– Что ж, действительно понимаю. Прибыль от отправки приговоренных на Ганимед получает всё цивилизованное человечество, имеющее доступ к массовой информации, сочувствовать некому. Нынче всякий – барин, помещик, рабовладелец. Каждый младший служащий, каждый уборщик, и даже уличные нищие. Узнав правду, они – то есть человечество – закатят лицемерно глаза и скажут – что ж, жизнь нынче такая, ах, ах – и этим их сочувствие ограничится. Даже на демонстрацию не выйдут. Этот экстравагантный шаг с захватом здания суда действительно пустая затея.

– Пусть, – сказал Леша Вяземский. – Но ребятам хотелось бы, да и мне тоже, чтобы каждый знал о своей ответственности … о своем грехе … о тех, кому он обязан своим сраным благополучием.

– Зачем?

– Пусть хоть раз в жизни устыдятся.

– Вы думаете, они устыдятся?

– Некоторые.

– Это вас удовлетворит, господин Вяземский? Морально?

– Не знаю.

– Ну, мне-то … Удивительно всё это. А тем временем власти хотят кого-то убрать под шумок. Так?

Леша Вяземский неспеша встал, сделал удрученное лицо, подошел поближе к Пицетти, и неожиданно схватил его за горло.

– Делай, что велят, сука, – сказал он. – Делай, как я сказал. Понял?

Отпустив горло законника, он пожал плечами.

– Больно, – сказал Пицетти, отдуваясь и кашляя.

– Будет больнее, если не сделаешь. Я тебя из-под земли достану. И на куски разрежу.

– Да … похоже, вы весь в вашего отца…

***

Муравьева плавно и быстро повезли за город, на северо-запад, насколько он мог понять, ориентируясь по звукам с улицы и количеству поворотов. Сняли повязку и велели выйти. Наручники не сняли.

Он осмотрелся – огороженный каменным забором сад, дорожка, особняк в неоклассическом стиле. Его провели по коридору и втолкнули в лифт. На крыше особняка обнаружилось крытое стеклом помещение с бассейном. Муравьев слегка расстроился. Его посадили в плетеное кресло, ноги пристегнули к ножкам. Неподалеку стояла каталка, похожая на каталки, на которых в претенциозных ресторанах развозят десерт. А у самого края бассейна деревянная скамейка, по виду парковая. Будто ее выдрали с корнем в парке, привезли, и поставили к краю бассейна.

Руки затекли порядочно, и настроение у Муравьева было паршивое – раздражала глупость происходящего.

В помещение вошли двое – один высокий и крепкий, в штатском, другой в медицинском халате, накинутом поверх дешевого костюма. Обоим на вид было под пятьдесят.