Есенин постоянно испытывал творческие муки в поисках нужного слова для образного повествования. В «Пугачеве» встречается много слов-образов, а также выразительных сравнений при описании самых обычных явлений природы. В тексте , например, рассвет уподоблен клещам, звезды – зубам, темное небо – пасти, луна – колоколу, месяц – ягненку кудрявому и т.д. Эти образы были понятны и художественно выразительны. Поэт был убежден, что те, кто будет считать подобные слова-образы искусственными, могут показать свою поэтическую безграмотность, хотя и таких ценителей поэзии в то время было немало. . «Наше современное поколение не имеет представления о тайне этих образов,- писал С. Есенин в «Ключах Марии». – В русской литературе за последнее время произошло невероятнейшее отупление. То, что было выжато и изъедено вплоть до корок рядом предыдущих столетий, теперь собирается по кусочкам, как открытие. Художники наши уже несколько десятков лет подряд живут совершенно без всякой внутренней грамотности» (V, 206).
Раскрыть образное богатство русского языка стремились многие мастера слова, в том числе А. Блок и Н. Клюев, которых Есенин считал своими учителями. Во время работы над поэмой «Пугачев» их произведения стали оцениваться Есениным по-иному. В письме критику и литературоведу Р.В. Иванову-Разумнику Есенин откровенничал: « Я даже Вам в том письме не все сказал, по-моему, Клюев совсем стал плохой поэт, так же как и Блок. Я не хочу этим Вам сказать, что они очень малы по своему внутреннему содержанию. Как раз нет. Блок, конечно, не гениальная фигура, а Клюев, как некогда пришибленный им, не сумел отойти от его голландского романтизма. Но все-таки они, конечно, значат много. Пусть Блок по недоразумению русский, а Клюев поет Россию по книжным летописям и ложной ее зарисовке всех приходимцев, в этом они, конечно, кое-что сделали. Сделали до некоторой степени даже оригинально. Я не люблю их, главным образом, как мастеров в нашем языке. Блок – поэт бесформенный. Клюев тоже. У них нет почти никакой фигуральности нашего языка. У Клюева они очень мелкие («черница-темь сядет с пяльцами под окошко шить златны воздухи», «Зой ку-ку загозье, гомон с гремью ширгунцами вешает на сучья», «туча – ель, а солнце – белка с раззолоченным хвостом» и т.д.). А Блок исключительно чувствует только простое слово по Гоголю, что «слово есть знак, которым человек человеку передает то, что им поймано в явлении внутреннем или внешнем» (VI, 122-123).
Желание добиваться выразительности художественного образа подтолкнуло Есенина на пересмотр собственного мнения о роли просторечных и диалектных слов в поэтических текстах. В начале своего творческого пути он часто использовал диалектные слова, которые многим читателям были непонятны. За это рецензенты его справедливо критиковали. При переиздании Есенин внес в стихотворения поправки, заменяя некоторые диалектные и просторечные слова и выражения. Поэтому было оправданным его замечания в адрес Клюева, который в своих лирических произведениях использовал диалектные слова, смысл которых был понятен ограниченному кругу людей. Мало кто знает, что в северных говорах слово «зой» обозначает гул, шум множества насекомых, а «загозье» образовано от «загозынька» в значение кукушка, таким образом «загозий» - это кукушечий, наконец, «шаргунцы» употреблены в значении бубенчики, погремушки. Так писал Н. Клюев в 1915 году в стихотворении «Беседный наигрыш, стих доброписный». Есенин хорошо помнил эти строки, цитируя их в письме.
Не зря С. Есенин использует для характеристики своих собратьев по перу неологизм «приходимец», образованный соединением слов «проходимец» и «пришлый».По его мнению, такие «приходимцы» на русский язык смотрят как бы со стороны, не стараясь добраться до глубинных пластов. В статье «Ключи Марии» С. Есенин доказывал, что русский язык по своей природе красочен и выразителен, в нем скрыта глубокая образность, которая позволяла с древнейших времен русским понимать природу как живое явление. Эту неразрывную связь слова с жизнью поэт подчеркивал часто, упрекая имажинистов: «Собратьям моим кажется, что искусство существует только как искусство. Вне всяких влияний жизни и ее уклада. (…) Каждый шаг словесного образа делается так же, как узловая завязь самой природы» (V, с. 201).
Бузулук и Чаган
До
9 мая
1921 года
Поезд, к которому прицепили специальный вагон Г. Колобова, совершил вынужденную остановку в Бузулуке, уездном городе, расположенном в 166 верстах от города Самара при впадении речки Бузулук в реку Самара. Город интересовал С. Есенина в связи с работой над поэмой «Пугачев». Часть повстанческих сил Пугачева первоначально находилась в Бузулукской крепости для сбора продовольствия и фуража. Атаман Илья Арапов, сподвижник Емельяна Пугачева, неплохо справлялся со своими обязанностями. Зимой 1773 года в Бузулуке был зачитан манифест Пугачева, согласно которому атаману Арапову предстояло двинуться к городу Самара по Самарской линии от Бузулука. Но этого не произошло, так как правительственные войска освободили город. В 1775 году была предпринята неудачная попытка захвата повстанцами Бузулука. С. Есенину были знакомы и другие исторические факты осады крепости, об отношении горожан к восставшим, но при работе над текстом он не включил в «Пугачев» сведения об атамане Арапове, а географическое название Бузулук в поэме не встречается.
«Весной 1921 года станция была забита поездами,- вспоминал Павел Ануфриевич Касютин, начальник связи железнодорожного вокзала Бузулук в 20-е годы. - К нам на телеграф, на второй этаж, пришел мужчина и потребовал отбить телеграмму в Москву в Наркомпуть, показывая свои бумаги, что они едут в командировку в Среднюю Азию, а их почти на каждой станции, в том числе и у нас в Бузулуке, держат по несколько суток. А пришел он, наверное, от начальника станции. Я им (а он приходил еще с одним своим спутником) пояснил, что не могу предоставить права отправить телеграмму с ведомственного телеграфа, а пусть идут в город. Ходили они или нет, не знаю, но фамилию я запомнил хорошо. Еще он сообщил, что он поэт, говорили о многом, но одно врезалось в мою память. Есенин спросил: «А где Чаган и можно ли туда доехать?» Мы ему показали из окна второго этажа на идущий от Бузулука до Уральска большак. А вот зачем он спрашивал о Чагане, я до сих пор не знаю» (20).
Географическое название Чаган было хорошо известно поэту. В самом начале поэмы «Пугачев» Емельян спрашивает: «Ты ли, ты ли, разбойный Чаган, Приютил дикарей и оборванцев?» Название Чаган у Есенина ассоциировалось с границей, за которой начинается незнакомая ему Азия. В одном из первых вариантов рассказа о бегстве калмыков на восток, поэт назвал Чаган конечным пунктом: «Из самарских степей за Чаган», но в дальнейшем заменил топоним Чаган на географическое название Иргис И это было логично. Река Чаган протекала недалеко от обжитых мест, а Иргис была в далекой Тургайской степи. По рассказам кочевников, река Иргис течет то непрерывно, то плесами, образуя попутно небольшие озера. В верхнем течении реки вода пресная, а потом от солончаков меняет вкус. Дальше за рекой Иргис начинается бесконечная Азия.
Есенину было известно, что там, где широкое устье Чагана бурлит и впадает в реку Яик (так в старину называли реку Урал), находилась крепость Яицкий городок. Здесь произошло крупное сражение восставших казаков с регулярными правительственными войсками. С.Есенин читал в историческом исследовании Н.Ф. Дубровина, что после тяжелого и неудачного для восставших боя с правительственными войсками 3-4 июня 1772 года в 70 верстах от Яицкого городка, 5 июня казаки, опасаясь подкрепления неприятеля, решили переправиться через реку Чаган, чтобы уйти в надежные и безопасные места. Но регулярные войска сумели занять мост через речку , отрезали путь к отступлению и переловили многих беглецов. Отсутствие пушек у пугачевцев не позволило им одержать победу. Именно по этой причине в поэме Караваев объясняет исход неудачного боя:
И если б они у нас были,
То московские полки
Нас не бросали, как рыб, в Чаган.
В черновых набросках первоначально Есенин записал: «Нашей кровью не окрасили бы Чаган», но такое описание его не удовлетворило. Стал рассматривать вариант «Нашими телами не запрудили бы Чаган», но и он не получил авторского одобрения. Слишком натуралистично описывалось событие, а нужна была художественная зарисовка, поэтому в окончательном варианте и появилось сравнение разбитых повстанцев с рыбами.
После Самары С. Есенин сталкивался с многочисленными названиями железнодорожных станций, городов, небольших селений, рек. Некоторые были использованы в поэме. Почти все географические названия в «Пугачеве» были исторически реальными, не вымышленными. Их перечисление создает впечатление масштабности пугачевского восстания. В черновиках и основном тексте поэмы упомянуты 26 имен городов и 15 названий рек и морей, которые встречаются в исторических документах о восстании казаков. Изредка в перечень географических названий поэмы «Пугачев» вклинивались топонимы, которые появились значительно позже описываемых в поэме событий, но не всякий читатель мог обнаружить это несоответствие. В III главе атаман Чумаков объявляет, что «калмыки и башкиры удрали к Аральску в Азию». В действительности же городок Аральск возник в 1905 году во время строительства железной дороги Оренбург-Ташкент. Скорее всего, Есенину название запомнилось как отдаленный ориентир, напоминающий о большом внутреннем Аральском море на азиатских просторах.
Не было и исторического топонима Кокшайск, который упоминается в «Пугачеве». Есенин творчески использовал существовавший до революции топоним Царевококшайск, употребив его без первой части «царево», так как время было иное, да и сам город в 1921 году назывался Краснококшайск. Упомянул же его поэт в связи с тем, что здесь был конечный пункт железнодорожной ветки Московско-Казанского направления, указывающий на северные границы территории восстания Пугачева. Поэт остановился на усеченном названии Кокшайск, что органично вписывалось и в текст поэмы и в систему реальных топонимов (21).
Необычна история встречающегося в «Пугачеве» географического названия Джигильды. Придумать Есенин его не мог, но и на географических картах такого названия нет. Тюркское происхождение данного топонима очевидно. Известна железнодорожная станция Джилга, знакомо название горной цепи Джигертау и имя реки Джангильды, впадающей в реку Урал. Есенин эти названия мог услышать в разговорах или повстречал в каком-нибудь справочнике, историческом документе. Поэта привлекло необычное звучание топонима, хотя не исключается и свободная орфографическая запись услышанного географического названия. В поэме Есенин остановился на названии Джигильды для обозначения одной из крайних точек описываемой местности. Емельян Пугачев в четвертой главе говорит:
От песков Джигильды до Алатыря