Что случилось, спросила я Марию, склонившись над сыном, бешено дрыгавшим ногами. Он приоткрыл один глаз, увидел, что это я, и продолжил завывать.

Мария вздохнула. Ничего, как обычно, бедняжечка.

Я погладила потные волосы Анри. Ну, булочка моя, что такое? Расскажи маме, что не так.

Но рассказать он не мог, и в этом был корень всех наших проблем. В возрасте двух лет он был вдумчивым и глубокомысленным человеком. Больше всего на свете он стремился передать свои чувства, для описания которых у него не было языка, и кого из нас это бы не расстроило? Так что ему приходилось разражаться истерикой по самым безобидным причинам: посадили в коляску, вытащили из коляски, схватили за руку, чтобы перевести через дорогу, вытерли полотенцем после купания. Что угодно могло вывести его из себя. В первые несколько лет жизни он так много орал, что постоянно хрипел. Нет, нет, мой ребёнок полностью здоров. Сейчас он чувствует и ведёт себя намного лучше, пусть даже его голос по-прежнему как у маленького Рода Стюарта.[2] Это даже довольно мило, правда.

Но в тот день мой сын продолжал визжать, пока мы с Марией повторяли весь наш репертуар трюков: гладили ему животик, потирали макушку, щекотали предплечья, сводили и разводили ноги. Женщина, выгуливающая золотистого ретривера, сочувственно закудахтала. Няня велела паре мальчиков-близнецов перестать пялиться.

Единственное, что можно было сделать – сесть на корточки и ждать, издавая успокаивающие звуки, которые воспринимались им как белый шум. Какое-то время спустя Анри устал. Его пинки стали менее неистовыми, мышцы лица ослабли. Я протянула руку и пощекотала ему живот, чего иногда было достаточно, чтобы помочь ему окончательно расслабиться. Но не в этот раз. В тот момент, когда мой палец коснулся его мягкого животика, его челюсть отвисла, и он издал душераздирающий крик. Плач снова разразился в полную силу. Я вновь села на корточки и уже собиралась сказать Марии, чтобы она подняла его с тротуара и, как может, тащила домой.

Но тихий, тёплый голос за моей спиной запел китайскую детскую песенку. Льенг жи лао ху, льенг жи лао ху, пао де куэй, пао де куэй.

Обернувшись, я увидела, что Винни стоит, согнувшись, положив руки на колени, и сосредоточенно напевает о двух тиграх, одном без глаз, а другом без хвоста. Джен цси квай, джен цси квай. Я узнала мелодию – мы это пели в начальной школе на уроках китайского.

Плач внезапно прекратился. Не переставая петь, Винни отцепила пушистый серый брелок с ручки «Биркин». Не давай ему, он тебе не вернёт, выдохнула я. Но она протянула меховой клубок Анри.

Надеюсь, это не настоящая норка, пробормотала я. Анри сжал шарик и пискнул от удовольствия. Густая струя слюны упала на мягкий мех.

О Господи, воскликнула я. Винни рассмеялась и потрепала Анри по голове, и тот сладко заурчал.

Это тётя Винни, сказала я. Скажешь ей спасибо?

Он вытер мехом слюнявые губы.

Я объяснила Винни, что, хотя он всё понимает, он пока не говорит, и Оли объясняет эту небольшую задержку тем, что он станет билингвом.

Какой умный мальчик, сказала Винни.

Мне было стыдно возвращаться в кофейню, так что когда Мария каким-то чудом умудрилась без происшествий усадить Анри в коляску, я предложила пойти к нам.

У нас дома Винни тут же уселась за пианино и сыграла «Ты мигай, звезда ночная», напевая на китайском – ей шань ей шань льянг джинг джинг – и уча Анри показывать мигающие звёзды его пухлыми маленькими лапками.

У меня защипало в глазах. Прошло всего полгода, как не стало мамы. Она должна была научить Анри китайскому. Она растирала мне спину и говорила, что это нормально – уставать так, чтобы вырубиться, когда чистишь зубы. Она отговаривала меня от того, чтобы посадить Анри на строгую диету из лосятины и оленины, когда я во всём винила гормоны и антибиотики.

Винни заметила слезу, бегущую по моей щеке, и убрала руки с клавиш.

Что случилось, Ава?