Именно Глебов, вероятно не без санкции покровителя, заранее составил Манифест о кончине Елизаветы и вступлении на престол Петра III. Человек одарённый, сметливый, но безнравственный, он стал автором многих важных бумаг нового царствования. Однако назначение чиновника с подмоченной репутацией генерал-прокурором — блюстителем законности — настраивало подданных на грядущее неправосудие. По русской пословице, поставили волка овец стеречь. Такой поступок вкупе с характером нового императора не сулил добра. И тут Пётр III удивил всех, начав царствование с амнистии.

Освобождение бывших опальных происходило и при правительнице Анне Леопольдовне, когда после кончины суровой Анны Иоанновны из ссылки вернулись многие семьи, и при вступлении на престол добросердечной Елизаветы. Однако петровская амнистия поражала именно по контрасту с характером нового государя. И это выбивало почву из-под ног его критиков.

Даже недоброжелательные к Петру Фёдоровичу дипломаты хвалили великодушие молодого государя. «Надо отдать ему справедливость в том, что его поведение по отношению к своим подданным заслуживает похвал, — писал 11 января 1762 года Бретейль. — Никто из придворных, близких к императрице, не пострадал и не был сослан в Сибирь. Мне не известны даже случаи ареста кого бы то ни было»³⁶.

Ещё больше восторгался Кейт, которому Пётр III оказывал явное предпочтение перед другими послами. «Его императорское величество являет до сего дня во всех отношениях и делах своего правления толико мудрости и достоинства, кои не оставляют желать ничего лучшего, — писал британец 12 января. — Милостей, им дарованных, удостоились по большей части вполне заслуживающие их особы. Никто никоим образом не обижен, а то малое число, кои потеряли должности, уволены с наименьшим для них утеснением». Конечно, донесения, отправлявшиеся официальным путём, дипломаты писали с учётом перлюстрации, но Кейт и в дальнейшем крайне доброжелательно отзывался о Петре. Он позволил себе малую толику критики в его адрес только после переворота в большом письме, посвящённом событиям 28 июня. Пока же всё, что делал новый государь, было хорошо.

Амнистия относилась к числу бесспорно добрых начинаний. Уже вечером после кончины Елизаветы её наследник приказал освободить Лестока, вскоре ко двору возвратились Миних[13] и герцог Бирон[14]. «Граф Лесток в свои семьдесят четыре года, из коих четырнадцать лет провёл он в тюрьме и ссылке, обладает живостью молодого человека, — сообщал 12 февраля Кейт. — ...Герцог Курляндский и супруга его возвращены из ссылки. Он явился ко двору в голубой ленте ордена Святого Андрея, пожалованной ему императором, который удостоил особого своего внимания всё его семейство. Вчера после полудня я был у... фельдмаршала Миниха, который только что приехал в отменном здравии и ничуть не повредившихся умственных способностях, хотя и провёл он более двадцати лет в ссылке, а вернее тюрьме... Оба сына герцога Курляндского сделаны генерал-майорами, а граф Миних назначен первым фельдмаршалом»³⁷.

Надо признать, что на первых порах инициатива постоянно оставалась в руках у нового монарха, вернее, у тех, кто подсказывал ему удачные шаги. Однако не следует думать, будто политических амнистий было так уж много. Елизаветинское царствование отнюдь не изобиловало опальными. Источники тасуют три имени: Лесток, Миних, Бирон. К ним следует прибавить семейство Лопухиных, также возвращённое из ссылки, но не приглашённое в Петербург и потому не попавшее на глаза иностранным наблюдателям. Остальные «птенцы» были просто выпущены из тюрем. Прощение части уголовных «сидельцев» считалось делом богоугодным и ознаменовывало начало каждого царствования.

Ещё С. М. Соловьёв указывал на то, что сложно оценить число амнистированных, поскольку перед самой кончиной Елизавета даровала свободу семнадцати тысячам преступников. Они, без сомнения, смешались с новой волной отпущенных на волю и часто принимались иностранными авторами за представителей собственно петровской амнистии. Около пятнадцати тысяч ссыльных находились в Сибири за корчемство, но и их освободила ещё Елизавета. К моменту восшествия Екатерины II на престол в тюрьмах оставалось около восьми тысяч колодников³⁸. Если учесть, что в 1740-х годах прусские дипломаты сообщали Фридриху II о сорока тысячах преступников, которых императрица употребляла в работы, не желая прибегать к смертной казни, то сам собой напрашивается вывод, что число прощённых Петром III уголовников не могло быть особенно велико. Внимание следует сосредоточить именно на политических амнистиях.

Характерно, что среди возвращённых из ссылки не оказалось канцлера Бестужева. Своих врагов Пётр помнил хорошо. «Он подозревает его в тайном соумышлении с его супругой против него, — писал Штелин, — и ссылается в этом на покойную императрицу, которая предостерегала от него». Амнистия не коснулась также никого из окружения Бестужева. Ни Ададуров, ни Елагин из ссылки не приехали.

Подданные же заметили, что из всех опальных прощения не удостоился единственный русский. Будь Пётр дальновиднее, он не допустил бы подобного промаха. Но государь даже не задумался об этой тонкости. Его иностранное окружение — тоже.

Штелин с умилением писал: «Император примиряет герцога Курляндского с фельдмаршалом Минихом: при первом их свидании при дворе они целуются, пожимают друг другу руки и должны обещать императору, что забудут... что было прежде между ними»³⁹. Не оставила равнодушным эта сцена и Кейта: «Сколь трогательно было видеть двух знаменитых мужей, переживших тяжкие и долгие несчастья и явившихся вновь в преклонных уже летах к тому самому двору, где когда-то играли они столь выдающиеся роли, да ещё встретившихся друг с другом через долгие годы с таковым любезным обхождением и без какой-либо обоюдной враждебности, которая послужила когда-то причиною всех их несчастий»⁴⁰.

Однако утрата власти, 20 лет ссылки и унижений — возможно ли такое забыть? Рюльер нарисовал психологически точную картину «примирения» давних врагов: «С того момента как Миних связал Бирона, оспаривая у него верховную власть, в первый раз увиделись они в весёлой и шумной толпе, окружавшей Петра III, и государь, созвав их, убеждал выпить вместе». В тот момент, когда старики подняли бокалы, императора отозвали, он осушил свой стакан и отошёл. «Долговременные враги остались один против другого со стаканами в руках, не говоря ни слова, устремив глаза в ту сторону, куда скрылся император, и думая, что он о них забыл, пристально смотрели друг на друга, измеряли себя глазами и, отдав обратно полные стаканы, обратились друг к другу спиною»⁴¹.

Великодушно было простить опальных. Но возвращать их в Петербург — вовсе не обязательно. Ведь они привезли с собой старую вражду и были способны наводнить двор дополнительными интригами. Каждый из «столпов» минувших царствований льстил себя надеждой сыграть ту же роль при новом государе, зацепиться, оказаться нужным. Бирону повезло меньше, чем Миниху. Судьба его герцогства была решена: Пётр хотел отнять Курляндию у принца Саксонского дома и передать своему дяде Георгу. При первой встрече он сказал Бирону: «Утешьтесь и будьте уверены, что вы будете мною довольны. Если вы и не останетесь герцогом Курляндским, то всё-таки будете хорошо пристроены».

Штелин без задней мысли передал простоту разговора императора с Бироном. Она напоминает ситуацию с Иваном Шуваловым. То была простота хуже воровства. После переворота Екатерина вернула герцога на курляндский престол, и он ещё несколько лет оставался послушным орудием России в Митаве.

Судьба Миниха сложилась иначе. 79-летний фельдмаршал поставил своей целью сблизиться с Петром Фёдоровичем и остаться в его свите. Ему это удалось. «Видит батальон гвардии, идущий мимо его окон на часы, — записал Штелин, — и марширующий по-новому образцу, и, полный удивления, говорит: “Ей-богу, это для меня новость! Я никогда этого не мог достигнуть!” При первом посещении делает императору комплимент этим признанием. Император берёт его с собой в парад, где он дивится ещё более»⁴². Нехитрый путь к августейшему сердцу. Победитель турок уверяет, что ему за всю жизнь не удалось добиться того, что за месяц достиг молодой фрунтоман. А старый профессор записывает слова льстеца как искреннюю похвалу. Кто кого дурачит?

Во время переворота Миних оставался при Петре III. И хотя потом он принёс присягу Екатерине, та уже не прибегала к услугам престарелого фельдмаршала. Для него колесо Фортуны перестало вращаться.

Кроме желания снова пробиться наверх каждый из опальных хотел получить назад конфискованные богатства, что не всегда удавалось. Пётр «возвратил из Сибири толпу тех несчастных, которыми в продолжение стольких лет старались населить её пустыни, — писал Рюльер, — и его двор представлял редкое зрелище... Потеряв всё во время несчастья, сии страдальцы требовали возвращения своих имуществ; им показывали огромные магазины (склады. — О. Е.), где, по обыкновению сей земли, хранились отобранные у них вещи — печальные остатки разрушенного благосостояния... В пыли искали они драгоценных своих приборов, бриллиантовых знаков отличия, даров, какими сами цари платили некогда им за верность, и часто после бесполезных исканий они узнавали их у любимцев последнего царствования»⁴³.

Имелись в виду не только приближённые Елизаветы, но и разом появившиеся многочисленные фавориты самого Петра III. Взаимные претензии семейств друг к другу, притязания на драгоценности, столовые приборы, мебель, кареты, когда-то принадлежавшие одним и оказавшиеся в руках у новых счастливцев, порождали распри и дух постоянного беспокойства. А ведь были ещё и земли... С этими дрязгами стороны обращались к императору. Он же не знал, как решать подобные дела. Дополнительная нервозность придворных, упрёки и имущественные препирательства стали побочным эффектом такой, казалось бы, беспроигрышной меры, как амнистия. Пётр об этом не подумал. А следовало бы.