Между тем как Кернок обнаруживал столь свободно свой скептицизм, она изучала линии, какие пересекались на его руке.

Тогда она устремила на него свои серые и проницательные глаза, потом приблизила свой иссохший палец ко лбу Кернока, он содрогнулся, чувствуя ноготь колдуньи, водимый ей по морщинам, рисовавшимся между его бровей.

— Ого! — сказала она, с отвратительной улыбкой, — ого! ты такой силач, ты дрожишь уже?

— Я дрожу, я дрожу. Если ты полагаешь, что можно без омерзения ощущать твои когти на моей коже, то очень ошибаешься. Но будь, вместо твоей черной и вялой кожи, беленькая и пухленькая ручка, ты увидела бы, что Кернок, что... потому... что...

И он лепетал, невольно опустив глаза перед неподвижным и внимательным взглядом ворожеи.

— Молчать! — сказала она опять, и голова ее упала на грудь, ее можно было почесть погруженной в глубокую задумчивость. Иногда только, она потрясаема была каким-то судорожным волнением и слышалось стучание ее зубов. Мелькающий огонь гаснувшего очага освещал один своим красноватым сиянием внутренности этой лачуги, и озаренная огнем, безобразная голова дурачка, который дремал, забившись в угол, казалась поистине страшной. У Ивонны видны только были мантилья и ее длинные седые волосы; на дворе ревела буря. Не знаю, что-то ужасное и адское имела в себе эта картина.

Кернок, сам Кернок ощутил легкий трепет, пробежавший по нему, как электрическая искра, и чувствуя мало-помалу пробуждающееся в себе минувшее детское суеверие, он потерял этот насмешливый, недоверчивый вид, выражавшийся в чертах его лица вначале.

Вскоре холодный пот увлажнил его чело. Машинально он схватился за свой кинжал и вынул его из ножен.

Подобно тем людям, какие желая освободиться от тягостного сна, делают спросони какое-нибудь насильственное движение.

— Черт возьми эту Мели! — крикнул Кернок, — с ее безумными советами, и меня также за то, что имел глупость им следовать! Позволить себя стращать пустяками, которые могут только пугать баб да малых ребят? Нет, черт побери, никогда не будет, чтоб Кернок... Ну же, ведьма, говори проворней, мне надобно ехать. Слышишь ли?

И он сильно стряхнул ее.

Ивонна не отвечала, тело ее последовало движению, данному Керноком. Даже не слышно было сопротивления, какое обыкновенно оказывает одушевленное существо. Она казалась мертвой.

Сердце пирата крепко билось.

— Станешь ли ты говорить? — пробормотал он, сильно приподнял голову Ивонны, опущенную на ее грудь.

Она осталась приподнятой. Но глаза ее были неподвижны и тусклы.

У Кернока волосы на голове стали дыбом, с простертыми вперед руками, с вытянутой шеей, как бы окованный этим мрачным и мертвым взглядом, он прислушивался, едва переводя дух, объятый властью свыше сил своих.

— Кернок, — сказала наконец колдунья слабым и прерывистым голосом, — брось, брось этот кинжал. — И она указала на кинжал, дрожащий в руке Кернока.

— Брось его, говорю тебе, на нем есть кровь, кровь ее и его!

И старуха улыбнулась страшным образом, затем, положив палец на его шею. — Тут ты ее ранил, однако она жива еще. Но это еще не все. А капитан перевозного судна?

Кинжал упал к ногам Кернока; он провел рукой по пылающему челу, и стиснул столь крепко виски свои, что на них остался отпечаток ногтей его. Он едва держался на ногах, и оперся об стену хижины.