Так, когда пришел Моисей и возвещал освобождение и избавление от египетских бедствий, то еврейский народ не хотел даже и выслушать; и законодатель, указывая причину этого, говорил: Моисей пересказал это народу, и не послушал народ Моисея по малодушию (Исх. 6, 9).

Равным образом, когда Господь произносил иудеям великие угрозы за великое беззаконие, то, после угроз пленом, пребыванием в чужой земле, рабством, голодом, язвами, употреблением в пищу человеческого мяса, присоединяет и это наказание, говоря: Дам им трепещущее сердце, истаевание очей и изнывание души (Втор. 28, 65).

Но зачем нужно говорить об иудеях, народе своенравном, неблагодарном, преданном рабству плоти, не умевшем любомудрствовать, когда можно заимствовать доказательство от мужей великих и возвышенных? В самом деле, вот сонм апостолов, три года бывший вместе с Христом и наученный многому относительно бессмертия и прочих тайн; они творили дивные и необычайные знамения и видели Его столько времени творившим чудеса, получили участие в трапезе с Ним, в беседе и таких речах, и наставлены были во всяком роде учения; эти апостолы, постоянно удерживавшие Христа, привязанные к Нему, как грудные дети, и беспрестанно спрашивавшие Его: Куда идешь? — когда услышали слова, наводившие на них уныние, так были подавлены силой этого уныния и до такой степени исполнились печали, что уже не расспрашивали Его об этом. И укоряя их за это, Христос говорил: Вы слышали, что Я иду к Пославшему Меня, и иду к вам, и никто из вас не спрашивает Меня: куда идешь? Но от того, что Я сказал вам это, печаль наполнила ваше сердце (Ин. 16, 5–6). Видишь, как сила уныния затемнила любовь, как она сделала их своими пленниками и подчинила себе?

А опять тот славный Илия (не отстану от него даже и теперь), после бегства и удаления из Палестины, не вынося тягости уныния (и действительно, он очень унывал; на это указал и писавший историю, говоря, что пошел, чтобы спасти жизнь свою (3 Цар. 19, 3), — послушай, что говорит в своей молитве: довольно уже, Господи; возьми душу мою, ибо я не лучше отцов моих (ст. 4). Так (смерть) — это страшилище, эту высшую степень наказания, эту главу зол, это возмездие за всякий грех, он просит как желанного и хочет получить в качестве милости. До такой степени уныние ужаснее смерти: чтобы избежать первого, он прибегает к последней.

5. Здесь я хочу разрешить тебе один вопрос. Я ведь знаю твою любовь к решениям подобных вопросов. Итак, что же это за вопрос? Если он думал, что смерть легче, то зачем он убежал, оставивши и отечество, и народ, чтобы не подвергнуться смерти? Почему он тогда избегал ее, а теперь ищет ее? Чтобы тебе знать и отсюда в особенности, насколько уныние тягостнее смерти. Когда потряс его один только страх смерти, он естественно делал все, чтобы избежать ее. А после того как обнаружило свою природу уныние, поедая, истощая, убивая его своими зубами, сделавшись для него невыносимым, тогда, наконец, он счел, что самое тяжелое (то есть смерть) легче его.

Так и Иона, избегая уныния, прибегнул к смерти, и сам просит себе смерти, говоря: возьми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть, нежели жить мне (Иона 4,3). И Давид, писав псалом или от собственного своего лица, или от лица других, печалившихся, показывает то же самое: доколе нечестивый предо мною, — говорит он, — я был нем и безгласен, и молчал [даже] о добром; и скорбь моя подвиглась. Воспламенилось сердце мое во мне; в мыслях моих возгорелся огонь (Пс. 38, 2–4); страсть уныния он обозначает через тот огонь, более сильный, чем этот огонь. Поэтому, уже не перенося ударов и страданий от уныния, он говорит: я сказал (ст. 4). И что ты говоришь, скажи мне? И этот просит смерти, говоря: скажи мне, Господи, кончину мою и число дней моих, какое оно, дабы я знал, какой век мой (ст. 5). Хотя и другими словами, но теми же самыми мыслями, он говорит то, что и Илия; что сказал тот словами: ибо я не лучше отцов моих, на то же намекнул и этот, говоря: скажи мне, Господи, кончину мою… дабы я знал, какой век мой. По какой причине, говорит он, я оставлен, отхожу позже и пребываю в настоящей жизни, когда прочие отошли из этой жизни?

И до такой степени он ищет смерти, — сам ли он, или те, от лица кого он говорит, — что, хотя ее и нет еще налицо, он желает по крайней мере узнать время ее прихода: скажи мне, — говорит, — кончину мою, чтобы и отсюда извлечь себе величайшее утешение. Так то, что страшно, делается вожделенным по причине огня, воспламеняющегося в душе: в поучении моем разгорится огонь.

Поэтому за столь великое наказание ожидай великих возмездий, многих наград, невыразимых воздаяний, светлых и весьма цветущих венцов за столь великие состязания, потому что не только делание чего-либо хорошего, но и претерпевание какого-либо зла влечет много воздаяний и великие награды. К речи об этом, очень полезной как для тебя, так и для всех, и достаточной для того, чтобы ободрить к терпению и возбудить сердце, и не позволять ему приходить в изнеможение при трудах, сопряженных с перенесением страданий, я теперь и обращусь.

6. Итак, что уныние тягостнее всех бедствий, что оно — вершина и глава несчастий, это достаточно доказало наше слово; поэтому остается сделать сравнение добродетелей и страданий, чтобы ты ясно поняла, что вознаграждения назначены не только за добродетели, но и за страдания; и вознаграждения очень великие, и за страдания не меньше, чем за добродетели, а скорее, иногда даже большие — за страдания. Введем, если угодно, великого борца терпения, блиставшего и тем и другим, адаманта, скалу, хотя бывшего в стране Ав-ситидийской, но осветившего всю вселенную полнотой своей добродетели, и скажем как об его добродетелях, так и страданиях, чтобы тебе знать, чем он сильнее просиял.

Итак, какие его добродетели? Дом мой, — говорит он, — был открыт для всякого пришедшего и был общим пристанищем для странников (Иов. 31, 32). Почти всеми своими благами он владел для нуждающихся. Я был, — говорит, — глазом слепых и ногою хромых… отцом был я для нищих и тяжбу, которой я не знал, разбирал внимательно: и сокрушал я беззаконному челюсти, и из зубов его исторгал похищенное. (Иов. 29,15–17). Отказывал ли я нуждающимся в их просьбе? (31, 16). И не вышел никто из дверей моих тщим недром (ст. 34).

Заметила ты различные виды человеколюбия, разнообразные пристани милостыни, заметила, как он помогает нуждающимся всяким способом? Видишь, как он облегчает бедность, покровительствует вдове, защищает обижаемых, страшен для оскорбляющих? Он показывал усердие не до такой только степени, что был готов оказать помощь и быть союзником (это свойственно многим), но и доводит дело до конца, и притом с большим рвением. Сокрушал я беззаконному челюсти, — говорит он, противопоставляя сварливости тех свою собственную предусмотрительность. Он противопоставил свою заботливость не только злобе людей, но даже и козням природы, исправляя ее погрешности избытком своей помощи. Так как он не мог возвратить им членов, слепым — глаз, хромым — ног, то был для них вместо членов, и те, у кого были попорчены глаза и повреждены голени — одни через него видели, другие ходили. Что могло бы быть равным этому его человеколюбию?

Ты знаешь и остальные его добродетели, — чтобы мне, перечисляя все, не удлинить речи, — снисходительность, кротость, благоразумие, справедливость; знаешь, как он, будучи суровым для поступающих несправедливо (это, конечно, удивительно), был ласков и кроток, и слаще самого меда как для всех остальных, так и для своих слуг, которые, являя великое доказательство любви, какою они его любили, говорил: Кто дал бы нам от плотей его насытится? (Иов. 31,31).

Если же он был до такой степени вожделенным и для слуг, в отношении к которым часто необходимо быть и страшным, то гораздо более он был вожделенным для всех остальных людей.

7. Итак, собравши это и больше этого, иди сюда вместе со мной к перечислению его страданий, и, сравнив, посмотрим, когда он был более славным — тогда ли, когда он проявлял те добродетели, или — когда терпел скорби, доставлявшие ему большое уныние? Итак, когда Иов был более славным? Тогда ли, когда он открывал свой дом всем приходящим, или — когда он, после того как дом обрушился, не произнес ни одного горького слова, но прославил Бога? Однако, одно было добродетель, а другое — страдание. Когда он был более сияющим, скажи мне — тогда ли, когда он приносил жертвы за детей и сближал их между собою в целях единомыслия, или — когда он, после того как они были засыпаны и окончили жизнь самым горьким видом смерти, перенес случившееся с большой мудростью? Когда он лучше заблистал — тогда ли, когда от стрижки овец его нагревались плечи обнаженных, или — когда, услышавши, что огонь упал с неба и истребил стадо вместе с пастухами, он не смутился этим, не пришел в замешательство, но кротко снес несчастье? Когда он был более великим — тогда ли, когда пользовался здоровьем тела для защиты обижаемых, сокрушая челюсти неправедных, исторгая из зубов их похищенное ими, и был пристанищем для угнетаемых, или — когда видел тело свое, этот щит для обижаемых, съедаемым червями и, сидя на навозной куче, сам скоблил его, взявши глиняный черепок? «Тело мое одето червями и пыльными струпами; кожа моя лопается и гноится» (Обливаю грудие земли гной стружа), — говорит он (Иов. 7, 5).

Хотя то все были добродетели, а это все — страдания, однако последние показали его более славным, чем первые, потому что они составляли самую трудную часть состязания, требовавшую для себя большего мужества, более энергичной души, более возвышенного разума и обладания большей любовью к Богу (чем добродетели). Вот почему, когда были только добродетели, диавол, хотя и бесстыдно и совершенно разбойнически, но все же возражал: Разве даром богобоязнен Иов? (Иов. 1,9). А когда приключились и несчастья, то диавол, закрывши свое лицо, обратился в бегство, не имея уже возможности прикрыться даже и тенью какого-либо бесстыдного противоречия, потому что это — вершина венца, это — высшая степень добродетели, это — ясное доказательство мужества, это — тщательнейшее напряжение мудрости. И сам этот блаженный Иов, объясняя, насколько сила уныния тягостнее смерти, называет последнюю покоем. Спал бы, — говорит он, — и мне было бы покойно (Иов. 3, 13), и просит ее себе в качестве милости, чтобы только освободиться от уныния, говоря: О, когда бы сбылось желание мое и чаяние мое исполнил Бог! О, если бы благоволил Бог сокрушить меня, простер руку Свою и сразил меня! (Иов. 6, 8-10). До такой степени уныние тяжелее всего; а чем оно тяжелее, тем большими сопровождается оно и воздаяниями.

8. А чтобы ты узнала и с другой стороны, сколь велика выгода от страданий, даже если бы кто-нибудь пострадал и не из-за Бога (и никто да не считает этого преувеличением), а все-таки страдал бы и переносил бы благородно и кротко, за все прославляя Бога, — обрати внимание на то, что сам он не знал, что терпел это из-за Бога, однако за это награждался венцом, так как, и не зная причины несчастий, переносил их мужественно.

И Лазарь, подвергшись недугу (это, конечно, ему случилось претерпеть не из-за Бога), так как всецело претерпел, показал стойкость и мужественно перенес отсутствие тех, кто прислуживал бы ему, перенес уныние, производимое язвами, голодом, презрением и жестокостью со стороны богача, — ты знаешь, сколь великие он получил венцы. Между тем, мы ничего не можем сказать об его добродетели — ни того, что он жалел бедных, ни того, что помогал обижаемым, и делал что-нибудь хорошее в этом роде, а знаем только об его лежании при воротах богача, о болезни, языках собак, презрении к нему со стороны богача, что все относится к испытыванию несчастий. И все же хотя он и не совершил чего-либо благородного, он получил тот же самый удел, что и патриарх, совершивший столь много дел добродетели, получил только за то, что мужественно переносил уныние, производимое страданиями.

После этого я желаю сказать и о другом, что хотя и кажется странным, однако истинно: именно, если кто совершит весьма хорошее и благородное дело, но без труда, опасности и страданий, тот не получает какой-либо большой награды. Каждый получит свою награду по своему труду (1 Кор. 3, 8), не сообразно с величиной добродетельного поступка, а соответственно тяжести претерпенного им. Вот почему и Павел, хвалясь, хвалится не только доброй деятельностью и совершением чего-либо благородного, но и перенесением несчастий. Произнесши слова Христовы служители? (в безумии говорю:) я больше (2 Кор. 11, 23) и стараясь путем сравнения показать свое превосходство над ними, он не сказал: Столь многим и столь многим я проповедовал, но, пропустив, что совершил он добродетельного, исчисляет страдания, какие потерпел он, говоря: Я гораздо более [был] в трудах, безмерно вранах, более в темницах и многократно при смерти. От Иудеев пять раз дано мне было по сорока [ударов]без одного; три раза меня били палками, однажды камнями побивали, три раза я терпел кораблекрушение, ночь и день пробыл во глубине [морской]; много раз [был] в путешествиях, в опасностях на реках, в опасностях от разбойников, в опасностях от единоплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе, в опасностях в пустыне, в опасностях на море, в опасностях между лжебратиями, в труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и ж, аж, де, часто в посте, на стуже и в наготе. Кроме посторонних [приключений], у меня ежедневно стечение [людей] (2 Кор. 11, 23–28).

9. Видишь ряд страданий и поводы к похвальбе? Затем он присоединяет к ним дела добродетели, но и здесь опять большее превосходство принадлежит страданию, а не подвигам добродетели. Сказав: нападение на меня ежедневно, то есть говоря о постоянных заключениях в тюрьму, беспокойствах, опасностях (это и значит выражение нападение на меня), он присоединил: забота о всех церквах (попечение всех церквей) (2 Кор. 11, 28). Не сказал: исправление, но: попечение, что более относилось к страданию, чем к делам добродетели. Подобным образом и следующие слова: кто изнемогает, — говорит он, — и не изнемогаю? (ст. 29). Не сказал: «исправляю», но: изнемогаю, и опять: Кто соблазняется, за кого бы я не воспламенялся? Не сказал: я освободил от соблазна, но: я сделался участником в унынии. Потом, показывая, что все это в особенности сопровождается наградами, присоединил: Если должно мне хвалиться, то буду хвалиться немощью моею (ст. 30). Дальше опять прибавляет в том же роде: бегство через окно, с помощью корзины, по стене, — а это опять было страдание. Итак, если страдания несут великие награды, а уныние тягостнее и мучительнее всяких страданий, то подумай, сколь велики воздаяния. Не перестану постоянно повторять тебе это, чтобы исполнить теперь то, что я пообещал вначале, именно, чтобы из самого уныния заимствовать размышления, которые рождали бы тебе облегчение уныния.

А чтобы ты и с другой стороны поняла, как прекрасно делать что-нибудь со страданиями и сколь далеко от этого исполнять то же самое без труда, прими к сведению следующее. Навуходоносор, царь вавилонский, владевший царскими скипетрами и диадемами, некогда возвестил слово благовестия, именно: после события в печи и известного чуда он принял на себя дело проповеди во вселенной, не только языком, но и письмами, и во все стороны земли писал так: Навуходоносор царь всем народам, племенам и языкам, живущим по всей земле. Знамения и чудеса, какие совершил надо мною Всевышний Бог, угодно мне возвестить вам. Как велики знамения Его и как могущественны чудеса Его! Царство Его — царство вечное, и владычество Его — в роды и роды (Дан. 3, 98-100). И сделал постановление, что всякий народ, племя, язык, если скажет даже слово против Бога Сидраха, Мисаха и Авденаго, погибнет, и дом его предан будет разграблению. И присоединяет: ибо нет иного бога, который мог бы так спасать (ст. 96).