, как я, в твоей, царица, власти, Ты для меня — начало и конец. Навеки я невольник твой и жрец. Все, что несли на мой алтарь доныне, Принес я в дар тебе, моей богине. Так протяни же руку мне свою, Чьей красоте под солнцем нет сравненья. Ей все, чем я владею, отдаю, Все жертвы, все признанья, все моленья. Не повели прогнать без сожаленья Того, кто сразу все принес в твой храм, Что врозь он принял или добыл сам. Смотри, мне этот перстень подарила Монахиня, прослывшая святой. Она когда-то при дворе царила Меж юных дев, блиставших красотой, Но от толпы поклонников пустой, Покинув двор, сказав «прости!» веселью, Ушла поститься в сумрачную келью. Но верь, чтоб невесомое нести, Расстаться с тем, чем ты не обладала, От непришедшей пагубы уйти — Не надо сил, и в этом чести мало. Нет, стойкости своей не испытала, Кто победила, не вступая в бой, И бегством обрела себе покой. Прости мне правду, лгать я не привык. Едва судьба со мной ее столкнула, Она моею стала в тот же миг. Проснулась плоть, и набожность уснула. Затворницу к соблазну потянуло, И ту, что в келью от любви ушла, Любовь назад из кельи увела. В тебе всепокоряющая сила! Судьба своею властною рукой Ручьи любви мне в сердце устремила И в океан твой их влила рекой. Они — мои, а я навеки твой. Гони ж из сердца холод, мне враждебный, Припав устами к их волне целебной. В монахине воспламенил я страсть! Та, кто святой слыла по всем приметам, Была готова с первой встречи пасть Наперекор и клятвам и обетам. Любовь, любовь! Ты властвуешь над светом. Молитва, пост — ничто перед тобой! Ты все! Весь мир тебе вручен судьбой! Где ты царишь — немеют ум и опыт, В твоем огне сгорают честь и стыд, И любящим людской невнятен ропот, И безразлична боль чужих обид. Рассудок, совесть, вера, долг — все спит. А страх перед расплатой неизбежной Ты гонишь прочь одной улыбкой нежной. Верь, все сердца, чей стон слился в моем, Сочувствуя моей глубокой муке, О дорогая, молят об одном: Как друг, навстречу протяни мне руки И без презренья, без холодной скуки К мольбам и клятвам слух свой приклони: Одну лишь правду говорят они». Так он сказал, и взор его поник, К моим глазам прикованный дотоле, А по щекам катился слез родник, Свидетельство терзавшей сердце боли, И рдели розы щек в его рассоле, И, как роса, слезы живой кристалл Их преломленным пламенем блистал. О мой отец! Какая сила скрыта В прозрачной капле, льющейся из глаз! Пред ней смягчится сердце из гранита И лед в груди растает тот же час. Она двоякий отклик будит в нас: Палящий гнев остынет и утихнет, А холод сердца жаркой страстью вспыхнет. Он знал, когда моих коснуться рук: От слез мое сознанье помутилось, Упал покров невинности, и вдруг — Стыд, робость, твердость — все куда-то скрылось. Я вместе с ним слезами разразилась, Но яд к своим он примешал слезам, А сам в моих пил жизненный бальзам. Да, он коварством отточил искусство, Он мог в лице меняться как хотел, Умел изображать любое чувство, То вдруг краснел, то, побледнев как мел, Молил и плакал и в слезах немел, То дерзкий был, то робкий и покорный, И даже падал в обморок притворный. И сердца нет, которое могло бы Сопротивляться красоте того, Чья доброта была лишь маской злобы, В чьих пораженьях крылось торжество, Кто первый отрекался от всего, Что восхвалял, и, похотью пылая, На вид безгрешен был, как житель рая. Так дьявола одел он наготу Покровом красоты необоримым. Неопытность он вовлекал в беду, Невинности являлся херувимом, Чтоб назвала она его любимым. Увы, я пала! Но свидетель бог: Меня бы вновь он одурачить мог! О лицемерных слез его потоки! О лживых слов неотвратимый яд! О сладострастье, красившее щеки! О гибельный для простодушья взгляд! О скрытый целомудрием разврат! У вас ни честь, ни скромность не в почете, Вы в грех само раскаянье влечете!»

Страстный пилигрим[128]

1 Когда клянешься мне, что вся ты сплошь Служить достойна правды образцом, Я верю, хоть и вижу, как ты лжешь, Вообразив меня слепым юнцом. Польщенный тем, что я еще могу Казаться юным правде вопреки, Я сам себе в своем тщеславье лгу, И оба мы от правды далеки. Не скажешь ты, что солгала мне вновь, И мне признать свой возраст смысла нет. Доверьем мнимым держится любовь, А старость, полюбив, стыдится лет. Я лгу тебе, ты лжешь невольно мне, И, кажется, довольны мы вполне![129] 2 На радость и печаль, по воле Рока, Два друга, две любви владеют мной: Мужчина светлокудрый, светлоокий И женщина, в чьих взорах мрак ночной. Чтобы меня низвергнуть в ад кромешный, Стремится демон ангела прельстить, Увлечь его своей красою грешной И в дьявола соблазном превратить. Не знаю я, следя за их борьбою, Кто победит, но доброго не жду. Мои друзья — друзья между собою, И я боюсь, что ангел мой в аду. Но там ли он, — об этом знать я буду, Когда извергнут будет он оттуда[130]. 3 Хоть ты смогла риторикой очей, — Кто с ней, небесной, спорить в состоянье? — Меня от клятвы отвратить моей, Я не страшусь за это наказанья. Нет, не презрел я клятву. Ты — богиня, А я от женщин отрекался лишь И получу помилованье ныне, Коль милостью меня ты подаришь. Обет — дыханье, а дыханье — пар. Впивай его, как солнце в вышине, Не отвергая мой смиренный дар. Хоть я виновен, нет вины на мне: Какой глупец откажется от рая, Земной обет нарушить не желая?[131] 4 Адониса Киприда обольщала[132]: Тревожа мир невинной чистоты, Глазами все блаженства обещала, Доступные богине красоты. Подсев к нему, то слуху нежно льстила, То взор пыталась наготой привлечь, То, зная, в чем прикосновенья сила, Рукой касалась — и теряла речь. Но для игры лукавой слишком молод, Не понимал ни взглядов он, ни слов И в сеть любви, храня сердечный холод, Не дался желторотый птицелов. Тут на спину упала Цитерея. Глупец бежал, поднять глаза не смея. 5 Как клясться мне в любви? Я клятву преступил. Ах, лишь одной красе мы верность соблюдаем. Но, изменив себе, тебе я верен был. Мой дух, сей дуб, тобой, как ветвь лозы, сгибаем. В тебе наука вся. Твои глаза — родник, Где можно почерпнуть все радости ученья. Тот, кто познал тебя, познания достиг; Тот мудр, чей ум сумел тебе воздать хваленья. Лишь неуч не придет в восторг перед тобой. Коль горд я смею быть, горжусь, что обожаю И пламя глаз твоих, и голос гневный твой, Который музыкой небесной почитаю. О неземная, я простить меня молю За то, что языком земным тебя хвалю[133]. 6 Как только влага высохла ночная, И стало жечь, и в тень ушли стада, Киприда, в жажде томной изнывая, Пришла искать Адониса туда, Где у ручья, под темными ветвями Любил он охлаждать печаль свою. Был жарок день, но жарче было пламя Любви, что привела ее к ручью. Вот он! Пришел, склонился над потоком И, сбросив плащ, нагой шагнул вперед. Глядит на землю солнце жгучим оком, Но взор богини жарче солнца жжет. Он вздрогнул... прыгнул в воду... «Ах, обида! Зачем я не ручей!» — грустит Киприда. 7 Она хитрей змеи, хотя скромней голубки, Чиста как херувим, как сатана лукава, Податлива как воск, но как железо ржава, Прозрачна как стекло, но чувства так же хрупки. Бела как лилия, как лилия нежна, Во всем пленительна и фальши вся полна. Казалось, что в любви она была правдива: За поцелуем вслед клялась до поцелуя И вновь клялась, мой слух игрою слов чаруя, Но все же и любви боялась и разрыва. Я клятвам и слезам так верил, видит бог, Но злой насмешкой был и каждый взгляд и вздох. Ее сжигала страсть, как жжет огонь солому, И, как солому, страсть она в себе сжигала. Дарила только миг, хоть вечность предлагала, В любви сулила все — и все свела к пустому. Она была со мной ни шлюха, ни святая, Средь лучших — худшая, средь худших — никакая. 8 Коль музыка поэзии близка И как с сестрою с ней соединима, Любовь меж нами будет велика: Одна тобой, другая мной любима. Тебя пленяет Дауленд[134], чья струна Чарует слух мелодиями рая, Мне Спенсер[135] мил, чьей мысли глубина Все превосходит, разум покоряя. Ты любишь слушать, как звенит с высот Кифара[136] Феба, музыки царица, А я люблю, когда он сам поет, И голос Феба в сердце мне струится. Двух муз он бог, любимы обе мной, Обеих славлю, но в тебе одной. 9 От горя став бледней голубки белой, В прекрасный день царица красоты Надменного Адониса хотела Остановить у гибельной черты. Вот скачет он, разгорячен охотой, Сдержал коня, молящий видя взор. Она с великой нежностью, с заботой Велит ему не углубляться в бор. «Я здесь однажды юношу спасала, В бедро был ранен лютым вепрем он, Как раз сюда — смотри», — она сказала И подняла над ляжками хитон. Он, вместо ран узрев совсем иное, Смутясь, бежал в безмолвие лесное. 10 О роза нежная, мой сладостный цветок, Еще не распустясь, как рано ты увяла! Жемчужина, какой не видел и Восток, Твои пресекло дни холодной смерти жало. Так дерево не в срок прощается с листвой, Под ветром северным убор теряя свой. Я плачу о тебе, я все тебе простил, Хоть ты не вспомнила меня и пред могилой. Но ты оставила мне больше, чем просил, Затем что ничего я не просил у милой. Увы, мой нежный друг, у гробовой черты Одну лишь неприязнь мне подарила ты. 11 Адониса учила Цитерея: Чтобы, как Марс, пленять он женщин мог, Она с мальчишкой, страстью пламенея, Все делала, что с ней проделал бог. «Так — молвила — он влек меня в объятья» — И привлекла Адониса на грудь. «Так — молвила — он снял застежку с платья». А тот не смел и руку протянуть. «Так — молвила — он целовал мне губы» — И в рот ему впилась губами вдруг. Он вырвался, еще по-детски грубый, Когда она переводила дух. Целуй меня, ласкай, я все позволю! Продли мой плен, пока не рвусь на волю! 12 Юноша и старец противоположны, Старость — час печалей, юность — миг услад. Юноши отважны, старцы осторожны. Юность — май цветущий, старость — листопад. Юный полон сил, старый хмур и хил, Юный черен, старый сед, Юный бодр и волен, старый вял и болен, Старость — мрак, а юность — свет. Юность, ты мила мне, старость, ты страшна мне, Юноша пленил мои мечты! Старый, убирайся! Мой пастух, решайся, Слишком долго медлишь ты. 13 Богатство ль красота? Богатство, но на миг. Словили бабочку — и сразу меркнет чудо. Дохнуло холодом — и розмарин поник. Один толчок — и нет хрустального сосуда. Богатство, бабочка, стекло ли, розмарин, — Растратил, застудил, разбил — конец один. Богатство потеряв, едва ль вернешь его. Померкшей бабочке не возвратятся краски. Морозом схвачено, растение мертво. Хрусталь разбит — забудь, не подберешь замазки. Так мертвой красоты вовеки не вернут Ни грим обманчивый, ни золото, ни труд. 14 «Спокойной ночи, спи!» — шепнула мне она И унесла покой, мне пожелав покоя. Один в пустом дому я мучаюсь без сна, В сомненьях тягостных лежу, догадки строя. Сказала: «Будь здоров и завтра приходи!» Но как здоровым быть с отчаяньем в груди? Когда я уходил — кто женщину поймет? — Она кивнула мне и улыбнулась мило. Обрадовал ее печальный мой уход, Иль то, что завтра я вернусь, ее смешило? «Иди» — и я иду, иду, как в тяжком сне. Но где ж конец пути, и где награда мне? 15 Мой жадный взор к Востоку устремлен! Кляну часы. Светает. Утро встало. Все чувства темный стряхивают сон. Глазам светлей, но сердцу света мало. Волнуюсь, жду — и в пенье соловьев Услышать силюсь жаворонка зов. Ведь это он приветствует восход И гонит мрак в его глухую нору. Свиданье близко! Новый день идет Утешить сердце, дать отраду взору. Я радуюсь, но радость чуть грустна: Вздохнув, «до завтра!» вновь шепнет она. Как с нею ночь была бы коротка, Как без нее часы ползут уныло! Да что часы — минуты как века! Не светишь мне — цветам сияй, светило! Пусть ночь уйдет, что нынче толку в ней, Но завтра, день, дай ночи стать длинней!

Песни для музыки[137]

1 Три дочери у лорда были, всех девушек милей, И был любим учитель старый одной из дочерей, Пока красавец англичанин не повстречался ей И не смутил ей душу. Любовь с любовью в спор жестокий вступила тот же час; Учитель строгий или рыцарь с горячим блеском глаз? Обоих оттолкнуть сурово, двоим послать отказ Ей, глупой, не хотелось. Но что ни говори, а лишним тут был один из них, Нельзя в мужья одновременно заполучить двоих, И оскорблен ее отказом был молодой жених. А чем ему поможешь! Искусство нанесло оружью неслыханный удар: Учитель всю свою науку принес ей в брачный дар И взял — бай, бай! — красотку в жены, хоть был, признаться, стар. На том я кончил песню. 2 Раз весной — увы, весь год Для любви весна цветет — Розу я увидел вдруг. Ветер тихо дул на луг И, резвясь, лобзал слегка Венчик бархатный цветка. Я, ревнуя к ветерку И томясь, сказал цветку: — Если б этих нежных щек Я, как он, коснуться мог! Но тебя мне рвать не след: Руки мне связал обет. Ах, он тяжек молодым: Розы рвать в охоту им. Не сочти за грех, молю, Что его я преступлю. Если б Зевс тебя нашел, Он жену б арапкой счел, О бессмертье позабыл И тебя одну любил![138] 3 Пропал мой хлеб, мой труд, Бараны, овцы мрут, Приплода не дают И не тучнеют летом, И сердцу нет тепла, И жизнь мне не мила, Моя любовь ушла, И горе только в этом. Мне скучно петь, плясать еще скучней, Ты видишь, боже, я не нужен ей Конец ее любви и завереньям, Она встречает пастуха презреньем. Отвергла напрямик, Судьбу сломала вмиг, — Куда мне деться от лихой кручины! Я стал умней: Я верил ей, Но женщина изменчивей мужчины. Печален, нелюдим, Живу, дышу одним. Я больше не любим, Но разлюбить — нет силы. Надел я черный цвет, В душе надежды нет, Постыл мне белый свет, И жду могилы. Молчит моя свирель. Печально, сердцу в лад, На овцах колокольчики звенят, Мой пес не носится, не лает, как когда-то, Но хвост поджал и смотрит виновато, Лишь визгнет раз, другой, Когда мой вздох глухой Из сердца рвется, полон тяжкой боли, И, отдаваясь от земли, Теряется вдали, Как стоны павших на кровавом поле. Деревья не цветут И тени не дают, И птицы не поют, И вянут всходы. Ягнят веселых нет, А нимф пропал и след, И лес полураздет, И стынут воды. Все, что послал творец в утеху пастухам: Вечерних игр веселый шум и гам, Борьба, разгорячающая кровь, — Все так мертво, когда мертва Любовь! Прости ж, голубка, навсегда! Верь, вся моя беда В том, что на чувство нет в твоей груди ответа, И бедный Коридон Навеки обречен Жить в одиночестве, без ласки, без привета. 4 Когда красотку выбрал ты И овладеть задумал ею, Рассудку дай взнуздать мечты И вверь ему свою затею. Откройся другу, если он Не юн, не холост и умен. Что хочешь, ей ты можешь петь, Но избегай цветистой речи, Не то она почует сеть — Волк видит волка издалече. Скажи впрямую, что, любя, Готов отдать всего себя. Пусть разозлится — не беда! Мирись до ночи с миной строгой: Она раскается тогда, Что притворялась недотрогой, И дважды сдастся, и к утру Попросит повторить игру. Пусть в ней бушует лютый гнев, Пусть оскорбились разум, чувства, Бедняжка молвит, ослабев Пред силой твоего искусства: «Будь женщина, как вы, сильна, Вовек бы не сдалась она». Не бойся и кривых путей, Будь щедр, особенно сначала, Чтобы о щедрости твоей Молва ей уши прожужжала. Любую башню, крепость, вал Дождь золотых кружочков брал. Чтоб одолеть наверняка, Служи, как рыцарь без упрека. Не уходи к другой, пока Не отыскал в своей порока, И в подходящий миг на риск Иди, какой бы ни был визг. Нам женской не понять игры, Их равнодушья показного, Они лукавы и хитры, Сказав одно, хотят иного. Когда ты им твердишь: люблю, Их «нет» почти равно нулю. Не святость их влечет, а грех, Когда ведут борьбу с мужчиной. Для них лишь возраст (как для всех) Бывает святости причиной, И поцелуй — не вся их цель, Иль дамы звали б дам в постель. Но хватит! Закрываем счет! Ведь попади к моей он даме, Она мне уши надерет: Держи язык, мол, за зубами! Но если будет смущена, В том, слабый пол, твоя вина! 5 Поженимся, живи со мной! Верь, это будет рай земной. Все наше: реки и леса, Холмы, долины, небеса. Пойдем глядеть с крутых высот, Как пастушок стада пасет, Под шум ручья в полдневный час Внимать, как птицы славят нас. Из роз я там совью шалаш, Сложу из маков вензель наш, В цветах, как в раме, будешь ты, Одежда, ложе — все цветы. Вплету в солому пук цветов, И пояс для тебя готов С застежками из янтаря И в бляшках, алых как заря. И это все — тебе одной, Приди же, будь моей женой! Ответ Когда б язык любви был нов, Правдивы песни пастухов, Я верила бы в рай земной И стала бы твоей женой. 6 В чудный день, когда наш край Оживлял веселый май, Отдыхал я на лужке, Сидя в миртовом леске. Пело все, цвели цветы, Зверь не прятался в кусты, Мир сиял, лишь соловей Тосковал в тени ветвей. Будто все утратил вдруг, Скорбь влагал он в каждый звук: Тэри, тэри, фью, фью, фью, — Так он песню пел свою. Горький жребий свой кляня, Волновал до слез меня, Ибо, внемля соловью, Вспомнил я судьбу свою И вздохнул: к чему твой стон? Кем услышан будет он? Зверь в ответ и не вздохнет, Лес тебя и не поймет. Царь Пандион — нет его, Даже царство то мертво. Одиноки, без семьи, В клетках все друзья твои. Но, не плача, не скорбя, Все поют, забыв тебя. Вот и я, как ты, дружок, Вмиг остался одинок, А ведь был любим судьбой, Окружен друзей толпой, Но они исчезли вдруг, Ибо льстец в беде не друг. Слово — ветер, пар, а где Друг, что верен и в беде? Ведь любому, кто богат, Каждый другом зваться рад, Но иссяк запас монет — Глядь, и друга больше нет. Расточитель, пьяный мот Сразу щедрым прослывет, И льстецы со всех сторон: «Вот такого бы на трон!» Если мил ему порок, Развратят в кратчайший срок, Если он на женщин слаб, Приведут полсотни баб. Но когда судьба хоть раз После всех его проказ Отвернулась — в тот же миг Умолкает льстивый крик. От того, с кем пировал, Уж не слышишь ты похвал, Только верный друг везде Будет верен и в беде. Ты скорбишь — и он скорбит, Ты не спишь — и он не спит. Все, чем твой покой смущен, Близко к сердцу примет он, И узнаются лишь так Верный друг и льстивый враг.

Феникс и голубка[139]

Назад Читать дальше

1 ... 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 ... 107