— Боюсь, мне придется просить вас, доктор, остаться с ним.

Айзенменгер не сразу сообразил, почему Джонсон произнес эту фразу извиняющимся тоном, затем понял: он тоже был в числе подозреваемых, как и Либман. Айзенменгер улыбнулся и указал полицейскому на дверь Гудпастчера:

— Тогда мы лучше подождем в кабинете куратора. Дверь не запирается, а шторы мы задернем.

Главная задача Джонсона сейчас состояла в том, чтобы сохранить все в нетронутом виде. Он вызвал по рации помощь, которая прибыла через несколько минут в лице двух патрульных, Каплана и Беллини. Джонсон внутренне улыбнулся тому, как при виде обезображенного тела эти бравые парни изменились прямо на глазах. Войдя в зал с устало-самоуверенным выражением на лицах, они тут же ошеломленно застыли. С их губ сорвалась нецензурная брань, но это была естественная реакция на столь чудовищное зрелище.

Джонсон поручил Беллини присматривать за пленниками в кабинете куратора, Каплана отправил наблюдать за дверью, ведущей на улицу, а Локвуда — к главному входу со стороны школьного двора. Затем он вернулся к дубовому столу в центре музея. Какая-то мысль брезжила в уголке его сознания, но ему никак не удавалось ее ухватить.

Следующим прибыло лицо, вообще не предусмотренное протоколом. Этим нарушителем порядка оказался профессор патологии, ворвавшийся в музей в совершенно неуравновешенном состоянии. Джонсон полагал, что, заперев двери, полностью перекрыл доступ к месту преступления всем любопытным, однако он просчитался. Джонсон не учел два момента: во-первых, у профессора патологии имелся свой ключ, а во-вторых, обостренное чувство собственного достоинства не позволяло профессору безропотно подчиниться указаниям какого-то сержанта полиции.

О прибытии профессора оповестил громоподобный стук в дверь, соединявшую музей с отделением патологии. Джонсон сделал вид, что не обратил на этот стук ни малейшего внимания, — он не желал покидать свой пост до прибытия начальства. Но ему тем не менее пришлось это сделать, когда в дверном замке заскрипел ключ. Полицейский заспешил к дверям, где и столкнулся с профессором — чрезвычайно тучным человеком с круглым полнокровным лицом, обрамленным крашеными волосами.

Профессор был возбужден до крайности. Сперва он потребовал объяснений у Локвуда, затем набросился на Джонсона, но неожиданно увидел труп. Его гладкое лицо обмякло, кожа моментально посерела и приобрела сальный блеск, хотя в глазах сохранилось жесткое выражение. Он повторил несколько раз «Боже мой», при этом жалобно глядя на Джонсона, словно ожидая от него поддержки. Полицейских не удивило, что прибывший таким странным образом не сразу ответил, как его зовут и кто он такой, но в конце концов блюстителям порядка удалось выяснить, что это профессор Рассел, заведующий отделением гистопатологии. Джонсон вежливо, но непреклонно препроводил сопротивлявшегося профессора в кабинет куратора, где и оставил в обществе Айзенменгера и Либмана.

Почти сразу после этой сцены прибыл Бен Олпорт, местный коронер. Бен был старым другом Джонсона, но в должности следователя состоял недавно. Первым делом он, не будучи оригинальным, открыл рот и вытаращил глаза, затем внес свою лепту в книгу отзывов, произнеся благоговейным тоном «Мать честная!». После этого он отвернулся и смертельно побледнел, — по-видимому, у него, кроме всего прочего, были какие-то нелады со здоровьем.

— Там есть корзина, если хотите, можете ею воспользоваться.

Олпорт открыл рот, но ничего не ответил. Покачав головой, он с обреченным видом вновь повернулся к трупу.

— Мать честная! — повторил он, глядя на него прищурившись, будто такой способ осмотра мог отфильтровать лишние эмоции и сделать его более беспристрастным. Затем он повернулся к Джонсону, желая, по-видимому, что-то спросить, но тот предупредил его вопрос:

— Нет, я тоже никогда не видел ничего подобного.

Они стояли рядом, глядя на предмет разговора. Солнце в этот момент как раз вылезло из-за большой серо-белой тучи, и стеклянный купол засверкал, посылая лучи во все прежде затененные уголки помещения; красное пятно в центре зала ярко вспыхнуло. Голова девушки тоже осветилась, и вокруг нее возникло нечто вроде нимба.

— Господи Иисусе! — воскликнул Джонсон. Никто не мог понять, что его так поразило.

— В чем дело? — спросил Олпорт.

Но Джонсон, погруженный в свои мысли, не услышал вопроса.

Все это не могло быть простым совпадением. Каждый вошедший сюда обязательно застывал перед выставленным в центре новым экспонатом, как перед алтарем, и решался говорить исключительно шепотом. Эта картина, несомненно, напоминала распятого Христа и не могла не наводить на мысль о Богоматери. Даже само помещение, подумал Джонсон, еще раз окинув взглядом высокий зал, очень походило на собор…

Рассел и Айзенменгер не ладили друг с другом с первого дня знакомства. Айзенменгер всегда считал себя человеком терпимым, способным найти общий язык с кем угодно, если, конечно, собеседник стремился к продолжению разговора. Но довольно скоро Айзенменгер понял, что профессор Рассел не принадлежит к такому типу людей. Почти сразу стало ясно, что Рассела надо включить в список чистокровных, безупречных и законченных подонков, а может быть, даже поставить в этом списке на первое место.

Разумеется, разговоры об этом Айзенменгер слышал задолго до того, как составил собственное мнение о Расселе. Его репутация пованивала, как едкие выделения скунса, и, вращаясь в тесном кругу сотрудников отделения патологии, невозможно было этого не ощущать. Обычно Рассел проявлял в общении обворожительную учтивость, но лишь до тех пор, пока за собеседником не закрывалась дверь, после чего не стесняясь обливал его помоями. Воспринимать же критику в свой адрес он был не в состоянии; он даже не способен был представить, что чье-либо мнение, кроме его собственного, может оказаться не то что правильным, а вообще иметь хоть какую-то ценность. Рассел был ограничен и высокомерен, вечно плел интриги, и его мироощущение граничило с паранойей. Поговаривали, что он ставит «жучки» на телефоны всех сотрудников, что он не раз подавал в суд на своих коллег, которые якобы дискредитировали его имя, и даже заимствовал кое-что из чужих научных работ.