— Ма… — начал было я, но тут перехватило горло. Я показал на губы. Он понял меня и протянул мне козий бурдюк с солоноватой водой. Бурдюк вонял. Никогда не пил воды столь отвратительной на вкус.

— Бисмилла, — пробормотал я. Во имя Аллаха. Затем я стал жадно пить эту ужасную воду, пока он не положил мне руку на плечо и не остановил меня. — Марид, — сказал я, отвечая на его вопрос.

Он взял у меня бурдюк.

— Я Хассанейн. У тебя рыжая борода. Я никогда прежде не видел рыжебородых.

Это обычное дело в Мавритании, — сказал я. После того, как я напился, говорить стало немного легче.

— Мавритания? — Он покачал головой.

— Раньше она называлась Алжиром. Это в Магрибе.

Он снова покачал головой. Я подумал: как же Далеко я забрел, если встретил араба, который никогда не слышал о Магрибе, мусульманской стране на западе Африки.

— Какого ты племени? — спросил Хассанейн. Я с удивлением посмотрел на него.

— Араб, — сказал я.

— Нет, — возразил он. — Это я араб. Ты что-то другое.

В этом он был тверд, хотя в его словах, похоже, не было злобы. Просто ему было любопытно, кто я такой.

Назвав себя арабом, я, конечно, погрешил против истины, поскольку я наполовину бербер, наполовину француз. По крайней мере так мне всегда говорила мать. В городе, ставшем мне родным, каждый, кто родился в мусульманском мире и говорил по-арабски, считался арабом. Здесь, в шатре Хассанейна, это расплывчатое определение не годилось.

— Я бербер, — сказал я ему.

— Я не знаю берберов. Мы — Бани Салим.

— Бадави? — спросил я.

— Бедуины, — поправил он.

Вышло так, что слово, которое я всегда употреблял для обозначения арабских кочевников, — бадави или бедуины, — было корявым множественным числом от множественного числа. Сами кочевники предпочитали называть себя беду, что происходило от слова, обозначающего пустыню.

— Ты лечил меня? — спросил я.

Хассанейн кивнул. Он протянул руку. В мерцающем свете я увидел, что его кожа и волосы покрыты налетом песка, словно лимонный пирог — сахаром. Он легко коснулся моих щитковых розеток.