Создавалось впечатление, что веревка уходит в бесконечность. Она поднималась над всеми демонстрационными витринами, над огромными лампами в круглых матовых плафонах, подвешенных на невероятно длинных цепях, над балконом, опоясывавшим верхнюю половину здания, и тянулась все дальше — туда, куда уже не достигал взгляд.

И тут Айзенменгер понял, что веревка свисает с высшей точки здания — огромного стеклянного купола. Он не только не видел, где она начинается, но и не мог понять, как ее туда прикрепили.

Стараясь не ступить в разлившиеся по ковру лужи крови, Айзенменгер осторожно сделал несколько шагов вперед.

Как это и бывает при удушении, лицо девушки слегка покраснело, глаза ее тоже были налиты кровью.

Он приблизился лишь на метр, но теперь все страшные детали выступили гораздо яснее, и зрелище стало поистине ужасным.

Ее тело было вскрыто сверху донизу. Кто-то разрезал его от гортани до самого лобка и раздвинул в стороны кожу, жировую ткань и мышцы, словно повар, разделывающий рождественского поросенка. Ее большие тяжелые груди свисали, как фалды пиджака с переполненными карманами; ребра, впервые выставленные на всеобщее обозрение, смущенно скалились в белой ухмылке.

Мало того: продольного разреза кому-то показалось недостаточно — перпендикулярно ему был сделан еще один, поперечный, шедший чуть выше пупка в обе стороны и огибавший бока. В результате разрезы образовывали крест, и две нижние половины уцелевшей кожи свисали, обнажив брюшную полость с серо-зелеными завитками тонкого кишечника.

Но и этим осквернение тела не исчерпывалось.

Кишечник, будь он в естественном состоянии, непосвященному может показаться скрученным как попало, безо всякого порядка, но на самом деле он закреплен в строго определенном положении. Часть его окутана диафрагмой и прижата ею к задней стенке брюшной полости, а все остальное подвешено более свободно на брыжейке, которая является ответвлением задней брюшины и служит своего рода привязью, дающей кишечнику возможность смещаться, но в разумных пределах.

Брыжейка тоже была разрезана — ничем иным нельзя было объяснить тот факт, что кишечник свисал кольцами до самого стола. Но разрез был сделан не аккуратно, как на операционном столе, а наспех, и лезвие, очевидно, зацепило какой-то большой кровеносный сосуд — аорту или нижнюю полую вену, а может быть, даже почки.

Поэтому кровь, вытекшая из внутренностей тускло поблескивавшими ручьями, образовывала нечто вроде фантастического фонтана слез в царстве обреченных. Большая часть крови стекла по ногам девушки на дубовый стол, спрятав его поверхность под своим вязким темно-красным слоем; однако на столе ей места не хватило, и какая-то ее часть перелилась на пол.

Айзенменгер как зачарованный долго смотрел на прекрасную молодую девушку, на это надругательство над природой, готическое по своему замыслу и театральное по исполнению, и в эти долгие минуты ничто — ни в музее, ни в остальном мире — для него не существовало.

Осмысление и анализ информации произошли в его сознании позже, сейчас же наблюдаемое им зрелище подавило все его мыслительные способности.

Он долго стоял, тупо глядя на это кровавое месиво и не видя вокруг себя ничего больше, пока его не отвлекли странные всхлипывающие звуки. Айзенменгер, повернув голову, заметил в конце зала какую-то фигуру, скрючившуюся наподобие зародыша. Всхлипывания звучали слабо, мягко, они не взывали о помощи, а, скорее, успокаивали, зато блеск глаз в полумраке был сверхъестественно ярким, как у порожденного больным воображением страшного мифического существа. Вглядевшись, Айзенменгер понял, кто это.

Либман — а это был он — прижался спиной к книжному шкафу. Он был совершенно раздавлен жутким зрелищем и смотрел на середину комнаты не отрываясь. Непонятно, как в таком состоянии он еще смог позвонить по телефону.

— Стефан?

Айзенменгеру пришлось обойти стороной кровавую лужу. Отвести взгляд от этого жертвенника, сооруженного в центральной точке музея, казалось ему чуть ли не святотатством.

— Стефан!

Никакой реакции, даже во взгляде.

Айзенменгер встал прямо перед ним, чувствуя себя невидимкой, потому что в глазах Либмана все еще отражалось воспоминание об увиденном.