— Бедный Зевс. Он не мог совладать с собой.

— Бедная Леда, — скромно возражает она: мир восстановлен. Она ножничками обрезает нить. — В том не было ее вины.

— Как ты думаешь, Зевсу нравилось быть лебедем, безотносительно его визита к Леде? — Оливье коленом придерживает книгу, чтобы не потерять страницу. — Да что там, ему, верно, нравилось все, что он затевал, кроме разве что нужды призывать к порядку других богов.

— О, не знаю! — Ей приятно поспорить: почему спор с ним всегда доставляет такое удовольствие? — Быть может, он хотел бы явиться прекрасной Леде в человеческом облике, на несколько часов стать простым смертным, жить обычной жизнью.

— Нет-нет. — Оливье поднимает и снова опускает книгу. — Боюсь, что не могу согласиться — подумай, какая радость быть лебедем, парить над землей, отыскивая любимую.

— Да, пожалуй, так.

— Прекрасное вышло бы полотно, не так ли? Как раз из тех, что охотно принимает Салон. — На минуту он замолкает. — Конечно, этот сюжет уже не раз использован. Но если исполнить его по-новому, в новом стиле — старая тема, написанная для нашей эпохи, более естественно?

— В самом деле, почему бы тебе не попробовать?

Она откладывает ножницы и смотрит на него. Его энтузиазм, его присутствие затопляют ее любовью, любовь стоит у нее в горле, наплывает на глаза, выплескивается наружу, когда она поправляет вышивку на коленях.

— Нет, — говорит он. — Здесь нужен более смелый художник, кто-то, любящий лебедей, и к тому же с бесстрашной кистью. Например, ты.

Она вновь откладывает работу, иглу и шелк.

— Чепуха. Разве я смогу такое написать?

— С моей помощью, — говорит он.

— О, нет… — У нее с языка едва не срывается: «любимый», но она проглатывает это слово. — Я никогда не писала таких сложных холстов, и к тому же понадобилась бы натурщица для Леды и фон.

— Большую часть ты могла бы написать на пленэре. — Он не сводит с нее глаз. — Почему бы не в твоем саду? Это будет свежо и ново. А лебедя можно зарисовать в Буа-де-Болонь — ты это уже делала, и так удачно. А натурщицей можешь взять свою горничную, как и раньше.

— Это так… я не знаю. Это трудный сюжет для меня… для женщины. Разве мадам Ривьер когда-нибудь сможет его выставить?

— Это ее трудности, а не твои. — Он говорит серьезно, но с улыбкой, и глаза его ярко блестят. — Ты бы не испугалась, если бы я был рядом? Не рискнула бы? Тебе не хватит отваги? Разве нет вещей важнее, чем общественное мнение, разве не стоит пытаться и рисковать?

Минута настала: его вызов, ее паника, ее желание поднимаются у нее в груди.

— Если бы ты был рядом и помог?

— Да. Ты бы решилась?