— Все будет хорошо, вот увидишь.

Она не понимала по-английски, так что слова эти предназначались скорее ему самому, а не ей.

Бринк выпустил руку девочки и марлевой салфеткой снова вытер ей от пота лицо. Затем взглянул на свои руки, держащие марлевый прямоугольник, и слегка удивился самому себе, с каким усердием он ухаживает за больным ребенком. Хотя у него имелся диплом, в котором говорилось, что он окончил медицинский факультет университета штата Миннесота, состраданием к больным Бринк никогда не отличался. И хотя в бытность свою интерном он слегка исправил этот свой недостаток, однако даже в самом конце учебы наставники не раз отводили его в сторонку, чтобы посоветовать ему стать хирургом, — по крайней мере, в этом случае ему придется иметь дело с пациентами, которые находятся без сознания. Поэтому, вернувшись домой, чтобы открыть собственную практику, Бринк не слишком удивился тому, что его хватило лишь на пару месяцев. Вскоре ему осточертело рассматривать воспаленные детские носоглотки или вправлять кости местным фермерам. Бросив врачебную практику, он подался к Канзас-Сити, где вновь занялся бейсболом, в который играл в летнее время, чтобы оплатить учебу в колледже.

Он напоминал людям, по крайней мере некоторым, Джо Ди Маджио. Он был высок, как Ди Маджио, будучи ростом шесть футов и два дюйма, крепок телом, как Ди Маджио, и потому почти одного с ним веса. Как и у Ди Маджио, нос у него был длинный и резко очерченный — скорее, какой-то клин, а не нос. Единственная разница заключалась в том, что, в отличие от Ди Маджио, он был блондином, да и по части техники ему также было далеко до своего кумира. В тридцать седьмом году, когда Бринк стал играть за «Кардиналов», у Ди Маджио было 346 подач и 46 пробежек, в то время как у него самого 233 подачи, из них лишь три удачных. Так что он всякий раз воспринимал как комплимент, если кто-то сравнивал его с Ди Маджио.

Скрипнула входная дверь, и Бринк повернулся, чтобы посмотреть, кто вошел. Прищурившись от света, он сумел разглядеть лишь низкорослую, коренастую фигуру Паре, врача-француза из Пастеровского института, который в обмен за три сотни франков, которые Бринк сунул в его потную ладонь, пообещал подождать снаружи десять минут.

— Что вы делаете? — спросил чей-то голос. Причем он явно принадлежал не Паре. Как оказалось, это Мортон. В руках у него был фонарик, которым он светил Бринку прямо в глаза. Господи, этого-то зачем сюда принесло?

— Я делаю свое дело, если вас это так интересует, — ответил Бринк.

Мортон вошел в лачугу и, поводив фонариком, остановил его луч на больной девочке. Маски на Мортоне не было, поэтому ближе, чем на полтора метра, подходить он не стал. Луч фонарика высветил шприц и иглу, а рядом стеклянный флакон со стрептомицином.

— Это пенициллин? — поинтересовался он у Бринка.

— Нет, — ответил Бринк и сунул шприц, иглу и флакончик в сумку. Черт, откуда Мортону стало известно, что он здесь?

— Значит, это… — начал было Мортон, однако его голос заглушил новый приступ надрывного кашля. Бринк натянул одеяло повыше, к самому рту девочки. — У нее чума, — договорил Мортон.

— Чума.

— И она умрет.

Бринк ответил не сразу.

— Нет, — произнес он наконец, — она не умрет.

— И что же вы вводите ей, если это не пенициллин?

— А вот это уже не ваше дело.

— Я проявлял терпение, Фрэнк. Я делал все, о чем просил меня Лондон, позволил вам взять это место в свои руки, позволил собирать образцы. Однако в приказе ничего не говорится о том, что вы имеете право красть мой пенициллин.

— Это не пенициллин, — твердо возразил Бринк, — я вам это уже сказал.

Девочка кашлянула, и ее несколько раз передернуло. Затем ее тело выгнулось дугой, и несколько мгновений она лежала, опираясь лишь на пятки и затылок, после чего худенькое детское тельце приняло прежнее положение и застыло в неподвижности. На несколько секунд в лачуге воцарилось молчание.