У Альфреда было ощущение, что прибрежный песок затягивает его с головой. Он уставился на Тома и Штефана, которые в нескольких метрах от них пытались окунуть друг друга в воду, и оказался не в состоянии хоть как-то отреагировать на эти слова.
— Что такое? — ошарашенно спросила Грета.
— Да ничего! Прекрасно! Я просто не ожидал… Это так ново и неожиданно для меня. — Он говорил слишком быстро, и Грета насмешливо улыбнулась. — Как это могло случиться?
— Я тебе покажу, когда окажемся дома. Может, уже поедем? Детям становится холодно в воде.
Альфред кивнул, отнес ее на берег и поцеловал.
На полотенце уже собралась куча ос, да и арбуз был полностью оккупирован ими. Грета вздрогнула от отвращения. Она позвала мальчиков и поспешно села в машину. Альфред зашвырнул арбуз в кусты, выполоскал полотенце в озере, оделся, упаковал все вещи и поставил их в автомобиль.
Грета родила здорового мальчика, который весил три килограмма триста граммов и был пятьдесят один сантиметр ростом. Они назвали его Джимом. Это имя выбрал Альфред — в память об отце, который уехал в Америку и которого он никогда не видел. Грета не возражала. У беспрерывно орущего младенца был маленький курносый носик, и вообще он выглядел как «Джим», в этом она была убеждена.
Через месяц состоялась свадьба. Альфред никого из родных на торжество не пригласил, чего Грета вообще-то не могла понять, но ей это было глубоко безразлично. Важно лишь то, что у нее теперь есть прекрасный муж и отец обоих ее сыновей!
Для Альфреда важно было то, что он взял фамилию Греты.
Теперь его звали Альберт Фишер, и ничего больше не напоминало об Альфреде Хайнрихе, которым он был до свадьбы.
Когда Альфред приехал в Брауншвейг, ему хотелось только одного — побыть одному. Люди в поезде, на вокзале, на улицах, да и предрождественское настроение в городе за два дня до первого адвента[12] основательно действовали ему на нервы.
Первые рождественские звезды мигали в окнах, а перед дверью универмага взад-вперед прохаживались переодетые Санта-Клаусы с бородами, которые держались на резинках за ушами, и раздавали рекламные проспекты. Моросило, машины стояли в пробках.
Альфред сел в автобус рейсом семнадцать тридцать в направлении Целле. Его любимое место в последнем ряду было свободно. Он проверил, не приклеилась ли где-нибудь жевательная резинка, нет ли пятен на пластиковом покрытии сиденья, и лишь потом сел у окна.
В Ваттенбюттеле автобус свернул на федеральную дорогу 214. Хотя в темноте трудно было рассмотреть местность, ему нравилось ехать вот так, через маленькие села, и представлять, как за освещенными окнами сидят дети, делают домашнее задание, смотрят телевизор, играют с друзьями или ужинают с родителями.
В Охофе он вышел из автобуса и тридцать пять минут ждал следующего, на котором доехал до Мюдена. Остаток пути он прошел пешком.
Здесь он ориентировался великолепно. Он избегал больших дорог и с уверенностью лунатика шел через лес и по узким тропинкам через болота. Зимой в это время пешеходов уже не было, как не было ни одной машины на опушке леса, где развлекалась бы парочка.
Не встретив ни одного человека, он через двадцать минут добрался до каменного карьера. Вагончик для рабочих, который он искал, стоял на том же месте. Сердце его забилось так, что даже в ушах загудело, когда он карманным ножом взломал дверь.
На столе стояли консервные банки из-под сардин, которые использовались в качестве пепельниц и были до краев набиты окурками, и множество пустых пивных бутылок. Теперь на двери висел постер с полуубнаженной красоткой, служивший мишенью для дартса и продырявленный главным образом на ее пышной груди.
На маленьком окне все еще висел обрывок гардины с оранжево-бежевыми полосами, тот же, что и три года назад, только краски за это время почти выцвели. Он улыбнулся, вспоминая, как задвинул эту гардину, когда Даниэль лежал перед ним, совершенно голый, с широко раскрытыми от страха глазами и мокрым от пота лбом. Он ни секунды не думал, что их могут обнаружить, нет, он просто не хотел, чтобы кто-то еще увидел этого нежного мальчика, который принадлежал ему, и только ему, и был предназначен только для него, во всей своей невинности.
Альфред сел на койку и легонько погладил покрывало.