Видимо, на это же надеялся и Панин. Но вскоре ему пришлось разувериться в податливости великого князя. Отношение Петра лично к Никите Ивановичу ярко проявилось в одном эпизоде, описанном Ассебургом со слов самого Панина: «Приблизительно за сутки до кончины Елизаветы Петровны, когда она была уже в беспамятстве и агонии, у постели её находился Пётр вместе с врачом государыни и с Паниным, которому было разрешено входить в комнату умирающей. Пётр сказал врачу: “Лишь бы только скончалась государыня, вы увидите, как я расправлюсь с датчанами”. Потом Пётр повернулся к Панину и спросил его: “А ты что думаешь о том, что я сейчас говорил?” Панин ответил: “Государь, я не понял, в чём дело. Я думал о горестном положении императрицы”. “А вот дай срок! — воскликнул Пётр... — Скоро я тебе ототкну уши и научу получше слушать”»53.
Удивляет откровенная враждебность Петра Фёдоровича к воспитателю Павла. Вероятно, переговоры, во время которых его заставили отказаться от излюбленного плана женитьбы на Воронцовой, разозлили великого князя. Пётр всегда сердился, когда проявлял малодушие, и таил раздражение против того, кто его к этому принудил. В данном случае он пригрозил прибрать к рукам вельможу, который вынашивал план ограничить власть самодержца. Панин не был смелым человеком, после такой сцены он предпочёл затаиться и не предпринимать никаких действий.
Тогда же на сторону законного наследника окончательно перебрался фаворит. В ещё одной автобиографической заметке Екатерины II сказано: «Из сих проектов родилось, что... Шуваловы помирились
Однако имелись и другие известия. Шумахер был убеждён, что завещание всё-таки существовало. «Достойные доверия, знающие люди утверждали, что императрица Елизавета и впрямь велела составить завещание и подписала его собственноручно, в котором она назначала своим наследником юного великого князя Павла Петровича в обход его отца, а мать и супругу — великую княгиню — регентшей на время его малолетства. Однако после смерти государыни камергер Иван Иванович Шувалов вместо того, чтобы распечатать и огласить это завещание в присутствии Сената, изъял его из шкатулки императрицы и вручил великому князю. Тот же якобы немедленно, не читая, бросил его в горящий камин[12]. Этот слух, весьма вероятно, справедлив»55.
Поведение канцлера Воронцова перед смертью государыни наводит на мысль, что дядя любовницы Петра серьёзно опасался, как бы умирающая не продиктовала ему завещание в пользу маленького Павла. Когда Елизавета призвала к себе Михаила Илларионовича, вельможа захворал. «Он намеренно уклонился от необходимости присутствовать при кончине государыни и расстался с ней, не повидавши её ещё раз»56.
Лишь Иван Шувалов и оба брата Разумовские находились с государыней до конца. Бретейль сообщал 11 января 1762 года о последних минутах Елизаветы: «Императрица призвала к себе великого князя и великую княгиню. Первому советовала она быть добрым к подданным и стараться снискать любовь их. Она заклинала его жить в согласии с супругою и, наконец, много говорила о нежных своих чувствах к молодому великому князю и сказала отцу оного, что желала бы в знак несомнительной с его стороны к ней признательности, дабы лелеял он сего дитятю. Как говорят, великий князь всё сие ей обещал»57.
Глава девятая
ВИХРЬ ВЛАСТИ
Ни одно из обещаний, данных Елизавете Петровне, молодой император выполнять не собирался. И окружающие отдавали себе в этом отчёт. Нового государя боялись ещё до прихода к власти. Со слов Панина Ассебург нарисовал обстановку при русском дворе: «Когда она (Елизавета. —
Что же вменялось наследнику в вину? «Он курит табак, пьёт пиво и водку, что вовсе не совпадает с изящными приёмами двора, — сообщал в Париж Фавье. — Зато вполне согласно с нравами не только массы народа, но и русского дворянства, духовенства и военного класса. Удивительно, что нация осмеливается порицать в одном только великом князе образ жизни, который так свойствен северному климату и так согласен не только с примером Петра Великого, но и с установившимися в России обычаями»2.
Перед нами парадокс. Петра III терпеть не могли именно за те качества, которые присущи народу в целом. И не только потому, что частный человек имеет возможность их прятать, а глава государства, находясь на виду, обнаруживает во всём безобразии. Это было бы половиной беды. За внуком Петра Великого не признавали права на национальные пороки. У деда они уравновешивались гениальностью. Петру Фёдоровичу нечего было предъявить взамен. Наличие у него замашек предка воспринималось как нечто несообразное — как гротеск, карикатура. Тем более обидная, что нарисована она иностранцем.
Елизавету любили, несмотря на легкомыслие и лень. То есть чисто интуитивно старались не замечать дурные свойства. В её племяннике — тоже интуитивно — не угадывали хорошие. Подданные словно ослепли. И не случайно. «Код» к их сердцам не был вскрыт Петром Фёдоровичем. Код прежде всего культурный — национальный, религиозный, языковой, поведенческий. Всё, над чем так старательно работала Екатерина с первого дня пребывания в России, казалось её супругу лишним. В результате его считали чужим. «Великий князь представляет поразительный пример силы природы, — замечал Фавье. — ...Он и теперь ещё остаётся истым немцем и никогда не будет ничем другим»3.
От «своего» потерпели бы и не такие выходки, какие позволял себе Пётр III. От чужака не приняли ни хорошего, ни плохого: ни мира с Пруссией, ни благодеяний дворянству, ни попыток предложить весьма здравые реформационные шаги. Всё в равной мере казалось дурно.
История краткого — всего полгода — царствования Петра III как будто полна альтернатив. Проживи бедный император дольше — и как знать... Возможно, он создал бы в России гражданское общество? Отменил крепостное право? Провёл реформы, достойные деда, и в конечном счёте направил по лучшему руслу течение отечественной истории, избежав отдалённых трагедий?
Увы. Гражданское общество не создаётся одним указом — даже самым милостивым — для этого нужны годы труда. Такой труд лёг на Екатерину II и был неблагодарным. О крестьянском вопросе Пётр не задумывался всерьёз. Во всяком случае, источники законодательного характера свидетельствуют, что для него крепостное право было чем-то незыблемым4. Слабое здоровье молодого императора, расшатанное разгульной жизнью, не позволяло надеяться на долгое царствование. Если Пётр Фёдорович хотел что-то изменить, то должен был действовать быстро.
Он и действовал быстро. Вернее торопливо. Хватался сразу за всё и уже в следующую минуту переходил к другому предмету. «Главная ошибка этого государя, — писал Шумахер, — состояла в том, что он брался за слишком многие и к тому же слишком трудные дела, не взвесив своих сил, которых явно было недостаточно»5. За 186 дней царствования Пётр издал 192 законодательных акта (манифесты, сенатские и именные указы и т. д.), иными словами, они появлялись ежедневно, а иногда — букетом, по несколько штук в день. Уже в первую неделю самостоятельного правления, до 31 декабря 1761 года, император успел подписать пять указов6. Вряд ли этому стоит умиляться. Хороший закон готовится долго.
Если предположить, что Пётр III сознавал, как мало ему отпущено времени, то станут понятны и поспешность в работе, и безудержное стремление наслаждаться женщинами, вином, парадами, музыкой — всем, что составляло для него жизнь. Екатерина пришла в Россию всерьёз и надолго. А её муж, как мотылёк, готовился вот-вот отлететь. Потому он взахлёб упивался властью и спешил осуществить назревшие, на его взгляд, преобразования.
По верному замечанию А. Б. Каменского, главные реформы заняли у молодого императора всего три дня: 18 февраля был подписан указ о вольности дворянства, 19-го — о секуляризации церковных земель, 21-го — о ликвидации Тайной канцелярии7. Государю некогда было вдаваться в детали, продумывать и взвешивать каждый шаг, каждое слово в новых законах. Он реализовывал преобразования вчерне. И очень спешил.
Важно было успеть заключить мир с Пруссией, отнять у Дании Шлезвиг, развестись с Екатериной и жениться на любимой женщине, признать сына незаконным, обзавестись настоящими наследниками... За исключением первого пункта, на остальное времени не хватило.
И всё же следует признать, что история дала Петру III шанс. Полгода — вполне достаточный срок для того, чтобы продемонстрировать и свою программу, и методы, которыми правитель намерен добиваться поставленных целей. Вот почему мы считаем краткое царствование племянника Елизаветы реализованной альтернативой. Ему удалось показать,