Разумеется, о Беловежье мы говорили больше всего. Станислав Станиславович убеждал меня, что эта встреча в значительной степени была вызвана срочной необходимостью решить вопрос поставок в Белоруссию российских нефти и газа (приближался зимний сезон). Впрочем, эту версию страстно опровергал во время нашего разговора в Киеве первый президент Украины Леонид Кравчук. Для него она звучала обидно, он считал такой взгляд принижающим всемирно-историческое значение Беловежских соглашений.

Если не знать политический бэкграунд Шушкевича, обнаружить в нем во время общения бывшего главу государства, да еще причастного к историческим событиям, изменившим карту мира в конце ХХ века, трудно. Станислав Станиславович не натягивает на себя тогу выдающегося политического деятеля: он прежде всего человек науки, физик, занимавшийся реальным делом (и интересно про это рассказывающий). Бывший лидер Белоруссии склонен к рефлексии и легко может признаться, что ему стыдно за какие-то факты своей политической биографии. А еще он не боится быть неполиткорректным и порой дает невероятно хлесткие характеристики деятелям, с которыми ему приходилось встречаться в те годы. Станислав Шушкевич не соответствует привычному образу партийно-хозяйственного функционера, волею судеб оказавшегося на вершине власти и вцепившегося зубами в свое кресло. Вероятно, потому он и потерял его так быстро.

– Когда вы впервые задумались о том, что Советский Союз может перестать существовать?

– Я об этом не думал. И когда ехал в Беловежскую Пущу, не думал, и за два часа до того, как мы согласились с предложенной Геннадием Бурбулисом формулировкой, что «СССР как геополитическая реальность и субъект международного права прекращает свое существование», я все еще боялся об этом подумать. Но я хорошо помнил советскую мифологию: якобы Ленин на вопрос жандарма «Что вы бунтуете, молодой человек, ведь перед вами стена?» ответил: «Стена, да гнилая, ткни – и развалится». При этом я понимал, что такое ядерный монстр, ядерная держава, и даже допустить мысль о ее распаде не мог. Мы, физики, конечно, шутили иногда: мол, получен циклотронный изотоп «эсэсэсэрий» с периодом полураспада 50 лет. Но это был максимум, который мы могли себе позволить. И вдруг я и другие лидеры пришли к выводу, что можем поддержать предложение Бурбулиса. Для меня он – человек, нашедший очень точную формулировку. Не знаю, хватило бы мне ума это сформулировать так же. Тогда мне она чертовски понравилась – я не сдержался и первым заорал, что все подпишу.

– Можно сказать, что вы нажали на спусковую кнопку? Ведь Ельцин выступил уже после вас?

– Я думаю, Ельцину эта спусковая кнопка не была нужна. Какую бы грязь ни лили на Бориса Николаевича и что бы там ни говорил новый российский президент о «трагедии советского народа» (речь о распаде СССР. – Аркадий Дубнов), Ельцин для меня остается настоящим русским. Может, у него и были слабости, которые не украшают великого человека, но он был по природе целостен и не менял своих убеждений в угоду кому-то.

Хочу пояснить свой энтузиазм в Беловежье: ведь это я пригласил туда Ельцина – за полтора месяца до тех событий, 20 октября 1991 года, находясь в Ново-Огареве. Я давно хотел позвать его, но никак не получалось остаться с ним один на один. В Ново-Огареве была золотая осень, и мы с Борисом Николаевичем пошли искать Горбачева по красивейшим местам. Я сказал: «У вас здесь великолепно, но у нас другая красота, более суровая. Вы ведь охотник – приезжайте к нам!» Он ответил: «Знаешь, с большим удовольствием».

«Знаешь» – это я неправильно сказал. «Знаете». Ельцин никогда ни к кому при мне не обращался на «ты». И никогда не ругался. И вот он говорит: «Я с удовольствием приеду. Пусть наши службы согласуют даты». Я его звал, чтобы выпросить нефть и газ. Я хотел сказать Гайдару: «Я ваш горячий сторонник и всецело за рынок, но потерпите чуть-чуть с рыночностью, потому что у нас нет ни денег, ни кредитов, ни доверия со стороны кредиторов. Дайте нам немного нефти и газа, чтобы мы не заморозили своих людей».

– Создается ощущение, что к Беловежским соглашениям привело невероятное совпадение случайных фактов.

– Знаете, мне кажется, что тогда сама обстановка готовила к этому. Я тогда прочитал несколько книг о том, что такое СССР (Амальрика, Солженицына), узнал много непубликовавшегося о депортации крымских татар, чеченцев. Все это требовало радикального решения, а не разговоров в духе «сгладим недостатки». Кстати, процесс осмысления, чем же являлся СССР, продолжается по сей день. Я думаю, что те политики, которые заявляют, что творчески подошли к процессу, в большинстве случаев ошибаются. Надо очень хорошо освоить политическое ремесло. А вот гениальные политики – например, Бисмарк или Черчилль – действительно были творцами и находили верные решения, естественно, в интересах своих стран.

Участники митинга против ГКЧП в Минске на площади Ленина (сейчас – площадь Независимости), август 1991 года

– В октябре 1991 года в Ново-Огареве вы выступили против проекта Союзного договора, поскольку сочли его внутренне противоречивым. Вы это сказали Горбачеву?

– Нет. Я понимал, что по сравнению с ним я сопля, простите за такое выражение. Он великий, опытный, он Европу объединил! Что я могу ему сказать? Меня в тот момент подбадривало величие Баха, который говорил, что не занимается творчеством, а переписывает и аранжирует Вивальди для церкви, где играет. Я говорю: «Михаил Сергеевич, у нас сейчас в Беларуси очень грамотный Верховный совет (это была правда). Они очень подкованы политически и сразу же заметят, что вы не соблюдаете словарных дефиниций и называете конфедерацией унитарное по сути своей государство». Я к Горбачеву относился с большой долей недоверия, потому что он очень плохо выступал в 1986 году по поводу Чернобыля. Он врал. Глава государства должен был сказать: «Люди, надо делать то, то и то, чтобы у нас было меньше потерь, чтобы снизилась коллективная доза [радиации]». Я это знал как профессионал, как заведующий кафедрой ядерной физики. Но он этого не сделал.

– При этом вы говорили, что он, когда пришел к власти, был для вас кумиром?

– Да, по одной простой причине. Когда он впервые после Брежнева, не умевшего без бумажки слова сказать, появился на людях и без всякой подготовки стал отвечать на вопросы, я решил, что произошли глубинные изменения. Я считал его гениальным руководителем и очень приличным человеком. Но убить это чувство можно за 15 секунд. Когда я приехал в Кремль и первый раз встретился с Горбачевым лично, он обратился ко мне на «ты». А я ведь даже к студенту никогда на «ты» не обращался! В общем, мне это не понравилось. Два было святых человека среди глав республик – [Левон] Тер-Петросян (первый президент Армении в 1991–1998 годах. – А.Д.) и Ельцин. Они никогда не ругались. И я тоже не ругался никогда.

– Из ваших воспоминаний следует, что процесс форсировал белорусский премьер-министр Вячеслав Кебич. Это он упросил вас пригласить Ельцина в Беловежскую Пущу?

– Да. Но вы понимаете, я не знаю, как назвать произошедшее после: драмой, трагедией, трагикомедией. Я считал Кебича наиболее просвещенной фигурой из всех белорусских руководителей и премьеров – честно говоря, мне он очень нравился. Он так хотел поставить подпись под Беловежским соглашением – как никто иной.

– Это было в Вискулях (правительственная дача в Беловежской Пуще. – Прим. ред.), когда вы уже знали, что готовится документ. Но он же не предполагал шестого декабря, что скоро все случится?

– Верно. Он услышал ту фразу Бурбулиса и сказал: «Конечно, надо подписать [соглашения] – и руководителям, и исполнителям». Подписи тогда поставили шесть человек (Борис Ельцин и Геннадий Бурбулис от России, Станислав Шушкевич и Вячеслав Кебич от Белоруссии, Леонид Кравчук и Витольд Фокин от Украины. – Прим. ред.). И вот, когда Кебичу исполнялось восемьдесят, он заявил в интервью, что надо было нас всех посадить в «Матросскую Тишину», потому что мы тогда допустили уйму нарушений. Про «Матросскую Тишину» – это уже новый фрагмент. А перед этим он говорил, что я вынудил его поставить подпись под Беловежским соглашением, а он как человек старой коммунистической закалки не мог ослушаться требований первого лица. Кстати, примерно то же, но в чуть более мягкой форме, сказал украинский премьер Фокин.

– Когда это было?