Она кивнула.

— В сущности, большую часть времени он выглядит спокойным, но бывают и периоды возбуждения и гнева. Правда, молчаливого возбуждения. Я хотел бы оставить его в центре, пока не буду уверен, что он действительно вне опасности и способен нормально функционировать. Я уже говорил по телефону, что в первую очередь мне мешает помочь ему его молчание.

Она тоже молчала.

— Я хочу сказать, он вовсе не хочет говорить. — Я напомнил себе, что однажды Роберт заговорил, чтобы дать мне разрешение на разговор с женщиной, сидящей сейчас передо мной.

Над кофейной чашкой видны были ее приподнявшиеся брови — она как раз делала глоток. Брови были более темного песочного цвета, чем волосы, и лежали перышками, как нарисованные — я пытался вспомнить, у кого из портретистов видел такие и какой номер кисти выбрал бы, чтобы написать их. Под блестящей волной волос открывался широкий чистый лоб.

— Он знает, что вы здесь? — негромко спросила она.

— Нет.

Услышав ответ, миссис Оливер сменила тему:

— Он ни разу с вами не заговорил?

— Говорил в первый день, — признался я. — Он не отрицал того, что сделал в музее, а потом сказал, что я могу говорить с кем хочу. — Я решил пока умолчать о разрешении поговорить «даже с Мэри». Со временем я надеялся услышать от нее, кого он мог иметь в виду, и надеялся, что спрашивать мне не придется. — Но с тех пор он молчит. Я уверен, вы понимаете, что только с помощью беседы он может объяснить свои тревоги, а для нас это практически единственный способ установить, что стало причиной ухудшения состояния.

Я пристально смотрел на нее, однако она не ответила даже кивком. Необходимо было компенсировать ее молчание сдержанным дружелюбием.

— Я могу продолжать лечение, но толку от него будет немного, если он не заговорит. Иначе откуда мне знать, какие из лекарств ему помогают? Я направил его на индивидуальную и групповую терапию, но он и там молчал, а потом вовсе перестал посещать сеансы. Если он не заговорит, я должен сам иметь возможность поговорить с ним о том, что его беспокоит.

— Спровоцировать? — напрямик спросила она, вновь вздернув брови.

— Нет. Заставить его развернуться, показать, что я в какой-то степени понимаю, что с ним происходит. Возможно, это поможет ему нарушить молчание.

Она, кажется, глубоко задумалась, села прямее, очертания маленькой груди под футболкой стали четче.

— Но как вы собираетесь объяснить знание истории его жизни, если он вам о ней не рассказывал?

Это был такой хороший вопрос, такой прямой и острый вопрос, что я поставил чашку и выпрямился, не сводя с нее взгляда. Я не ждал, что мне придется сразу отвечать на вопрос, который донимал и меня самого. Она поймала меня в первые же пять минут разговора.

— Буду с вами откровенен, — сказал я, хоть и понимал, что это прозвучит как профессиональное клише. — Я еще не знаю, как стану объяснять, если он задаст этот вопрос. Но если он спросит — значит заговорит. Пусть даже это его рассердит.

Впервые я увидел, как ее губы дрогнули и приоткрыли ровные зубы с чуть крупноватыми верхними резцами, отчего улыбка была особенно милой.

— Хм-м, — протянула она, словно напевая без слов. — И вы сошлетесь на меня?